Текст книги "Корень мандрагоры"

Автор книги: Евгений Немец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

АТАРАКСИЯ

Когда мне исполнилось четырнадцать, наша семья перебра–лась в город. Отец устроился на новую работу и получил от предприятия служебную квартиру, что было невероятным ве–зением, учитывая экономическое состояние страны вообще и бедственное положение отдельных предприятий в частности. Тем не менее это произошло. Новая квартира не походила на царские хоромы, да и располагалась на окраине города, но по сравнению с нашей бывшей коммуналкой в забытом богом поселке выглядела эталоном роскоши. Все это произошло весной, шел учебный год, так что я незамедлительно отпра–вился в новую школу.

Дарья Семеновна – мой новый классный руководитель, женщина лет сорока, с твердым холодным взором поверх узеньких очков и с поджатыми губками (верхнюю покрывал белесый пушок). От нее исходил стойкий запах старых книг, чем-то напоминающий нафталин… Она коротко представила меня классу: «Знакомьтесь, это ваш новый товарищ», – и на–чала урок русского языка. Свободных мест было три. Первое –в центральном ряду на предпоследней парте. Там сидел, отки–нувшись на спинку сиденья, парень и равнодушно смотрел, как я иду к нему.

– Свободно? – спросил я его, приблизившись.

Вместо ответа он забросил на пустующее место ногу и выра–зительно так на меня уставился. В левом ухе у парня была се–режка, одет он был в джинсовый костюм (довольно приличный), обут в белые кроссовки Nike. Не то что мои трикотажные брюки и джемпер отечественного производства! Понятное дело, куда челяди с барином тягаться!

– Хорошие кроссовки, – сказал я ему, улыбнулся и напра–вился к другому свободному месту.

Я сел за одной партой с худенькой девочкой. У нее было блед–ное лицо и веснушки на вздернутом носике. Звали мою новую знакомую Наталья, то есть Наташка. От нее пахло кошками. Я тихонько спросил, как зовут ее кота, получил в ответ улыбку и информацию о том, что котов у них целых четыре и всех назвали в честь римских императоров. Мы обменялись рукопожатиями (у нее была узкая, костлявая и холодная ладонь) и приступили к изучению русского языка – этого громаднейшего наследия homo informativus.

Как только звонок возвестил перемену и Дарья Семеновна покинула классное помещение, парень с серьгой в ухе и в бе–лых кроссовках оглянулся на меня и, презрительно смерив с го–ловы до ног, продекламировал:

– Это надо ж было так вырядиться! Клоун клоуном!

«Ну вот, теперь мы знаем Самого Центрового Парня класса!» –подумал я.

Молодежь притихла, несколько ребят с готовностью изобрази–ли на лице ухмылку, некоторые загыгыкали. Будь у меня время под–готовиться, возможно, я бы нашелся, что ответить получше. Но вре–мени мне не дали, и я ляпнул первое, что пришло в голову:

– А я и не знал, что здесь школа модельеров. Думал, обыч–ная. Ты, смотрю, в уроках кройки и шитья преуспел – неплохой самострок. На фирму похоже.

В классе стало совершенно тихо. На меня таращились все. Они смотрели и думали, что я не понимаю сути происходящего. Наташка даже легонько дернула меня за рукав – такой беспо–мощный жест, словно хотела сказать: ты что, не надо так! Но я все прекрасно понимал и все отчетливо видел. Я спокойно смот–рел в сверкающие злостью глаза и улыбался. Я знал, что конф–ликт назревает и избежать его не получится, а потому созна–тельно шел на обострение. Хотя, конечно, и не лучшим для меня способом.

– Ты это… После уроков домой не торопись, – ухмыльнулся Самый Центровой Парень класса, закинул за плечи рюкзак и с важностью церемониймейстера прошествовал к выходу, демон–стрируя окружающим свой подбородок. За ним потянулись еще двое.

– Побьют тебя, – грустно заключила соседка по парте.

– Выше голову, Наташа! Все будет хорошо! – заверил я од–ноклассницу достаточно громко, чтобы окружающие услышали нотки озорства и сумасшествия в моем голосе.

Я закинул за плечо сумку и, во весь голос распевая «После–дний бой – он трудный самый!», покинул притихших однокласс–ников.

По окончании уроков в парке за школьным двором меня под–жидали три моих новых товарища по учебе. Я увидел их сразу, как только вышел за ограду школьного двора, а потому прями–ком направился в их сторону. Парень в кроссовках Nike и серь–гой в ухе стоял посредине.

– Как поживаете, парни? – задал я риторический вопрос, со–провождая слова лучезарной улыбкой. – Собрались на кружок кройки и шитья?

Мое спокойствие вгоняло их в недоумение. Оно и понятно, ведь спокойствие – отличная маскировка, за ней совершенно не видно, какие козыри на руках у противника. Но главного ху–лигана не так-то просто было смутить. Он демонстративно сплю–нул, процедил:

– А ты чё такой борзый, а? Может, тебе урок вежливости ус–троить? Так это легко…

– Одну минутку, уважаемые, – сказал я и вытянул руку ладо–нью вперед. Одноклассники, уже было сделавшие шаг в моем направлении, замерли. – Прежде чем вы начнете… преподавать, я хочу кое-что прояснить. Во-первых: мне совершенно плевать на ваше главенство в классе или где-то там еще. Я на него не претендую. Во-вторых: я никогда не ввязываюсь первым в не–приятности, но если они все же случаются, решаю их довольно жестко. И в-третьих: ситуация, которая сейчас происходит между нами, несправедлива по отношению ко мне, потому что я ее не затевал. Поэтому, если мы сейчас не разойдемся мирно, то, ра–зумеется, мне достанется. Но! Я вам обещаю, что потом вы об этом будете сильно сожалеть и всячески корить себя за глупость.

Этот манифест и, главное, невозмутимость тона подействова–ли на них как ингибитор – забияки впали в замешательство на несколько долгих секунд, но предводитель быстро взял себя в руки, с преувеличенной бравадой выкрикнул: «Да чё он гонит!..» –и бросился в атаку. Псы последовали примеру своего хозяина.

Я не очень-то отбивался, в основном старался уйти от ударов и закрывал голову, пах и почки. К тому времени опыта уличных драк у меня было не так уж и много, поскольку я, как ни крути, человек довольно мирный и коммуникабельный. Там, где я рос, меня во–обще никто никогда не трогал. Разве что пару раз случалось поца–паться с парнями из соседнего поселка, то есть с чужими. Но как раз в данном случае я и был чужой. В общем, выиграть этот поеди–нок я и не рассчитывал. Моей главной задачей было уцелеть с наименьшим ущербом, на ней я и сконцентрировался. В конце концов меня повалили на землю и принялись пинать ногами. К этому моменту мои потери насчитывали разбитую бровь, губу и нос, не считая кучи синяков и ссадин на теле. Конечно, я испыты–вал боль, но страха не было и в помине. К своим четырнадцати годам я вообще начал забывать, что это такое – страх.

Катали меня по земле минут десять, то есть довольно долго, но не очень качественно, потом гвардейцы уличных поединков умаялись.

– Хорош, – тяжело дыша, сказал старший и сделал шаг на–зад. Остальные последовали его примеру.

– Ну, и кто из нас пожалел? – пролаял один из псов. Поняв, что экзекуция окончена, я поднялся, сфокусировав

внимание на том, чтобы стоны и охи не просочились наружу, мед–ленно подобрал свою сумку, сказал:

– Ну что ж, господа, если вы закончили, то я, пожалуй, пойду. Их лица выразили озадаченность. Я отвернулся и неспешно

побрел по аллее в глубь парка. Трава уже густо зеленела, на березах распускались первые почки, солнце слепило и насы–щало воздух теплом. Майские жуки деловито гудели в кустар–нике, и пахло сиренью. В целом было хорошо.

Отойдя метров десять, я оглянулся: троица стояла неподвиж–но и пристально глядела мне вслед. Я бросил напоследок:

– Вот что, ребята. Советую вам хорошо выспаться, потому что завтра с вами начнут происходить странные вещи.

На этом наше общение закончилось.

Моя физиономия проецировала во внешний мир вполне кон–кретную информацию о произошедших со мной событиях. Мать чуть не упала в обморок.

– Господи! Какой кошмар! – воскликнула она, хватаясь за ле–вую грудь, подразумевая, что где-то под ней колотится взволно–ванное сердце. Мама не могла обойтись без театральных жестов.

– Да ерунда, мам. С корешами повздорил. Такое случается, чтоб ты знала.

– Ах, оставь этот свой подростковый жаргон!..

– Уже забыл.

Мама захотела сию минуту пообщаться с родителями тех од–ноклассников:

– Скажи мне их имена! Я тебе обещаю, что эти молодые люди будут сильно сожалеть о содеянном и всячески корить себя за глупость! – Любовь к вычурной речи осталась у мамы со вре–мен, когда она посещала студенческий драмкружок. Эту любовь, должен признаться, она отчасти привила и мне. – Мальчик мой! Кто сделал с тобой такое?!

Мне стоило больших усилий ее отговорить.

– Первый день в школе и такой ужас! – причитала мама. –Как ты завтра пойдешь в школу?! Как ты выйдешь на улицу?!

– Как обычно, мам. Ногами. Не переживай, все будет нор–мально.

Отец, вернувшись с работы и ознакомившись с последними новостями, отнесся к ситуации более прагматично. Вниматель–но осмотрев телесные повреждения своего наследника, кото–рые к тому времени матерью были тщательно промыты и обра–ботаны медикаментами, он спросил:

– В чем дело, молодой человек?

– Вступил в неравную схватку с врагами пролетариата!

– Очень интересно, учитывая, что твои родители все-таки ин–теллигенция. – Отец улыбнулся, еще раз внимательно осмотрел мою синюшную физиономию, сделал вывод:

– Ладно, ничего страшного.

– Точно, – согласился я.

– За дело хоть?

– Конечно за дело.

– Прав был?

– Правее не бывает.

– Хорошо, правдолюб ты мой, – заключил отец, секунду поразмыслил, потом заглянул мне в глаза, спросил: – Повто–рится?

– Обязательно, – заверил я твердо.

Отец кивнул, и, удовлетворенный, вышел из моей комнаты. Отец вообще всегда понимал меня с полуслова. Минуту спустя я услышал, как он разговаривает по телефону со своим старым приятелем, вернее, настоятельно зовет его сегодня в гости.

На следующий день я, освещая себе дорогу фонарем в пол–лица, невозмутимо отправился в школу. Мама хотела было с по–мощью тонального крема привести мое лицо в более цивили–зованный вид, но я наотрез отказался.

В класс я вошел, насвистывая «Собачий вальс». В помеще–нии стало тихо. Предводитель местного хулиганства уже воссе–дал за своей партой. Проходя мимо него, я улыбнулся разбитой губой, спросил беззаботно:

– Как там было в кружке? Накроили себе носков и карма–нов?

Лицо его перекосилось. Но если он и хотел что-то сказать или сделать, то не успел, потому что в этот момент дверь класса рас–пахнулась и нашему взору предстала Дарья Семеновна. Ее взгляд со скоростью лазерного прицела пронесся по потенци–альным мишеням, то есть ученикам, и замер на мне. Я подумал, что сейчас прогремит выстрел, но она ничего не сказала, про–сто поманила меня пальчиком, типа: иди-ка сюда, дорогуша! Видно, такое известие, как разбитое лицо нового ученика, по школьным коридорам распространяется со скоростью триста тридцать метров в секунду – как звук в атмосфере.

– Здравствуйте, Дарья Семеновна! – сказал я как можно жизнерадостнее.

– Ну-ка выйдем, – ровно произнесла классная руководитель–ница, развернулась и, не оборачиваясь, покинула помещение.

В коридоре нам встретился учитель математики – худощавый мужчина лет тридцати пяти. Увидев мою физиономию, он сочув–ственно скривился. Дарья Семеновна сказала ему, что задержит меня минут на двадцать, на что он молча кивнул и поспешно про–следовал в класс. Урок должен был начаться с минуты на минуту.

В учительской никого не было. Дарья Семеновна села за стол, пальцем указала мне на стул с другой стороны. Я опустился на предложенное место и приготовился внимать нравоучениям. Но речь пошла немного о другом:

– Если тебе есть что сказать, можешь говорить смело. «Типа, медленно диктуй имена хулиганов, я записываю, да?»

– Я могу сказать, что пропускаю геометрию и волнуюсь по этому поводу, – ответил я с младенческой невинностью.

– Та-а-а-ак… Для человека, которому так разукрасили лицо, ты выглядишь уж очень… воодушевленно. – В словах Дарьи Се–меновны сквозило подозрение. Оно и понятно: мое настроение не вписывалось в привычные рамки, а потому очень походило на «неадекватное поведение».

– Господи, Дарья Семеновна, какие пустяки! Пара синяков –с кем не бывает?

– Ну-ка давай к Насте… Анастасии Михайловне сходим, –вдруг приняла решение Дарья Семеновна, решительно подня–лась и направилась к выходу. Я пошел следом.

В то время в школах начали внедрять практику наблюдения подростков профессионалами от психических наук. Наша шко–ла была одной из передовых в этом деле, так что у нас имелся личный психолог, которому Дарья Семеновна и захотела меня показать.

Анастасия Михайловна оказалась невысокой худощавой де–вушкой. На вид ей было года двадцать три – двадцать четыре. Когда мы вошли, она сидела к нам спиной, пила чай и листала какой-то цветастый глянцевый журнал. Я отметил, что по срав–нению с пестрыми страницами этого журнала вся обстановка комнаты, включая саму хозяйку, выглядит как-то блекло. Анас–тасия Михайловна поднялась нам навстречу, поздоровалась с Дарьей Семеновной, протянула мне руку для рукопожатия, улыб–нулась. У нее была располагающая дружеская улыбка, малень–кая теплая ладонь с изящными пальчиками и грудь третьего размера. И еще… от нее пахло медом, должно быть, она добав–ляла его в чай.

Скользнув взглядом по такому богатству, как грудь третьего размера, я подумал, что с определением «блеклый» в описании хозяйки кабинета погорячился. Я тут же низвел ее из Анаста–сии Михайловны до Настеньки. Мысленно, конечно, для внут–реннего пользования, так сказать.

Психолог бессовестно рассматривала мое лицо секунд де–сять, потом спросила:

– И как зовут нашего героя?

– Гвоздь, сударыня, – ответил я, вкладывая в слова макси–мум обольщения. Чего греха таить, Настенька возбуждала во мне древний инстинкт продолжения рода. А в четырнадцать лет этот инстинкт уже дает о себе знать вполне конкретными толч–ками, баллов эдак пять-шесть по шкале Рихтера.

– Интересное имя. Но вот форма гематомы на твоем лице куда интереснее! И кто же способен так фигурно ставить синя–ки?

«Типа хитрая, да?»

– Фонарный столб, Анастасия Михайловна. Они и не на та–кое способны!

– Теперь вы понимаете, почему я его к вам привела? – спро–сила психолога классный руководитель.

– Да. – Настенька утвердительно кивнула, по-прежнему не сводя с меня глаз. А потом произнесла термин, к размышле–нию над которым я впоследствии возвращался неоднократно. –Атараксия.

Незнакомое слово испугало Дарью Семеновну, у нее даже пушок на верхней губе покрылся испариной, но Настенька не–брежно повела пальчиком, давая понять, что ничего страшно–го в этом нет. Пояснила:

– Состояние невозмутимости, душевного покоя. Очень ред–кое состояние в наше время, да, драчун?

– Полностью согласен с вами, Анастасия Михайловна. Со–вершенно редкое. Я бы даже сказал, вырождающееся, – без запинки отстрелялся я, а сам подумал, что Настенька неплохо училась в институте, раз помнит такие мудреные термины.

– Ладно, умник, мне надо тебя понаблюдать. Вполне возмож–но, что твоя атараксия врожденная. Давай договоримся, что ты будешь приходить ко мне два раза в неделю… в понедельник и… – она вернулась к столу и полистала ежедневник, рассеян–но глядя в исписанные на четверть листы. Даже я понял, что этот жест был рассчитан на Дарью Семеновну. Настенька что-то вписала в пустую страницу, подняла на нас глаза, закончила фразу: – …и в четверг. На большой перемене, хорошо?

– Конечно. Мне приятно с вами общаться.

О! Это было искренне. И вообще, я чувствовал, что присутствие Дарьи Семеновны как-то неуместно. Я бы с удовольствием по–болтал с Настенькой об этой моей атараксии или еще на какие-нибудь темы, но аудиенция закончилась и меня бесцеремонно выпроводили за дверь. Я вернулся на урок геометрии, как раз на вторую половину, и занял свое место рядом с взволнованной Наташкой. Всем своим видом моя соседка по парте настойчиво требовала сиюминутных ответов на такие жизненно важные воп–росы, как то: «Что было?», «Что было потом?» и «Что будет даль–ше?». После разглядывания аппетитной груди Настеньки и вку–шения медового аромата вожделения Наташка со своими недоразвитыми молочными железами и запахом кошек не вы–зывала у меня желания откровенничать. Вместо ответа я много–значительно приподнял левую бровь, сказал: «Посмотрим», – и подмигнул. Самый Центровой Парень класса тоже с тревогой по–глядывал в мою сторону, но я все так же невозмутимо погрузил–ся в геометрию. Я вообще всегда любил математику.

Да и что там могло быть дальше?.. Справедливая кара, ко–нечно.

Просто удивительно, насколько массивен литой металл. Ка–залась бы, такая себе маленькая наковальня, а весит пять ки–лограммов. И все потому, что плотность атомов в кристалличес–кой решетке очень высокая, – так нам на уроке физики втолковывали… Так вот, эту наковаленку я и сунул незаметно в рюкзак одному из псов на последнем уроке труда. Я не соби–рался торопить события, но тут благоприятная ситуация выри–совывалась сама собой.

Боевые товарищи моей жертвы, очевидно, наплевательски относились к обретению полезных навыков работы руками, и последнюю пару решили прогулять. Оставшись без стаи, пес за–дергался и все время нервно поглядывал в мою сторону. Я же вел себя совершенно спокойно и не обращал на него никакого внимания, так что к концу последнего урока он более или менее успокоился, чем я и воспользовался, чтобы незаметно подло–жить ему в рюкзак пятикилограммовый кусок литого металла.

Прозвенел звонок, преподаватель ушел, я встал и направил–ся вдоль верстаков, за которыми собирали свои вещи одно–классники. Моя жертва потянула за лямку рюкзак, тот поехал по столешнице, пересек край и отдался на волю закона грави–тации – ухнул вниз. Не ожидая такого увеличения массы, па–рень рефлекторно нагнулся вслед за рюкзаком, и в этот момент я сыграл его головой в футбол.

Это был нокаут. Мутный взгляд, разбитые губы, кровь из носа. Парень лежал на спине и не шевелился, я возвышался над ним, а опешившие одноклассники пялились на все это с открытыми ртами.

Я достал из рюкзака и вернул на место наковальню, присел возле неподвижного тела, похлопал ладонью по щеке.

– Ну, как там? – спросил я поверженного противника, тот на–чинал приходить в себя. – Прочувствовал? Да ты сильно не рас–страивайся. Посмотри на это с другой стороны. В каком-то смыс–ле тебе повезло. Вот если бы тебе на голову свалился кирпич, все было бы гораздо хуже, согласен? Ну, так что? Конфликт меж–ду нами улажен?

Ноздри парня надували кровавые пузыри, губы напухли чер–но-красным волдырем. Я оглянулся на застывших парней. В их взгляде стоял испуг.

– Ну, чего рты раззявили? – обратился я к ним. – Дайте кто-нибудь платок, а то он сейчас кровью весь пол зальет.

Платок протянули, я передал его лежащему однокласснику.

– Тебя как звать-то, незадачливый ты мой? – спросил я.

– Андрей, – тихо ответил тот, прижимая к носу платок.

– Ты вставай, Андрей, поднимайся.

Я ухватил его за шиворот и рывком поставил на ноги. При–близил свое лицо к его физиономии и пристально посмотрел в глаза. От него пахло кровью, унижением и растерянностью. И еще его ноги – они дрожали и готовы были подкоситься. Я очень ровно спросил:

– Ну так что, Андрей, мы с тобой друзья?

– Друзья, – промямлил тот, пряча взгляд.

– Ну вот и славно, Андрюша. Вот мы и подружились.

Я легонько похлопал его по щеке, бросил парням: «Всем пока», – и пошел домой.

На следующий день Андрей в школу не явился. Наверное, в отличие от меня переживал по поводу нецивилизованного вида своего лица. Мои же синяки начали чернеть, так что выглядел я как вестник апокалипсиса.

Оставшиеся жертвы уже, разумеется, были в курсе, что про–изошло с их товарищем, поэтому могли начать принимать ка–кие-то меры. Так что я должен был действовать быстро и вооб–ще быть начеку.

Первым уроком была биология в аудитории со старыми партами. Это такие столы с откидными крышками на столеш–ницах. Я плюхнулся на свое место и попытался оценить об–становку. «Босс» стаи переглянулся с подчиненным, едва за–метно кивнул, они тотчас поднялись и направились в мою сторону. Достигнув конечной точки путешествия, мажорчик с серьгой скрестил на груди руки и попытался придавить меня взглядом. Пес уперся руками в столешницу. Я не стал дожи–даться развития события, вцепился в откидную крышку и зах–лопнул ее на ладонь одноклассника, и тут же всей своей мас–сой на нее навалился. Что-то хрустнуло, Наташка ойкнула, пес взвыл.

Для окружающих все случилось так быстро, что никто ничего не успел понять.

– Отпусти! Отпусти! – выл пес, пытаясь вырвать из тисков ладонь.

«Босс» наконец очнулся и вцепился мне в запястья, стараясь оторвать мои руки от столешницы. Через какое-то время ему это удалось. Одноклассник, схватившись здоровой рукой за по–калеченную ладонь, тихо скуля, выбежал вон. Наверное, спе–шил в травмопункт.

– Да ты просто больной! – заорал Самый Центровой Парень класса, сверкая глазами, словно галогенными лампочками. Он был в ярости.

Я же смотрел ему в лицо и улыбался.

– Не больнее придурков, которые избивают втроем ни в чем не повинного человека, – ответил я спокойно.

– Ты сломал ему руку! – Он схватил меня за отворот пиджа–ка и тут же получил коленом в пах.

Один на один я готов был драться с кем угодно. Но драка не состоялась. В этот момент в кабинет ворвались физрук, учитель биологии и Дарья Семеновна.

Самый Центровой Парень класса стоял, согнувшись пополам. Его речевой аппарат производил монотонный приглушенный звук, отдаленно напоминающий мычание.

– Прекрати немедленно! – взревела Дарья Семеновна, пой–мав меня в перекрестие прицела своих узеньких стекляшек под глазами. Сами же глаза испускали мрачную решимость – каза–лось, что это не глаза, а стволы, которые вот-вот выстрелят ки–тобойными гарпунами.

– Смотри, как тебе повезло, приятель, – обратился я к мы–чащему «боссу».

– Отойди от него! – бушевала классная руководительница. Физрук начал медленно приближаться, выставив вперед

руки, словно готовился принять баскетбольный мяч. Очевидно, он собирался меня ловить, если я попытаюсь сбежать. Смеш–ной человек.

Я улыбнулся Дарье Семеновне, сказал: – Да не волнуйтесь вы так! Со мной все в порядке. В следующее мгновение я схватил парня с серьгой за уши и насадил его «интерфейс» на свое колено. Я понимал, что если сейчас он уйдет от правосудия, то вместе с ним уйдет и благо–приятный момент, когда этому правосудию самое время свер–шиться.

Как выяснилось позже, я сломал ему нос. А у его подчинен–ного пса врачи обнаружили перелом мизинца и трещину в ка–кой-то там кости ладони.

Гуманизм – вещь очень странная. То есть с гуманизмом все вроде бы правильно – надо любить людей и все такое. Но по–чему-то в разных ситуациях этот самый гуманизм ведет себя совершенно непредсказуемо. А иногда и вовсе куда-то испаря–ется.

Меня хотели исключить из школы. Еще бы, у парней хорошая успеваемость и, что важнее, обеспеченные родители, которые не скупятся на расходы, когда в школе затевают очередной ре–монт. А тут появляется не-пойми-кто в трикотажных брюках и дешевом джемпере и калечит авангард золотой молодежи! Так ладно бы раскаивался, а то ведь слушает все спокойно и улы–бается, что твой Будда. Так что речь шла о моем знакомстве с правоохранительными органами и возможности поменять об–щеобразовательное учреждение. И это бы произошло, если бы отец не побеседовал приватно с родителями моих незадачли–вых одноклассников и директором школы. Он их убедил, что для столь кардинальных мер нет оснований, потому что в тот день, когда «золотая» троица разукрасила мне физиономию, он по–звонил своему старому другу, который был врачом-терапевтом. Дядя доктор – я называл его так со времен подгузничного дет–ства – приехал и составил официальную бумагу о нанесенных мне побоях. Мой прозорливый родитель сказал тогда: возмож–но, пригодится. Вот и пригодилось. Помахав этой бумажкой пе–ред носом давящихся от злости оппонентов, отец поставил в этой истории жирную точку.

Но в моей жизни эти события остались скорее запятой, по–тому что в информационный эон моего опыта они внесли два важных понимания.

Во-первых, осознание морали как инструмента подавления и механизма наказания, а вовсе не как института справедли–вости. Вот, к примеру, простая заповедь: нельзя избивать лю–дей. Казалось бы, все прозрачно и никто не возражает. Но вдруг выясняется, что отдельным личностям эту заповедь можно игно–рировать. Так что? Мораль, стало быть, гибка и изменчива? Мораль продается и покупается?

Калеча своих одноклассников, я руководствовался не местью. Я вообще не очень-то понимал, что это слово означает. Во мне не было злости. Я хотел восстановления справедливости, вос–принимая это понятие как некий всеобщий закон психическо–го равновесия: на меня пытались давить – я становился твер–же. Точно так же, как в третьем законе Ньютона: если есть сила действия, то обязательно появится и сила противодей–ствия. Я вовсе не испытывал потребности наносить увечья своим противникам и, делая это, не чувствовал удовлетворе–ния или радости. Впрочем, злости я не испытывал тоже. Да, я вернул своим противникам гораздо больше, чем получил от них, но в этом был смысл, в этом была целесообразность.

И заключалась она в том, что лучше обойтись одним достаточ–но жестким примером, чтобы потом не возвращаться посто–янно к тривиальным историям школьных разборок с выясне–нием, кто кого круче. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, чтобы ни у кого и в мыслях не было меня подчинить. Я – суще–ство свободолюбивое.

Но именно эту целесообразность мне и ставили в упрек. Дес–кать, где это видано, чтобы с такой жестокостью давать сдачи! То есть сам факт того, что я всего лишь пытался себя защитить, не имел значения. Мне ставили в вину жестокость, хладнокро–вие, расчетливый подход в осуществлении мести и, разумеет–ся, бессердечие, но благополучно игнорировали то, что, раз человек дает сдачи, стало быть, он изначально жертва. Этот нюанс как-то безболезненно для морали самоампутировался –исчез, устранился за ненадобностью. И вот уже волк выглядит невинным ягненком, а ягненок трансформируется в тиранно–завра. То есть ты можешь перебить полшколы, а потом опус–титься на колени и в горьких слезах раскаяния умолять о про–щении, и тебя обязательно простят. И уж точно дадут возможность исправиться. Вершители судеб мира сего – они же гуманны! В этом суть воспитательной работы: ты просишь прощения, тебя прощают. Не дать возможность воспитателю (читай: учителю жизни) проявить гуманность – бестактно и гру–бо. А если ты с улыбкой на устах даешь отпор такому вот кающе–муся забияке – тебя тут же низвергнут в разряд бесконтроль–ных психопатов. В идеологии школы давать сдачи – тягчайший грех.

Я понял, что мораль – это просто набор правил, которые силь–ные навязывают слабым, чтобы ими легче было управлять, по–тому что сильные тем правилам следовать не собираются. Мо–раль – это колючая проволока вокруг храма свободы. Яблоко этики, у которого цела одна только оболочка, сердцевина же изъедена червями.

Вторым важным пониманием была конечно же атараксия. К размышлению над этим явлением я возвращался неоднок–ратно, и Настенька этому очень способствовала. Задавая та–кие вопросы, как: «При каких обстоятельствах ты испытыва–ешь злость?», «Что может вывести тебя из равновесия?» или «Когда у тебя была в последний раз депрессия?», она подтал–кивала меня к размышлениям о себе, потому что ни злость, ни депрессия, ни раздражительность, ни какое иное деструктив–ное проявление эго – все это было мне несвойственно. О мно–гих таких понятиях я вообще имел весьма смутное представ–ление. И в то же время понимал: другие люди прекрасно об этом осведомлены.

В четырнадцать лет не так-то просто копаться в себе, отсле–живать связи, идентифицировать различные эмоциональные сущности и собирать их в осязаемые структуры. Я старался, но все равно плавал – не хватало ни опыта, ни знания теории. Тут мне тоже помог мой милый психолог. В какой-то момент наше–го длительного общения она задала вопрос:

– Какое в твоей жизни было самое сильное переживание?

И тут я вдруг вспомнил себя, висящего на ржавом гвозде. Я почти ощутил ту ослепительную боль, вспыхнувшую у меня в голове, и как пылала нога, словно по ней растекался кипящий металл. Вспомнил слово, проявившееся в сознании, – слово, которое стало частью моего восприятия мира: спасись… И еще я вспомнил, как, снявшись с крючка, испытал ни с чем не срав–нимое умиротворение и всепоглощающий покой. Покой, кото–рый с того момента меня уже не покидал.

Атараксия – от греческого существительного ataraxia – не–возмутимость, отсутствие переживаний. В мир философии Де–мокрит ввел этот термин как определение господства разу–ма над состоянием, как свободу души от страха боли и смерти. В меня же атараксию вогнал ржавый гвоздь, торчавший из дос–ки старых строительных лесов. Вот уж точно – никогда не зна–ешь, где напорешься на истину.

Настеньке я не стал рассказывать эту историю. Приберег на будущее. Настенька собиралась писать научную работу по сво–ей психологии, исследуя атараксию как стабильное долгосроч–ное состояние. Я же с удовольствием исполнял роль и исследу–емого материала, и инструмента исследования. Полтора года спустя я все же поделился с ней «историей гвоздя»… в обмен на первый сексуальный опыт. Вернее, в благодарность за него. Больше мне дать ей все равно было нечего. К тому времени мы были достаточно близки, и секс стал естественным развитием отношений.

– Даже не знаю, почему я это делаю, – как-то созналась она. – Ты же еще…

Наверное, она хотела сказать «ребенок», но так и не сказа–ла, потому что видела и чувствовала: я был кем угодно, но толь–ко не мальчиком. В свои четырнадцать, а потом в пятнадцать, когда наши отношения с Настенькой перешагнули границу пос–ледней близости, она ощущала во мне куда больше «взрослос–ти», чем у всего зрелого мужского населения планеты.

Мы встречались с Настей вплоть до моего отбытия в армию, но на этом все и закончилось. Вернувшись, я не очень удивил–ся, узнав о ее замужестве и годовалом сыне. Мы и не обещали любить друг друга вечно. Да и была ли она – любовь?.. Психо–логию Анастасия Михайловна оставила и никакой работы по исследованию стабильной атараксии не написала. А зря. Воз–можно, она смогла бы сложить все факты и наблюдения в еди–ную систему и увидеть, как в кипящем бульоне человеческих эмоций, в этом алхимическом вареве выкристаллизовывается самородок неизвестного ранее сплава – совершенно новый психотип. Заметить и забить тревогу.