Текст книги "Лишние мысли (сборник)"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вадим тоже выпил еще, а затем подошел к фотографиям, висевшим возле настенного телефона. Всего их было три, две большие и в золоченых рамках, а третья, крайняя справа, поменьше, в деревянной раме – по-видимому, гораздо старее, чем другие две.

Увидев, что он внимательно рассматривает фотографии, Вирсов оборвал свои излияния.

– Вадим… ты отвлекся? Что случилось?

– Нет-нет, все в порядке, просто я всегда хотел спросить вас, кто изображен на этой фотографии, – Вадим указал на крайнюю слева.

– Ира. Моя жена.

– Так я и думал. Очень красивая.

– Я знаю… На следующей я… со своим сыном.

– Это я вижу… сколько здесь лет Николаю?

– Восемь, – сказал Вирсов.

– А где это сфотографировано? В каком-то отеле?

– Да… за рубежом. Память о нашей поездке в Голландию.

– Ах вот оно что… ну а последняя фотография? Кто это? Это же не ваша мать, не Марина Алексеевна, верно?

– Верно.

– Тогда кто? – в ожидании ответа Вадим все рассматривал продолговатое женское лицо, которое толи из-за выцветшего глянца, толи просто по природе своей было крайне бледно; между тем, сдержанная улыбка несколько поправляла положение. Молодой человек стоял спиной к Вирсову и не мог видеть, что тот немного мешкает…

– Эту женщину я знал очень давно… – неуверенно проговорил Вирсов, наконец, – …еще в ранней молодости, до своей свадьбы. Мы встречались с ней некоторое время, но потом…

– Разошлись?

– Можно и так сказать. Все дело в том, что я… боялся ее… сначала все было хорошо, но чуть позже… чуть позже она стала производить на меня странное впечатление… – Вирсов прищурил глаза, – мне казалось, будто возле меня – не удивляйся тому, что я сейчас скажу – монахиня.

– Монахиня?

– Да. А я слишком большой безбожник, чтобы связать свою жизнь с монахиней.

– Должно быть, вы питали к ней особенное чувство.

– Конечно. Наверное, поэтому-то я и сохранил ее фотографию. Между прочим, Ира всегда думала, что это фото моей покойной сестры. Да, да, именно. У меня никогда не было никакой сестры, но я лгал ей, чтобы она не задавала лишних вопросов. Ладно, я не хочу говорить об этом… Почему бы нам ни разжечь костер?

– Что?

– Я предлагаю костер разжечь. Ты не против?

– В такую-то погоду?

– Я же сказал, дождь будет только к ночи, ты сомневаешься? Я хочу на воздух, пошли, – он резко поднялся и вылил себе в рот остатки коньяка.

Позже, часа через два, оба они, сидя во дворе дома перед костром, были уже немного пьяны; разговор сменился редкими неуверенными фразами то с одной, то с другой стороны… важнее стало созерцание пламени, молчаливое восхищение чарующим оранжевосиним карнавалом, и внимание двух людей нарушалось лишь тогда, когда очередной порыв ветра вынуждал огонь прижиматься к самой земле. Ветер дул со стороны леса; при новом порыве, когда молчание длилось уже минут пять, Вирсов почему-то покачал головой, встал с деревянного табурета и, повернувшись к еловым громадам, долго смотрел в потемневшее небо. Наконец, он с наслаждением втянул влажный воздух и выдохнул:

– К черту все!.. Слышишь, Вадим? К черту…

Тот не отвечал, но Вирсову только лучше было от этого, и по интонации его голоса можно было определить, что каждое новое слово для него теперь – часть груза, которую он сокрушенно скидывал с души.

– Реклама, плакаты, раскрутка… зачем все это нужно? Будь я помоложе, наверное, это и имело бы какой-то смысл, но я стар так же, как эти ели. И у кого больше помыслов, у них или у меня – это еще вопрос… Сколько раз уже я планировал добиться того, чтобы мой музей стал широко известен, сколько раз порывался приглашать в него столичных и иностранных экспертов… а эти рекламные кампании… Впервые что ли я начинаю разрабатывать их в голове? И в результате, еще быстрее от всего отказываюсь. Но только ли дело в надвигающейся старости? Может правы те, кто считает меня недалеким? Эх, жалко, что Николай не вернется. Съедят его там одного, ничего не оставят. Он же открытый… и что его так столица приперла? Здесь природа, жил бы и писал в волю свои картины… Ан нет, думает, не пробьется в этакой глуши. Чушь! Непризнанных гениев не бывает. А как написать что-то гениальное без здешних красот, вскормивших его? Как?..

Вадим посмотрел на Вирсова. Ничего уже не было в этом человеке от пижонистого «денди», который явился несколько часов назад в антикварный магазин. Вирсов переоделся перед тем, как они разожгли костер, и теперь фраерский пиджак сменила короткая синяя куртка, из-под которой торчала полосатая майка навыпуск; плотные штаны заправлены в зеленые резиновые сапоги. Но еще больше, гораздо больше впечатления производила сама его поза. Этот стареющий человек, высокий и чрезвычайно худой, он словно бы слышал голоса, которые звали его откуда-то издалека, слышал и порывался отправиться в путь, но в последний момент что-то остановило его, и он застыл в нерешительности… надолго… вот так вот по-простецки разведя ступни в разные стороны, он старательно вглядывался в эту непроглядную тьму, словно где-то там, очень далеко скрывалась вся его жизнь…

Снова покачал он головой, на сей раз с таким видом, будто его вынудили к чему-то.

– Пойду спать… Оставайся сегодня у меня.

– Хорошо.

– Ты идешь в дом?

Вадим ответил, что нет, он, пожалуй, еще посидит немного, но пусть Вирсов не волнуется – он потушит костер…

Около половины первого Вадим проснулся в кресле и решил спуститься вниз, чтобы выпить стакан воды. В доме уже все спали. Выйдя на лестницу, он пошарил в темноте, однако так и не найдя выключателя, стал спускаться в потемках. Но едва мысок его ноги коснулся второй ступени, как тут же замер в этом неустойчивом положении, – показалось Вадиму или действительно он услышал внизу странный звук, какой бывает, если осторожно провести лезвием ножа по полировке? Он прислушался. Через несколько секунд звук повторился, да вдобавок к нему послышалось еще и осторожное пошаркивание. Увидев, что свет нигде не горит, он вспомнил вдруг, как Вирсов все распространялся об исчезнувших вещах, бесшумно спустился по лестнице и застыл на пороге обеденной комнаты. Там явно кто-то был; вязкая темнота постоянно нарушалась неким движением инородного тела – так нарушается фокусировка фотоаппарата, когда прямо перед объективом появляется предмет, – а странный звук, который Вадим услышал, еще пребывая на самом верху лестницы, издавали, по всей видимости, выдвигаемые ящики серванта.

– Кто здесь? – громко сказал Вадим, и, не дожидаясь ответа, метнулся влево, к лампе, стоявшей на тумбочке. Тусклый свет озарил половину комнаты, и тот, кто в ней находился, вскрикнул и инстинктивно прыгнул в темный угол.

У Вадима сдали нервы: он вооружился подсвечником, стоявшим на краю стола и, чувствуя, как на запястье ему свалилось несколько крупиц засохшего воска, постоял несколько секунд в нерешительности, но потом, стараясь скрыть свой испуг, все же двинулся вперед, к дальней стене, в которую, точно желтые катерные борта, с двух сторон упирались световые волны.

– Вылезайте оттуда сейчас же!

– Не кричите… – послышался сдавленный шепот.

– Выходите, иначе вам не поздоровится, – повторил Вадим, уже ровно.

Некоторое время ничего не происходило, затем желтые борта неизвестно от чего покачнулись, и в правом возникла женская фигура, завернутая в темный платок. Женщина все еще прятала свое лицо под платком, и Вадим мог видеть только бледный лоб, но когда он протянул руку и, преодолевая последние сопротивления неизвестной, отодвинул с ее лица край вязаной материи, оно показалось ему знакомым. Женщина была еще не старая, но пожилая; гладкость кожи лишь вокруг губ нарушалась глубокими морщинами, отчего рот напоминал вулканическое жерло.

– Кто вы? Что вам здесь нужно?.. – спросил Вадим, она не отвечала, – ну все, с меня хватит, я звоню в милицию.

Он потянулся к настенному телефону, но внезапно его взгляд упал на фотографию, висевшую слева от аппарата, – ту самую, в деревянной раме, – и рука Вадима пораженно зависла в воздухе. Его глаза, преодолевая полутьму, уловили явное сходство между молодой женщиной на фотографии и той, которая стояла теперь перед ним, – это было родство сквозь время, подобное тому, какое чувствует писатель по отношению к своим собратьям по перу, отделенным от него веками и расстояниями. Женщина тоже взглянула на фотографию и спрятала лицо под платок, чем только выдала себя.

– Боже мой! Это же вы!.. Поверить не могу!

Он повернулся и стал пристально вглядываться в ее фигуру, ибо у него все же еще оставались кое-какие сомнения. Женщина теперь уже не прятала лица, решилась… и прошептала:

– Да…

– Господи! Не далее, как сегодня, он рассказывал мне об этом фото… и о вас. Но это же события бог знает какой давности! Что вы здесь делаете теперь?

Некоторое время она молчала, а потом, когда все же заговорила, голос ее чуть дрожал, но видно было, что это ненадолго, потому как, будучи явно не из робкого десятка, она теперь быстро обретала спокойствие.

– Вы его сын?

Вадим покачал головой.

– Видно, он знает вас достаточно близко, раз рассказал, что между нами случилось.

Вадим мог бы ответить, что ему как раз толком-то ничего и не рассказали, но благоразумно промолчал.

– Скорее всего, по большей части это была ложь… я хотела взять что-нибудь из его вещей. Проклятый мерзавец, бросил меня много лет назад с ребенком на руках, забыл о нас, ничего не давал… ладно меня не любил, но хоть бы сына своего вырастил… но ему до этого никакого дела… Я эти вещи для Петьки беру. На рынке можно за них хорошие деньги выручить. Он серьезно заболел. Мы все продали… Знаете, как это, ночевать в подвале хлебного завода? Спать на полу между мешками с мукой, а когда тебя прогонят – в ночлежке для бездомных? – женщина едва не перешла на крик и еще выше подняла голову. Ее благородство в этот момент граничило с надменностью.

Вадим собрался с мыслями и поспешно облизнул пересохшие губы.

– Сколько лет вашему сыну?

– Тридцать.

– Вот значит как… но это не так уж и важно, вам следует обратиться в суд, чтобы тот обязал Вирсова содержать сына.

– Нет… нет… даже связываться не хочу, – решительно произнесла женщина.

Вадим удивленно посмотрел на нее. Теперь уже она окончательно успокоилась, и лицо ее, светившееся мудростью, четко выделялось на более тусклом фоне стены. Она словно бы одним своим видом рассказывала ему историю всей ее жизни и мучений, которые довелось испытать ей, и от этого он начинал испытывать настоящее благоговение. И еще кое-что пришло ему в голову: и правда создавалось впечатление, будто перед ним монахиня; он не знал, что имел в виду Вирсов, когда говорил это, но Вадим подумал о чисто внешнем сходстве – сейчас ее темный платок сильно походил на мантию.

Вадим спросил ее, как она вошла сюда.

– А вам что?

– Скажите, и я…

– Что вы? Отпустите меня? Посмеете ли вы поступить иначе, если есть у вас хоть капля совести?

– Нет, нет, я просто хотел… – Вадим запнулся и в нерешительности прибавил, – …хотел помочь вам. Вы не понимаете, что делаете. Вы решили пойти на справедливое воровство? Умно и по-божески, но вовсе не значит, что вас за это никто не накажет. Я хранитель местного музея, которым владеет Вирсов. У меня есть ключ. Я могу дать вам ценный экспонат, вы выручите за него хорошие деньги.

– Вы лжете. Кража из музея вызовет еще больше подозрений.

– Нет, не вызовет. Даю вам честное слово. Можете довериться мне.

Пожилая женщина посмотрела на него. Секунду казалось, будто она мешкает, но потом она с прежней решимостью покачала головой.

– Нет. Мне нужно для своего сына и не более.

– Я знаю, но вы все равно приходили бы сюда еще несколько раз, а это слишком опасно, – продолжал убеждать Вадим, – Вирсов уже беспокоится о пропаже вещей. Откуда взялся у вас ключ от дома? Он мог попасть к вам только одним путем – очевидно, от слесаря, некоторое время назад менявшего в этом доме замки.

– Неправда!

По тому, насколько порывисто она выговорила это слово, Вадим сразу понял, что догадка оказалось верной.

– Вирсов подозревает этого человека. И если так будет продолжаться и дальше, его, вне всякого сомнения, привлекут к ответственности.

– Хорошо, что же вы предлагаете?

– Отдайте мне ключ, а ровно через пять дней приходите в музей в это же время. Сегодня вы успели уже взять что-то из вещей? Если да, то верните их. Прошу вас…

– Нет, ничего я не брала.

– Хорошо, если так. Тогда отдайте ключ. Уверяю вас, намерения мои исключительно благородные. Отдайте его мне…

Вадим еще мог бы прибавить, что на кону стоит едва ли не жизнь ее сына, но почувствовал, что это лишнее, ибо женщина, похоже, и так уже начинала доверять ему, если только в сложившихся обстоятельствах было вообще уместно это слово – «доверие». Сейчас главное было забрать у нее ключ. Наконец, его попытки увенчались успехом.

– Идемте со мной…

Стараясь ступать как можно тише, они вышли через передние двери. При этом он слегка обнял ее за плечи и снова чувствовал восхищение этой женщиной.

По-прежнему в воздухе пахло озоном, но дождя так и не было.

– Как зовут вас? – спросил он, когда они были уже на порядочном расстоянии от дома.

– Надежда.

– Чем болен ваш сын и где сейчас находится?

Надежда сказала, что у него что-то с сердцем, очень редкая и трудно излечимая болезнь. Он лежит в больнице соседнего города И***– туда они перебрались года два назад из Уфы. В Уфе Петр потерял работу; за неимением средств пришлось заложить квартиру, которую, в конце концов, у них и отняли. В И*** им обещали другую, однако по приезде они так ее и не получили. Ночевали на хлебном заводе – она давала сторожу бутылку водки, и он пускал их. А потом Петр слег. Теперь ей приходится платить деньги за его лечение в больнице, но врачи говорят, что шансов выжить у него немного. Совершенно случайно она узнала, что Вирсов проживает в соседнем городе, и приняла решение, что теперь-то и возьмет «то, что с него причитается».

Пока Вадим слушал ее историю, с каждым новым словом ему все больше казалось, что под светом уличных фонарей Надежда и вовсе превращается в старуху. Лишь по странному стечению обстоятельств суждено ей было снова встретить человека, который причинил ей когда-то боль, но, видно, действительно предоставляется иногда страдающему шанс к возмездию. А где брала начало эта история? И где была сделана та фотография на стене? В Уфе? Кажется, Вирсов говорил, что бывал там в молодости.

Он повторил ей, что через пять дней ждет ее возле музея и, вырвав из блокнота листок, написал адрес.

– Ничего не бойтесь и непременно приходите.

– Я подумаю… – она взяла протянутый листок, а потом вдруг оживленно закивала, – хорошо, хорошо, приду обязательно.

Они попрощались, и Надежда скрылась в темноте. Вадим был уверен, что больше никогда не увидит ее. И все же, направившись обратно к дому, стал представлять себе, как проводит ее в Главную музейную залу, отпирает стенд и достает оттуда один из экспонатов, которые скоро поступят из Дрездена. Кладет его в пакет и отдает Надежде.

– Вот, возьмите. Теперь слушайте меня внимательно. Завтра же вы отыщите в этом городе винную лавку на Западной улице… смотрите, вот точный адрес. Ее держит человек по фамилии Немчинский. Обратитесь к нему, скажите, что пришли от меня. Он даст вам денег за этот экспонат. Можете забирать их все себе, – говоря это, он снова испытывает благоговение, но когда замечает, что ему удалось удивить Надежду, оно сменяется гордостью покровителя – тем самым чувством, которое он испытывал когда-то по отношению к матери и которое было ему так дорого.

Но что ответит ему Надежда? Вот это Вадиму с трудом удавалось себе представить. Да, в детстве он так радовался и восхищался собою, когда ему удавалось «укротить дождь». Но только ли в том состояла причина, что Вадим сумел этим помочь своей матери? А быть может, просто мало чего другого удавалось ему предвидеть и угадать? И действительно, сколько Вадим ни вспоминал теперь, каждый раз, когда он полагал, что некий человек при грядущей встрече должен поступить так или этому поступку будет сопутствовать такое-то событие, всегда все выходило иначе.

Ну а как тогда быть с нынешним приключением? Надежда все-таки придет на встречу?..

…После того, как он отдаст ей экспонат, то спустится в подвальное помещение, куда кроме него вообще никто никогда не заглядывает – вот почему подделки лежат хоть и не на самом виду, но поблизости, – зажжет свет и подойдет к картонным коробкам, сложенным в углу. Разумеется, дядя позаботился обо всем заблаговременно, и они поступили еще месяц назад. Вадим безошибочно выберет одну из коробок и достанет экспонат, точь-в-точь походящий на тот, который он только что отдал Надежде. Затем вернется в Главную залу и поставит его внутрь стенда…

…Вадиму не хотелось больше оставаться в доме Вирсова; он поднялся в отведенную ему комнату и, подойдя к столику с телефоном, позвонил в Дрезден и подтвердил заказ экспонатов. (Из обеденной комнаты он звонить не хотел. Снова встречаться взглядом с той фотографией на стене? Вадим знал, что испытает угрызения совести и боялся этого). Он положил трубку, но потом, зная, что дядя не спит, набрал его номер.

– Ах, это ты племянник!

– Да, я все сделал, подтвердил.

– Умница. Как провел время? Ты сейчас звонишь от Вирсова?

– Да. Собираюсь домой.

– Ага! Я как раз сейчас смотрю «Танцевальное шоу» – такие хорошие детки. Еще чуть-чуть и я сам пущусь в молодой пляс, – в трубке послышался скрипучий старческий смешок, а затем короткие гудки.

Вадим почувствовал, как его грудную клетку облизывает неприятное жжение. Вряд ли кто-то мог даже вообразить те отвратительные выкрутасы, которые стояли за этими безобидными словами, на первый взгляд казавшимися простым вздохом о неотвратимости. А если бы кому-нибудь стало доподлинно известно, о чем шла речь, этот человек, вероятно, не поверил бы, пока ему не представился случай, увидеть все собственными глазами. В телевизионном шоу показывали соревнования молодых танцевальных пар, и даже если дядя бывал очень усталым, насмотревшись на молодежь, приходил в такое возбуждение, что все его тело пронзала конвульсивная дрожь, а губы дергались и порывисто ловили воздух. С ним бог весть что творилось! Он поднимался из кресла и, охваченный безумным экстазом, начинал коряво выплясывать, выделывать руками пассы, стучать ногами, а иногда даже нестройно подпевать омерзительно дрожащим старческим голосом.

Когда Вадим впервые это увидел, он спросил дядю, что с ним такое происходит и не сошел ли тот с ума. «Мне плевать, – отвечал дядя, – поймешь, что к чему, когда станешь таким стариком, как я»…

…Вадим шел мимо кладбищенского забора; теперь в воздухе еще сильнее пахло озоном, и лишь это затянувшееся предвестие, казалось, сдерживало грозу, но еще чуть – и последняя балка, подпирающая ненадежную крышу, корчась от боли и обвиняя огромные массы, проломится, уступив им, – на город обрушатся несметные водяные потоки. Он совершенно не думал о необычайном приключении, случившемся с ним только что, – перед глазами у него рождалась иная картина, заставлявшая похолодеть каждый лоскуток кожи. Он представил себе, как этот безумец совершает все необходимые приготовления к своему странному ночному танцу: снимает с себя всю одежду, тщательно сбривает щетину, но на этом не останавливается, а избавляется еще и от бровей и каждого волоска на дряблом теле, ножницами остригает голову… и только тогда удовлетворенно хмыкает и идет смотреть телевизор… Эта картина показалась ему настолько реальной и так страшна стала всему его существу, что он вздохнул с облегчением, когда через пять минут войдя в антикварную лавку и поднявшись на второй этаж в комнату дяди, обнаружил, что тот пляшет и дергается абсолютно одетый и никаким метаморфозам свое тело не подвергал. Его подбородок расписывал в воздухе голубоватые восьмерки, и как только дядя открыл рот, чтобы запеть, сбросил с себя мутную капельку пота.

Окно позади было настежь распахнуто, и Вадим знал: если дядя устанет и запыхается, то сядет передохнуть прямо на раму, а из-за плотной шторы будут торчать только две половинки его худых икр; вяло подергиваясь, точно два пингвиньих крыла, они так и не смогут унять в себе конвульсию танца, пока дядя снова не встанет на ноги.

– Ах, как же это славно! – подморгнул он племяннику.

Вадим подошел к окну и встревожено перегнулся через раму.

– Что случилось?

– Когда я подходил к магазину, видел на улице каких-то подозрительных ребят. Возможно, они хотят залезть к нам. Понаблюдай из окна, хорошо?

Дядя остановился и тоже посмотрел на пустынную улицу. Не увидев ничего, он снова повернулся к телевизору и принялся повторять пассы.

– Конечно, послежу.

Вадим перевел взгляд на бутылку крепкого ликера, стоявшую возле дивана.

– Если тебе вздумается выпить, смотри сильно не горлань.

– Не учи меня. Иди спи.

– Как скажешь. Спокойной ночи, – попрощался он.