Текст книги "Лишние мысли (сборник)"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

СОЗЕРЦАНИЕ ФИЛЬМА

Короткометражный мультфильм о двух полостях

Дочь начинает плакать об умершей матери.

Это всего только карандашный рисунок на белом листе: туловище и голова двумерны; две руки-линии, две ноги-линии; шея-линия…

Она плачет сильно и долго, навзрыд, сотрясаясь, впрочем, только определенными частями рисунка: конвульсивно подергивается одна рука (правая) и одна нога (тоже правая), туловище то и дело изгибается в округлую скобу.

Это походит на различные деформации мертвого насекомого, когда по нему подолгу бьют молотком.

Хныканье истерическое, но низкое, гортанное; проходит минута, другая – в конце концов, это становится похожим на холерный кашель, сухой, непрекращающийся, до лопающихся сосудов в голове (которых не нарисовано).

Уголки экрана затираются черными треугольниками (как картина в картонной упаковке) – предвестие некоего исхода.

Тут шея дочери начинает постепенно набирать толщину, алеть. Черты детализуются, уплотняются – минута, и это уже настоящая женская шея, телесного цвета (тогда как остальное – все тот же примитивный детский рисунок), однако недолго шея сохраняет нормальный вид: с одного края образовываться шишковидный вырост, из которого вылупляется маленький человечек, состоящий совсем уже из одних черных палочек и точек.

Вскрытый изнутри вырост на шее дочери имеет теперь по краям рваные бумажные треугольники.

Дочь перестает кашлять и вытаскивает человечка из своей шеи; счастливо вскрикивает:

– Мама, ты жива!

Ее молитвы услышаны.

Просветление фильма

I

Анонс фильма он прочитал в телепрограмме:

«Несколько детей, играя среди заброшенных руин на окраине города, внезапно наталкиваются на старинную тайну, начинающую обретать новые, неизвестные доселе подробности, которые принимают для ребят едва ли не жизненно важное значение».

Тайна! Ему было десять лет, и ему страсть, как нравились тайны! А эта еще и такая, которая будоражит умы много веков…

………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………

Между тем, кадр из фильма, помещенный возле анонса, вызвал у него небольшое разочарование – там было изображено мальчишеское лицо (видно, одного из детей, о которых было написано в анонсе); лоб наполовину прикрывали кучерявые волосы, верхняя часть шевелюры в кадр не вошла; подбородок снизу – тоже. Взгляд был отведен куда-то в сторону и ничего, в сущности, не выражал – быть может, это взгляд на собеседника за кадром, отпускающего короткую реплику, незначительную…

…Разочарование… позже он подумает, что если бы был взрослее, то, скорее всего, не придал бы этому кадру вообще никакого значения или просто расценил, как неудачное дополнение к анонсу.

Но тогда, по прочтении анонса, он ожидал чего-то большего… (это холодное лицо – никакой застывшей мимики, только левая бровь чуть отведена)… он ожидал, что кадр также будет отражать тайну (словно резюмируя фильм – не тот, который должны будут показывать; тот, который он предвосхищал воображением)…

Внизу анонса значились фамилии актеров, исполняющих главные роли и страна-производитель.

«Чехия? Какая еще Чехия? Разве там можно снять хороший фильм?»

Конечно, он понимал, что в Чехии тоже снимают какие-то фильмы, но… «разве они могут быть интересными?»

И тут он впервые усомнился в достоверности анонса – его охватила досада, очень непродолжительная. Прежнее разочарование вдруг как-то странно сошло на нет, – и он просто задавал вопросы, самому себе, про Чехию.

Фильм должны были показывать в середине следующего дня, и до этого времени в его голове так и продолжали вертеться одни и те же вопросы: «Чехия? Хороший фильм – в Чехии? Разве это возможно?» – вызывая смущение.

Впрочем, это не помешало ему заблаговременно предупредить своих родственников о фильме, который «страшно заинтересовал» его, фильме о старинной тайне, «которую, видно, все стараются разгадать, и никак не могут», бьются над разгадкой (будто бы даже и за пределами фильма), и когда он узнал, что во время транслирования собираются смотреть по другому каналу какую-то развлекательную передачу, потратил более двух часов на то, чтобы убедить уступить телевизор…

Подспудно его удивляла его собственная настойчивость, взявшаяся ни пойми откуда.

Когда он убеждал, уговаривал родственников, то, на какое-то время, напрочь забыл о фильме, – он просто упрашивал, умолял, запамятовав, зачем, собственно, это делает…

А потом, когда его уговоры, вконец, увенчались успехом, снова вернулось смущение и двоякое впечатление о фильме – с одной стороны, ему хотелось посмотреть фильм – о старинной тайне, с другой – ему не давало покоя, что фильм снят в Чехии…

Он досадовал.

II

На следующий день он стоит перед включенным телевизором; полувытянув руку, в которой зажат пульт.

Фильм должен начаться с минуты на минуту.

Последние секунды рекламного ролика… светлеет первая сцена фильма. Он различает солнечный диск, размытый (не то от пока еще не прояснившегося экрана, не то от неясного, облачного неба) – нарождающаяся заря над неясными, краетемными громадами… это…

«Руины? Как я мог забыть о руинах? Дети… играя среди заброшенных руин… – так было написано в анонсе, я совсем забыл, а ведь руины так подчеркивают тайну!..»

Старинная тайна?.. Чехия?.. – они как бы противостоят друг другу, со вчерашнего дня так и повелось, – и снова его начинает мучить смущение.

Но теперь еще эта новая мысль:

«Я забыл о руинах… Я совсем забыл о них! Я не придал им никакого значения – это так странно, неестественно!»

Он отводит взгляд и выключает телевизор…

III

Позже ему не будет давать покоя: почему он так тогда и не посмотрел фильм; почему внезапно выключил телевизор и направился из комнаты.

Этот вопрос будет время от времени всплывать в его мозгу – в течение жизни.

«Вероятно, когда на экране появилось изображение, у меня было точно такое лицо, как у того подростка на картинке возле анонса. Холодное, равнодушное… – как-то придет ему в голову; спустя десятки лет. – И именно поэтому я выключил телевизор… да-да, поэтому и только. Из-за выражения лица, которого не знал и не мог видеть со стороны. Оно возникло внезапно и не из-за чего, как посторонняя маска… Из-за выражения лица самого по себе, не вызванного детскими мыслями… не вызванного тогдашним смущением…

Это уже было не мое лицо, и я отвел взгляд от экрана, в сторону, – как на картинке возле анонса, – и выключил телевизор, останавливая кадр…»

Детородная боль

Писатель написал в своем дневнике про сову, из уха которой вылезала другая сова, ослепшая, взъерошенная, – нечто, вроде детеныша, но нет, это была болезнь, выпуклая опухоль.

Сова-«детеныш» не вылезла до конца, но показала лишь свою голову из уха «матери», долгие годы бывшей питательной средой.

Писатель мог сделать из этого рассказ, придать, что называется, форму, – например, начать так: «Однажды сова, сидя на дереве, почувствовала, что в ее голове… как бы это сказать… что-то происходит… какое-то движение… И теперь сове совершенно не хотелось выслеживать мышь, чтобы полакомиться на ужин…», – что-то в таком роде.

Но писатель не стал писать рассказа – потому что все дело было только в нем, в его испуге, который он испытал много лет назад, когда был шестилетним ребенком.

Отец принес из леса раненую сову, в корзине для грибов. И ухаживал за совой дня два, надеясь, что она поправится, – ухаживал, как за ребенком; даже пытался кормить, но она ничего не ела.

Корзина стояла на высоком деревянном шкафу, накрытая покрывалом, и ребенку не было видно совы, а только как отец вставал на маленькую табуретку и откидывал покрывало, чтобы посмотреть, жива ли сова, и ребенок воображал, как она шевелится под темнеющей рукой с посторонней вмятинкой под костяшкой указательного пальца.

(Спустя годы писатель напишет в дневнике неправду: «Когда мой отец гладил сову, мне казалось, что она, а вернее, ее оперение, шевелится у меня во рту»).

На третий день сова умерла.

Смерть обнаружил ребенок: проснувшись утром, он посмотрел на корзину и… вскрикнул. Совиная голова высовывалась из-под покрывала – возвышалась над плетеным бортиком. Глаза были закрыты. Клюв оторочен цепочкой пыли.

Оперенный остаток ночной агонии и желания… посмотреть.

Исходы

Схема преступления была четко продумана и подготовлена, но, как водится, именно здесь-то и возникло множество дополнительных вариантов, которые, с одной стороны, ставя в тупик, угрожали чуть ли не на самом корню уничтожить наши планы, а с другой могли бы помочь избежать наказания.

Я работаю хаускипером в отеле, что находится в южной части М. и имею в подчинении нескольких уборщиков; одного из них, Халида, я знаю больше, чем остальных, – нас связывает не только работа, но еще и приятельские отношения. Свой человек у меня есть и в городе: это Ашраф, владелец парфюмерной лавки, которому поставляют как цветочные масла, так и многоцветочные и лечебные, вроде Секрета пустыни, Сандала или Франкэссенс, – и все же дела Ашрафа идут пока не настолько хорошо, чтобы он мог просто и спокойно заниматься торговлей.

Окна моей конторы выходят на рыбный ресторан – это высокая башня, стоящая возле самого пляжа, уплощенная в середине, а вверху наоборот имеющая расширение в форме колеса, – внутри нее как раз и располагаются столики с низенькими витиеватыми подсвечниками, которые словно ввинчены в янтарные столешницы. Вокруг этих столиков каждый вечер бегают трое сенегальцев в желтых ливреях и старательно обслуживают состоятельных посетителей. В ресторан ведет винтовая лестница с пришпоренным ковром – на ней я буду стоять, чтобы познакомиться с туристом (обязательно мужчиной), разговориться с ним, а затем предложить встретиться еще раз и показать город. Разумеется, я спрошу его, в каком номере он остановился – это не должно вызвать подозрений, и, кроме того, работникам отеля обычно доверяют. Далее происходит следующее: мы согласовываем время встречи, и в назначенный час я везу его в парфюмерную лавку Ашрафа; при этом я должен обязательно заплатить за такси, – «первый порог доверия» – дать понять этому человеку, что теперь он не имеет морального права уйти от меня или моих людей, ничего у них не купив…

…Вот мы подъезжаем к парфюмерной лавке – всего лишь одному кирпичику в рядах магазинов, которые тянутся с обеих сторон до самого горизонта двумя блистающими змеями, чтобы на самой его линии слиться в одну, но тут же и кануть под землю. Стеклянные витрины, бутылочки на полках, различные по цвету, а тем более по форме, сияние ламп, преломляющееся в масле сотнями остроносых звезд – все это соединяется друг с другом в сложную систему света, жидкости и стекла, но чуть повернул голову – и тут же все переменилось. Звезды пробежали друг по другу, точно шестеренки в наручных часах, и изменили положение; бутылочки качнули головами и смешали друг в друге свое содержимое… сотни, тысячи вариантов того, как это может произойти, и каждый контролируешь ты, поворотом собственной головы… но, в то же время, и нет, не контролируешь, потому что никогда не знаешь, каков будет результат. Улыбчивые усы Ашрафа встречают нас у входа, выплывая из-за косяка витиеватой, напомаженной росписью. Он здоровается и приглашает нас внутрь. Ашраф не один в лавке. С ним женщина, которую он будет выдавать за свою жену, но на самом деле она гулящая, зарабатывает этим и выглядит, как гулящая: не прикрывает лица и тела паранджой, носит джинсы и легкую пятнистую майку, из-под которой похотливо сияет бижутерия. У нее вьющиеся рыжие волосы и перед тем, как подморгнуть туристу, она обязательно чуть встряхнет волосами, и завитки заколеблются, готовые разрушить прическу. Женщина сидит на высокой кожаной скамье, слева, а мы садимся справа, против нее. Ашраф предлагает выпить холодного красного чая, настоянного на розе и мяте; он еще не начал рекламировать свои товары и ненадолго ретируется, а вот женщина уже легко флиртует с туристом. Если тот, сразу почувствовав ее доступность, пересядет и попытается нежно заговорить с ней или даже обнимет за плечи, то Ашраф, вернувшись с подносом, на котором помимо стаканов возвышается еще и ведерко со льдом, должен сказать:

– Be careful! It is my wife!

А если турист останется сидеть на месте, Ашраф просто должен представить ее. После того, как мы выпьем чая, туристу уже и вовсе неловко будет уйти с пустыми руками, – это «второй порог доверия», – и тут Ашраф начнет рекламировать масла.

Когда мы разрабатывали план, долго спорили: Ашраф уверял, что если мы здесь не остановимся, игра станет слишком витиеватой и рискованной; Ашраф говорил даже, что и женщины совершенно не нужно, но я сумел убедить его, что при наилучшем исходе мы сможем получить в пять, а то и в десять раз больше, стоит только набраться терпения…

Он снимет несколько бутылочек с полок и перед тем, как попеременно поднести их к носу покупателя, обязательно упомянет, что в этих маслах нет ни капли спирта, поэтому запахи такие стойкие и держатся на теле более двадцати четырех часов; затем расскажет, какой запах, какому типу людей подходит или даже в каких ситуациях его следует использовать (это касается, к примеру, Мускуса), – но все это, разумеется, очень условно. В это же время женщина все настойчивее и настойчивее будет встречаться с туристом глазами и улыбками, рано или поздно турист обязательно скажет что-нибудь, вроде:

– My friend! Your wife is very beautiful! – это может произойти до или после, как они сговорятся о цене или даже после того, как турист заплатит Ашрафу деньги, но даже в этом случае должна произойти ссора. Как только турист сделает комплимент женщине, Ашраф вспылит, вскочит со скамьи и по-арабски начнет кричать, чтобы турист немедленно убирался из магазина. Я сделаю вид, что пытаюсь образумить Ашрафа, но все это окажется бесполезным: туристу придется встать и уйти. Это я называю «третьим порогом доверия», самым сильным, ибо здесь турист должен почувствовать себя виноватым.

Минут через тридцать, когда турист уже вернется в номер, я позвоню туда, извинюсь за Ашрафа и попрошу о новой встрече. Он согласится и наверняка возьмет с собой много денег, но и это не так уж важно, потому как Халид в его отсутствие все равно обшарит весь номер. На сей раз я поведу его в кабаре «Cocos», что в противоположной от парфюмерной лавки стороне города. С восьми часов вечера до самого утра под высоким соломенным шатром «Cocos» выступают музыкальная группа с певцом и танцовщицей, причем певец выходит на сцену каждые пятнадцать минут, а танцовщица каждые двадцать, – вот почему они могут пересечься друг с другом в самом начале песни, в середине или в конце, – или же не пересечься вовсе. С официантом, который работает в кабаре, – его зовут Гамаль, – у меня тоже есть предварительная договоренность. Если он увидит меня, то не станет нести к столику меню, а туристу я объясню, что часто здесь бываю и знаю все цены, после чего сделаю заказ. Ровно тогда, когда на сцене одновременно появятся и певец и танцовщица, я скажу туристу, что это очень дорогое место и даже за пиво ему придется заплатить большие деньги, не говоря уже о закуске. В этом случае существует два варианта, как он поведет себя: или захочет взглянуть на чек, или, что также вероятно, просто достанет кошелек и расплатится. (А быть может даже еще и останется мне должен). Если он запросит чек, Гамаль принесет ему поддельный…

…Пока мы будем в кабаре, Халид возьмет половину денег, оставленных в номере, – ровно половину и не более того, ибо на следующее утро, когда турист поднимет тревогу и начнет разыскивать меня в отеле, к нему отнесутся с недоверием: если его действительно ограбили, почему вор не забрал из номера всё? Я долго обдумывал этот ход и понял, что он наиболее безопасен, потому как если взять все деньги, то состав преступления будет налицо, а если не взять ничего, наши усилия не окупаются: пускай турист заплатит в кабаре, пускай даже останется должен, – так или иначе, если разделить эту выручку между участниками, окажется слишком мало. К кому обратится турист, когда начнет искать меня? Разумеется, к гиду, а тот перенаправит его к начальникам, которые сидят в нашем отеле за компьютерами возле стойки «Reception» и, конечно, сразу вычислят меня, как только посмотрят в базу данных работников отеля…

…Начальники носят колоритные синие рубахи (в нашем отеле каждую должность можно идентифицировать по цвету рубахи: я, например, ношу светло-зеленую в тоненькую клеточку, Халид – темно-зеленую и очень плотную, менеджеры – светлооранжевые и т. д.), – и когда разговаривают с подчиненными, золотистые пуговицы пускают в глаза молнии, вроде тех, которые бывают, если долго смотреть на солнце, но ни это, ни даже осознание моей виновности не должно смутить меня, да и вообще я никогда не страдал робостью. Я буду твердо настаивать на том, что турист просто плохо обыскал номер, и его деньги, на самом деле, в целостности – он и сам будет испытывать некоторую неуверенность, и это, несомненно, сыграет мне в плюс. Конечно, начальники заинтересуются нашим вчерашним приключением, но даже если турист и догадается об инсценировке, разве он сможет это доказать?

Кажется, все…

…Нет, ничего подобного. Каждый работник нашего отеля носит на груди небольшую пластмассовую бирку с именем. Что если еще при первой встрече с туристом я выдам себя за кого-то другого? Это существенно затруднит поиски, которыми он займется на утро, и Халид мог бы с меньшим риском украсть из номера не половину, а больше. А если бы я помимо этого переодел бы еще и рубахи, сменил бы светло-зеленый цвет на синий, выдав себя за начальника? Тогда Халид мог бы взять и все деньги, и почти наверняка мы остались бы неразоблаченными. Эти варианты касаются только кражи в отеле, но это лишь один эпизод из трех, а вернешься к двум оставшимся (то есть к парфюмерной лавке и кабаре), получишь все новые и новые возможности…

…Ну а как насчет самого плачевного исхода? Если мне не только сделают выговор, но еще и уволят? Разве и здесь я пришел к концу и проиграл? Нет, ибо Халид всегда может вернуть украденные деньги, положив их в такое хитрое место, что турист подумает, будто они никогда и не пропадали, а это он сам по оплошности или из-за слишком возбужденного состояния не сумел обыскать номер тщательно. Тогда зная о моем увольнении, он пожелает справедливости и заступится за меня перед начальством.

Линии возможностей и варианты как по заказу появляются для тех, кто находится в поиске, но их так много, что они утомили бы даже строителя лабиринтов, – вот по какой причине ты путаешься в них… так и оставаясь на месте.

Струны

Они ехали в северную часть страны. Двое мужчин и одна женщина. В большой машине, белой, откидной верх был черного цвета. И с морщинами кое-где. И одной трещиной. Его уже два раза срывало за последние несколько часов, от сильного ветра.

Теперь ветер почти стих. Они медленно продвигались вперед. Изредка слышимый в вечереющем воздухе заржавелый треск машины походил на скрип отворяемой форточки…

В ветхом старом доме?.. Где все неподвижно и много пыльного, солнечного света, прошивающего даже чердак, и деревянных сундуков, на одном из которъх стоит кувшин с высохшим физалисом?..

По обе стороны дороги простиралось ржаное поле, рыжее, с кое-где прожженными белесо-желтыми оспинами. Солнце стояло еще довольно высоко, но позади машины, а потому, если бы кто-то посмотрел на сидящих людей через лобовое стекло, увидел бы лишь три тени, изредка покачивающиеся, – одну за рулем, мужскую, и еще две – на заднем сиденье. И ни одной черты лица. У женщины длинные волосы; кажется, густые; голову она склоняла так, словно на руках у нее был маленький ребенок.

Под такие картины приятно терять глубину сна, всплывать на поверхность. В явь.

Дыхание учащается – слышатся хрипы, поначалу неуверенные, но чуть позже из-за снова поднявшегося ветра они обретают отчетливость. Кому они принадлежат? Водителю – его тень дрогнула и вот уже клонится к тому месту, где должен быть руль.

Сказывается ранение, которое он получил вчера. Виноват был охотник, пустившийся в погоню за кроликом возле самой дороги. Прицелился, но не рассчитал, – охотнику было уже за шестьдесят, и видел он худо, – дробь, миновав опущенное стекло автомобиля, угодила водителю в плечо, повыше лопатки. Он вскрикнул, остановил машину. Остальные не сразу сумели сообразить, что произошло. Потом женщина тоже начала кричать…

Прежде чем рубаху водителя изорвали на бинты, он успел потерять много крови, и позже чувствовал себя все хуже и хуже. Ему часто хотелось пить. То и дело в его памяти всплывало лицо охотника, растерянное и морщинистое, с покрасневшими веками и мучительно слезящимися глазами – как от неприятного эпизода, виновником которого он оказался, так и просто от опутывающей старости…

– Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?.. – тень женщины встрепенулась, выпрямилась, – слушай, по-моему, он теряет сознание.

– Эй, притормози! – мужская тень на заднем сиденье.

– Я не могу дальше… черт…

Машина останавливается. Слышится звук отворяющихся дверей. Женщина склоняется над водителем.

– Как ты?..

Нет ответа.

– Он не может вести. Поведешь ты.

– Я не водил уже десять лет. И у меня нет прав.

– У нас нет выхода. Будем надеяться, что нам и дальше никто не встретится.

Они перетаскивают водителя на заднее сиденье. Он и правда почти потерял сознание, хотя рана давно уже не кровоточит.

– Давай, садись за руль. Я присмотрю за ним. Садись.

– Ладно… Хорошо, хорошо.

Когда машина тронется, женщина снова будет сидеть на заднем сиденье со склоненной головой. Чуть позже она спросит:

– Что?.. Что ты говоришь?..

– Свобода… вода… у нас осталась вода?

Вдоль неба протянулась серо-дымчатая шершавая дуга – след от самолета, который давно растворился.