Текст книги "Лишние мысли (сборник)"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

СТРАННИК

Это случилось немногим более пяти лет назад. Вечером я возвращался домой из другого города и, немного утомившись с дороги, решил пройтись пешком. Стоял конец сентября, погода прохладная, но сухая – дождей не было уже несколько недель, так что начало этой осени походило, скорее, на затянувшийся конец лета. Вот и теперь небо, простиравшееся над городом, было ясным, густо-синим, и только когда я подходил к развилке на проспекте (проезжая дорога, огибая памятник, заковывала близлежащий парк в длинные цепочки из красных и желтых фар), – мог видеть, как на горизонте высотные дома рассекали своими антеннами тонкие смуглые облака; и, словно главенствуя над этим кое-где теряющим фокус железным частоколом, на одной из крыш возвышалась рекламная неоновая тарелка торговой компании…

Я уезжал по семейным делам, срочным, пришлось взять несколько отгулов на работе – вот уже некоторое время у моего брата проблемы со здоровьем, больное сердце, и три дня назад, когда его жена Татьяна, позвонив, сообщила, что у Алексея случился новый приступ, я немедленно сорвался с места и приехал в больницу, куда его положили. Кризис наступил на второй день, врачи говорили или пан, или пропал, но поскольку моему брату было только сорок пять, они все же склонялись к тому, что он выкарабкается. И точно, спустя несколько часов наступило улучшение. Сегодня днем Алексей уже пришел в сознание, но когда я разговаривал с ним, он был еще очень слаб, и я обещал по возвращении домой тотчас позвонить Татьяне и узнать о его самочувствии…

Не знаю, что заставило меня остановиться на бетонном мосту, возле самой развилки, и поглядеть назад – быть может, необычное чувство уязвимости, пробегающее вдоль спины, – следствие того, что некто настойчиво буравит мне взглядом затылок; меня тотчас обогнало несколько прохожих – они юркнули мимо, оставив на моей сетчатке бледные однотонные пятна вместо лиц, но я и сам не хотел воспринимать их черты, поскольку уже выхватил зрением этого странного человека, который, будучи еще метрах в пяти от меня, медленно приближался. Он был высок ростом, в серых потертых штанах и непромокаемой куртке, спускавшейся ниже талии, синей, но выцветшей, скорее даже не от времени, но, как казалось, от бесчисленных капель и случайных струек влаги, которые годами смывая с материи новизну, и сейчас придавали ей немного влажный несмотря на отсутствие дождя оттенок; на голове мужчины была шляпа, по моде первой половины прошлого века, и по той причине, что ее полы низко нависали над лицом, мне никак не удавалось ясно разобрать черт, я различал только довольно крупный нос, широкие скулы и вмятинку на подбородке. Но не это привлекло мое живейшее внимание, а его необыкновенная походка. Я уже упоминал, что ступал он медленно, но к этому добавлялась некая заторможенность в движении, когда его правая нога готовилась уже коснуться тротуара; тот, кто лишен наблюдательности, мог бы принять это за хромоту, однако для меня было очевидно, что дела обстоят несколько серьезнее – у этого человека были какие-то нарушения в двигательном аппарате. Я все смотрел, как он надвигается и вдруг понял, что очень скоро – через пару секунд – увижу его глаза, и мне стало не по себе. Я отвернулся, шагнул к парапету и, ожидая, пока он пройдет мимо, сделал вид, что смотрю вниз, на канал (лет двадцать назад в канале текла вода, но теперь все давно высохло и заросло густой травой, которая с подступавшими холодами постепенно превратилась в блеклую солому и неразборчиво ломалась от ветра и увядания); идти дальше я не хотел – знал, что пока он будет сзади, ни за что не избавлюсь от ощущения, будто меня преследуют…

Конечно, кому-то может показаться странным, что я, взрослый мужчина, испытал этот навязчивый, почти детский страх, сродни боязни темноты. И действительно, перечитав описание этого человека, я убеждаюсь, что, видно, не в силах передать ни словом, ни мыслью, где именно скрывался источник того рока, ощущение коего в один миг родилось в моем сознании; однако тайна, как мне кажется, скрывалась именно за измененными, наполовину механическими движениями незнакомца. И это роковое предчувствие, помимо его фигуры, не дополнялось ни усталостью, ни последними событиями моей жизни – я уверен, что если бы встретил его в любой другой день, через месяц, через десять лет, или, наоборот, за много лет до этого, в ранней юности, то испытал бы то же самое. Другое дело, что, конечно, такие встречи способны изменить отношение к привычному порядку вещей, если не стать самим этим порядком.

Я готовился к тому, что услышу за спиной мягкие, лоснящиеся шорохи его куртки, которые, рождая где-то под мочками моих ушей неприятный щекочущий резонанс, постепенно, точно паутиной, возьмутся оплетать им щеки, или мерное пошаркивание левого ботинка и, следом за ним, еще более тихий тычок правого, – гул уличного трафика, прохожие голоса и все остальные звуки не просто отошли на второй план – их словно бы больше не существовало; я не способен был уловить их слухом так же, как ранее зрением – черты случайных лиц, – я томился в безвременье и звуковой тьме ожидания, – но в результате непроницаемый занавес, который так внезапно опустился у меня за спиной, снова был поднят, и, услышав привычные шумы города и обернувшись, я увидел лишь удаляющийся затылок незнакомца. Успев уже сойти с тротуара, он наискосок переходил улицу, все в том же неровном темпе продвигаясь к памятнику. Теперь, когда я мог видеть его спину, мне казалось, что все телодвижения сосредоточены вокруг позвоночника – спина как бы проскальзывала по «восьмерке», подобно медленно вращающемуся протектору неисправного колеса.

Я подумал, что было бы любопытно и страшно, если бы этот человек преследовал меня всю жизнь лишь для того, чтобы один раз вот так вот показаться на глаза, а затем опять исчезнуть на долгие годы – и уже появиться, когда я буду глубоким стариком, – а между тем, все также день и ночь неусыпно наблюдать за мной. От начала до конца.

Кто он?..

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и потом только миновал развилку.

Проходя мимо сверкающей кофейни и заметив внутри работающий телевизор, я снова остановился – там показывали какой-то до боли знакомый мне фильм, но я до сих пор не могу вспомнить, где видел его раньше. Палуба, круиз, ужин, танцы… Несколько десятков отдыхающих охвачены чудесной цветомузыкой, и серебряная посуда на столе отражает их бродящие фантастические силуэты. Ленточка юнги, залезшего высоко на мачту, веет и разрезает на две рогатые половинки едва заметный еще месяц…

Внезапно люди опустились на палубу и обратились в тени – и все лампы, и сигнальные огни тоже потухли, словно и не было их. Только вечернее небо продолжало цвести сиренью и аквамарином. Зайдя в небольшую бухту, корабль приближался к берегу, густо заросшему деревьями и диким кустарником, – казалось даже, что низко наклоненные и окунувшие свои окончания в воду ветви держит плотный слой тины, насильно заставляя их пить из соленого моря. Винты корабля вступили в отчаянную борьбу с илом, но сопротивлялись недолго – вращаясь все медленнее и медленнее, буксуя, через минуту они остановились вовсе, и корабль прочно увяз; однако это был не конец – ил, действуя лениво, но уверенно принялся обволакивать борта, и когда вобрал их в себя по самую ватерлинию, подоспевшая тина неторопливо обмотала собою флагшток, превратив его в рабочее веретено, приникла к мотору и с наслаждением вдохнула накопившийся в нем масляный дым… По мере того, как корабль, погружался в глубокие непроницаемые пространства ила, тина умело хозяйничала наверху и как бы подготавливала все, что находилось на палубе, к полному и необратимому затоплению: вплеталась в паруса и прорывала дыры в размякшей материи; завязывала веревочные лестницы в сеть, питалась отсыревшим деревом… Будучи не в силах открыть иллюминаторы, тина рисовала на их стеклах трещины, и в результате, проникнув вместе с водой в кают-компанию, обволокла всю мебель, сундуки и фотографию капитана, висевшую на стене, – и казалось, будто тот за несколько мгновений постарел на добрых два десятка лет; лицо его избороздили глубокие морщины, а взор помутнел и потух…

Винты корабля оказались последней и единственной сопротивлявшейся его частью, все остальное в отсутствии человека не то что не способно было это сделать – оно просто не хотело, с послушным спокойствием предпочтя мертвенный сон и упадок…

Конечно, ничего этого на экране не происходило, и когда я, моргнув несколько раз, снова посмотрел в телевизор, то увидел прежнюю вечернюю музыку, блистающие танцы платьев и фраков, ужин на огромном столе – его полагалось, разложив по тарелкам, унести с собою на отдельные столики или в шезлонги. Вино в поднятых бокалах сливалось с парусами и флагами, которые струились по ветру…

* * *

Вернувшись домой, я подошел к телефону и принялся набирать номер Татьяны.

– Алло… – ее голос в трубке тотчас же прервался, но гудков не было слышно.

Звук тишины.

Я не мог понять, что произошло, все не отрывал трубку от уха, вслушивался, и только по прошествии минуты обнаружил, что это мой собственный палец машинально утапливает рычаг.

ПАМЯТНИК

Мать и старшая сестра учили мальчика, как правильно взбираться на памятник. Стоя справа, метрах в пяти от гранитного исполина, они подсказывали ему, как надо ставить ногу, куда и на что смотреть, а также, каковы его шансы не сорваться вниз. Ребенку было тяжело: то и дело скользили его ноги по узкому наклонному бордюру, который выступал из боковой грани кубовидного постамента, – и иногда его старания, длившиеся пять, десять, а то и пятнадцать минут, ни к чему не приводили, потому как по истечении этого срока он все же совершал неверное движение и, в результате, соскальзывал вниз. Бордюр тянулся точно по диагонали грани, но если мальчик доберется до верхнего его края – это далеко еще не значит, что цель близка, ведь там-то как раз и начинается самое сложное: памятник по краям гладкий, и на верхней грани постамента не за что зацепиться, ибо она целиком переходит в высокий сплошной подлокотник кресла; перелезть через него появится возможность, только если добраться до верха, но перелезть-то далеко не так просто, ведь будет мешать высокая спинка; придется еще развернуться, наклониться вперед и поймать руками каменное предплечье, которое лежит на подлокотнике, а потом освободить ноги от опоры и постараться подтянуться.

Итак, мальчик медленно продвигался вперед. Поначалу ему следовало смотреть на рисунки, которые были вырезаны на грани куба: глаз с отходящими от век длинными ломаными ресницами, напоминавшими спицы зонта, – вместо зрачка внутри виднелся сгорбленный зародыш; человека, поднявшего над гримасничающей маской костра убитое животное; несколько мужских профилей, ноги которых были перепачканы виноградным соком – красная с синим отливом краска с запахом брожения… Довольно скоро рисунки сменились гербовыми барельефами: орлами, копьями, иероглифическими хитросплетениями, – а чуть позже, когда мальчик преодолел половину пути, мать с сестрой закричали в один голос:

– Смотри на лес! Смотри на то, что лес показывает тебе! – и он, подняв голову, приготовился наблюдать за густыми деревьями, росшими за памятником.

Но прежде, чем удалось ему что-либо разглядеть, ноги его вдруг сами собою поехали вниз, и, снова оказавшись на первой половине пути, он должен был опять смотреть на грань куба, но почему-то на том месте, где раньше были барельефы, теперь его встретили простые рисунки. Нет, нет, он соскользнул совсем чуть-чуть, а не в основание куба, просто что-то изменилось под действием неизвестных сил. Очень скоро ему вторично удалось преодолеть середину; на сей раз только одна мать кричала ему смотреть в сторону леса, а сестра лишь пристально наблюдала. Вероятно, задумалась или… умерла?..

Он не знал, куда именно ему следовало смотреть. На какое дерево или его часть? На ствол или крону? Или в те места, где деревья, фехтуя, смыкали окончания ветвей?..

Но скоро он нашел ответ на эти вопросы – его глаза сами отыскивали то, что показывал лес; и манипуляция листьями и ветвями, походила на пластичные тени умелых рук, что соединяются в световом пятне в животных, в людей, в вещи; подобно тому, как каждый палец и запястье скрывали за собою целые мириады пальцев и запястий, также и лист, и ветка дерева обращались в созвездия листьев и в паутину из веток. А может быть даже листья и ветви скрывали за собою мириады пальцев и запястий, потому как снова показывали они ребенку людей, которые были и которые еще будут через многие, многие века и тысячелетия. Точно зеркальные створки, могущие украсть любой фрагмент того, что в них отражается, листья то ловко поворачивались ребром, то прогибались, то разрывались на кусочки самой необычной формы, – лишь бы изображение выглядело как можно более натуралистично, – а ветви верховенствовали над ними, доходя, порой, до самого крайнего произвола. Мальчик видел, как удлинялась линия жизни на руке каждого человека – изображавшие ее черенки листьев складывались друг с другом – постепенно она стала такой длинной, что целиком и полностью опутала людей, превратив их в мумии, а в этом состоянии они уж точно не могли бы сотрудничать со смертью. Хлорофилловые пятиконечные звезды над головами людей расправили углы, превратившись в камни, до которых можно было не только достать рукой, но при этом даже не обжечься. И сквозь всю эту полифонию изумрудной графики, которой дышал лес, тут и там проглядывало сангиновое небо.

Единственное, что оставалось неизменным по ходу всего путешествия – мальчик должен был поворачивать голову вправо и смотреть на знак гармонии, нарисованный на стене одного из близстоящих домов, – ровно тогда, когда мать и сестра предупреждали его об этом, – смотреть, как видоизменялся этот знак по мере продвижения вперед или соскальзывания назад. Нижняя, черная с белым кружком часть знака нарисована была на каменном выступе из фундамента, верхняя, белая – на самой стене дома, – вот почему знак мог сомкнуться и принять обычную форму лишь тогда, когда наблюдатель стоял прямо напротив него; но чуть стоило отойти в сторону, и половинки расходились. Подспудно мальчик догадывался, что если половинки разойдутся слишком сильно, он сорвется и полетит вниз. («Слишком сильно», вероятнее всего, означало следующее: верхняя половина уйдет влево или вправо до такой степени, что ее прямое основание, смотрящее вниз, не будет иметь общей части с прямым основанием, смотрящим вверх, у нижней половины; или, может быть, мальчик увидит между основаниями «крышу» выступа из фундамента, но этого следовало опасаться меньше, потому как расстояние между памятником и домом было все же значительным.) Но он то и дело признавался себе, что если бы мать и сестра не подсказывали ему смотреть на гармонию (или, скорее, на то, что могло ею оказаться), он часто забывал бы это делать.

Почему? Неясно.

И вот мальчик опять соскользнул, хотя вроде бы делал все правильно: и ноги ставил четко, плотно прижимая носки ботинок так, чтобы ненароком не увидеть в полированной поверхности своего отражения, и тело держал в равновесии, и смотрел туда, куда нужно было, – не так, чтобы уж очень далеко соскользнул, и все же прилично; но каждый раз, когда ему, быть может, следовало испытать досаду, его зрение вдруг начинало затуманиваться, как в молоке, – белизна поглощала досаду. Порой на мальчика накатывала сильная усталость, и его двигала вперед лишь мысль о том, что если он все же заберется на памятник, его ждет коробка ванильных конфет, засунутая подмышку, или медяки, вставленные в каменную ушную раковину, но все же он не знал точно, какую получит награду, – тогда его ум посещало сомнение, но тут же мама и сестра начинали подбадривать и кричать, как же это хорошо, как прекрасно оказаться на вершине.

На вершине? Он вряд ли смог бы встать памятнику на голову, так что, вероятнее всего, имелось в виду сесть ему на плечи и постучать по ней ладонями, как по барабану.

Хотелось ли ему когда-нибудь, чтобы бордюр, по которому он двигался, превратился в лестницу? Если и да, тотчас же вспоминал он, что в лестнице ровно столько ступеней, сколько пожелает тот, кто идет по ней. Стало быть, вряд ли он сумел бы остановиться в своих желаниях, когда дошел бы до верхней грани куба, и не уступил бы соблазну уйти далеко в небо.

Как бы там ни было, в конце концов, он приноровился и соскальзывал уже не так часто и на меньшее расстояние, нежели то, которое удавалось ему преодолеть каждый новый раз, – и рано или поздно он должен был добраться до конца бордюра, вот он уже почти достиг его, – а потом ему еще нужно будет как-то развернуться; до сих пор он не представлял себе, как сумеет это сделать, избежав падения, но надеялся, что мать и сестра будут руководить его движениями: какую ногу следует поворачивать сначала, куда опираться рукой и т. д., а также, что не подведет и не разойдется в разные стороны знак гармонии. Ну а если его родные бросят его на произвол судьбы или он еще раньше упадет вниз или, наконец, не сумеет поймать руками каменное предплечье на подлокотнике кресла, что же, и здесь он спасен, даже если и не знает об этом сейчас, – у самой земли мальчика поймает его собственное тело, стоящее на плитах…

СУМРАКИ

В одно январское утро, морозное и темное, священник отец Николай, пятидесятилетний мужчина, опаздывал в церковь, где ему предстояло провести венчание. Церковь находилась в пригороде, минут тридцать по железной дороге, а сегодня как назло случилась поломка на линии, и когда священник, наконец, дождался поезда, времени у него оставалось совсем мало. Вагон набился до самой крайней степени – он смог протиснуться только в центр тамбура, не дальше; его зажали со всех сторон, снег на рясе скрипнул и быстро растаял от теплоты тел – белые хлопья остались только на плечах. Когда поезд тронулся, головы пассажиров сонно покачнулись, свет моргнул, а с синеющей улицы через запотевшие автоматические двери проникали и ложились на потолок четкие тени деревьев, в ветвях которых запутались и умирали фонари. И по мере того, как поезд набирал ход и все чаще слышался спотыкающийся стук колес, потолок быстрее и быстрее сбрасывал с себя вереницы теней, но тут же его опутывали новые, и никак не удавалось ему от них избавиться. Запах рельсового масла, до этого вполне ощутимый, даже резкий, ослаб.

Священник изловчился, задрал рукав и недовольно взглянул на часы. Что делать? Теперь уже ничего от него не зависело. Он невольно разглядывал прижавшихся друг к другу пассажиров. Некоторые закрыли глаза, и это успокаивало ему нервы, но все же он так и не мог до конца перебороть скопившийся осадок. Опоздать на церемонию венчания, где он одно из главных лиц, если не самое главное, – нет, это очень неприятно, тем более он лично договаривался с женихом, невестой и родственниками.

«Господи, помоги мне… чтобы все было хорошо… отче наш….»

Вдруг… нечто привлекло его внимание и оборвало молитву. Удивленно вскинув брови, священник смотрел на мужчину и женщину, которых он не сразу заметил: они стояли поодаль, возле самого выхода, стояли так близко друг к другу, что пушистая шуба женщины, белая, с хрустальными каплями влаги, мягко щекотала черную кожаную куртку мужчины. Тот закрыл глаза и один раз, устало облокотившись на железную стену, выпрямил спину, но эта поза показалась ему неудобной, и он подернул плечами и ссутулился. Голова женщины была повернута в сторону, и густые усы мужчины почти касались женской щеки, а дыхание мельчило локон ее прически на десяток отдельных волосков, и когда поезд неосторожно замедлит ход, а головы пассажиров опять сонно покачнутся, мужчина, потеряв равновесие, наверняка непроизвольно коснется губами ее бледной кожи. Но не это поразило священника.

«Это они? Нет, не может быть. Что они здесь делают? Не на поезде же решили ехать на собственную свадьбу. Да и живут они, кажется, в пригороде, недалеко от церкви… и все же какое сходство! Поразительно! Если бы ее голова была повернута к мужчине, я бы уверился, что они знакомы, а так у них отсутствующие выражения лиц, и именно поэтому, мне кажется, я вижу уже меньше сходства, чем есть на самом деле. Нет, это не они. Исключено!»

Но потому быть может, что он уж слишком решительно вынес это заключение, священника так и не оставляла мысль, что эти двое знают друг друга, а не стоят впритык только из-за тесноты. Ведь если бы это были жених и невеста, ему и не следовало так уж спешить, а расслабиться и, быть может, даже подремать в тесноте до своей остановки. Ну а если время свадьбы принципиально, тогда что же…

«…я мог бы обвенчать их прямо в поезде, по их согласию и когда бы у меня было все необходимое», – священник закрыл глаза, удивляясь такому неожиданному повороту своих мыслей. Он представил себе тот же самый тамбур, только все, все вокруг пропитано было светло-коричневыми оттенками, как в воспоминаниях героя кинофильма. Снег на одеждах превратился в конфетти. Поезд шел все медленнее, и не было уже на потолке ни одной тени, только желтые пятна света, шершавые по краям. Ни звука, даже стук колес растворился. Пассажиры все также теснились, но теперь лишь от радостного экстаза и созерцания жениха и невесты: он целовал ее шею, а она, закинув голову назад, счастливо смеялась и сверкала зубами. Нежный запах фиалок, вплетенных в ее волосы, забирался в ноздри; тамбур благоухал. Стены и автоматические двери сверкали от пены и брызг пролитого шампанского…

Часто теперь обуревали его странные фантазии, но прошедшим летом произошло событие, после которого не мог уже он относиться к привычному ходу вещей так, как прежде, событие, вдохнувшее в затертые страницы его прошлого прежнюю четкость и (чего он должен был бы бояться более всего, но по причине того, что лет до тридцати жил в миру и даже пускался в романтические похождения, так и не мог себя к этому понудить) пошатнувшее его религиозное восприятие мира. Однажды вечером его сын вернулся из театра с девушкой; они покраснели от смеха и удовольствия, и, чтобы немного успокоиться, сели за стол в кухне и пили душистый «Бейлис крем». Священник слышал их разговор из своей комнаты; единственное, что отвлекало его, – плотная зеленая штора, так и не снятая после зимы, которая теперь под сильными порывами ветра из форточки то и дело сбрасывала что-нибудь со стола: тетрадь с хорошо различимыми словами на первой странице «С меня хватит!», перьевую ручку, имевшую на корпусе странную золотистую надпись «Чернильный Пигмалион», старую мягкую игрушку-арлекина с почерневшими от времени пятнами вина в желтых ромбиках рукава… вконец, зазвенев, оказалось на полу и распятие.

– М., который играл бульварного писателя… как это у него хорошо получилось и с какой деланно-искренней интонацией утверждал, что он ничего не может понять в собственных произведениях – настолько они необычные…

– Когда это было?

– Ты как раз отлучился – тебе позвонили, и ты вышел на дорогу…

– Там на обочине влажная высокая трава и так сумрачно, что я чуть было не промочил ноги.

– Бедненький… обратил внимание на его часы?

– Да.

– На самом деле это были не часы, а счетчик. Каждый раз, когда в магазинах покупали его книгу, ему поступал об этом сигнал, и цифра менялась… для того, чтобы ему становилось хорошо на душе. Но он уже к этому привык и испытывал равнодушие.

– Я и это упустил. А ведь счетчик все время пищал… ну а толку-то?..

Певучий двухголосый смех, смягченный кремовым паром.

– Пойдем еще раз, и я все увижу от и до.

Когда девушка ушла, они долго ссорились; потом сын (он был не слишком набожен, как, собственно, и его отец в его возрасте), – увез девушку, и вот уже полгода священник не видел ни его… ни ее.

«Если бы он только мог простить меня… она так похожа была на его мать… конец ее жизни явился началом его… после этого я вверил себя Богу, но правильный ли путь я избрал? Я никогда не переставал… помилуй Бог, что случилось со мной?..» – мысли священника едва не обращаются в шепот, и тут спотыкающийся стук колес замедляется, а потолок все тяжелее и тяжелее прогоняет с себя тени – скоро остановка. Запах рельсового масла усиливается, и когда вагон, наконец, заглатывает в свои стены автоматические двери, свет в тамбуре, словно прощаясь с несколькими выходящими пассажирами и встречая новых, моргает не один, а целых два раза. С трудом удается священнику очнуться от тяжелых воспоминаний, но все же постепенно они сменяются в его мозгу прежним удивлением от сходства мужчины и женщины с теми, кого он едет сегодня венчать… он думает, такое же ли это сильное сходство, как и девушки сына – с его женой, умершей много лет назад.

…Через минуту, когда поезд тронулся, мужчина снова попытался прижаться к стене, но и на сей раз испытал не больше удобств, чем в предыдущий. Чтобы отвлечься от всегда раздражавшей его тесноты и от тех проблем, которые возникли перед ним в последние годы, он стал в деталях припоминать необычный сон, приснившийся ему прошедшей ночью, приятный, так что он даже пару раз усмехнулся в подушку. Ему снилось, будто он позвонил мастеру освещения, но когда тот поднял трубку, мужчина не поздоровался с ним, а сам выслушал, что ему говорили.

– Я все сделал, как ты просил. Поднял рампу. Зрители увидят всю ее подноготную. А зеркала… зеркала увеличат эффект… ты ведь этого хотел?

Мужчина ответил не сразу, но не потому, что испытывал неуверенность, – он вспоминал тот день, когда увидел ее первый раз, в оперном театре, и полюбил, и как это рознилось с тем, что он чувствовал теперь после восьми лет супружеской жизни. Тогда зеркала по обе стороны сцены обращены были к зрителю и отражали небо, затянутое тонкими вечерними облаками, и горизонт, перекрест которого волновались травяные соцветия. Вдоль сцены была протянута гирлянда с разноцветными треугольными флажками – как в цирке. К запаху травы примешивался преддождевой озон. Прекрасное, печальное пение и музыка складывались с осторожным шумом природы и, достигая крещендо, прорывали небо первыми раскатами грома…

– Да…

…По прошествии нескольких лет после свадьбы ее талант быстро сошел на нет, но никто этого не заметил. Она-то, конечно, знала правду о себе, и все чаще и чаще выплескивала на него отрицательную энергию – только такая и была в ней, остальное – маска; их брак распадался на глазах, но у него не хватало духа разорвать последние связующие нити, и дело даже не в том, что он оставался без гроша в кармане. Нет. Ему хотелось уйти, громко хлопнув дверью. Как? Покуда у него не было ответа на этот вопрос, он напряженно ждал. Два дня назад, после их очередной ссоры, она уехала готовиться к выступлению, а затем позвонила ему и сказала, чтобы он немедленно приехал к ней на концерт; по ее тону он сразу мог почувствовать, что если не исполнить просьбу, это будет последней каплей, и он нехотя стал собираться, но в последний момент заснул на кушетке, – и тогда ему приснился разговор с мастером по освещению.

Проснулся он рано утром, и еще можно было успеть на концерт, если выехать тотчас же…

…Когда поезд, приближаясь к новой остановке, снова замедлил ход, мужчина несколько раз моргнул глазами и пробормотал еле слышно:

– Теперь я, кажется, знаю…

То, что он увидел во сне после того, как сказал «Да» и положил трубку, дало ему ключ. Но слишком уж часто он твердил себе и доказывал, что больше не любит ее. Слишком.

Тени на потолке остановились и, как только автоматические двери раздвинулись, образовали ограждение платформы; та оказалась пуста, и никто не вышел, – вот почему свет в вагоне горел ровно и ни разу не потух. В правом верхнем углу проема сиял фонарь – огромное светло-синее пятно.

Но вот поезд тронулся, и все приходит в движение. От мужчины так крепко и приторно пахло одеколоном, что женщина с трудом это выносила. Она мечтала, чтобы сейчас рядом с ней стоял кто-то другой… нет, не просто кто-то, но человек, с которым она познакомилась два года назад и который однажды бесследно исчез. «Нас разлучил ребенок… – думала женщина, – как… как это получилось?..»

В тот вечер они пошли посмотреть на цыганский табор, который несколько дней назад раскинулся возле города. Это была его идея, а она не протестовала, но когда он внезапно передумал идти на представление, а вместо этого направился к черному с желтыми звездами шатру гадалки, стала его отговаривать. Он спросил ее, что в этом собственно такого и почему бы ему не узнать свою судьбу. В ответ она замешкалась, поглядела в сторону – ей не хотелось говорить, что она против из-за религиозных соображений; в результате она только произнесла:

– Просто не делай этого и все. Я прошу тебя.

Но он уверенно покачал головой и сказал, что долго не задержится.

– Я хочу знать свою судьбу. Нашу. Нашу судьбу, понимаешь? Вот так-то… – и поцеловал ее в лоб.

Ее взгляд потеплел, но белки все еще сохраняли в себе испуганные красные прожилки. Она неуверенно выпустила его руку, но прежде чем он скрылся за провисшим входом, через который видна была чуть теплящаяся масляная лампа – свет в ней подрагивал, точно веко сновидца от осторожного прикосновения пальца – послышался отчаянный детский возглас.

– Что такое? – он обернулся и выпрямился. Возле дороги стоял мальчик в майке и шортах; лицо его покраснело, и он посасывал палец – только бы не расплакаться; другая рука его сжимала красный воздушный змей, – эй, что случилось? Ты потерялся? Где твоя мама?

– С моей мамой все в порядке. Она на представлении.

– Так-так! Бери меня за руку и пошли к ней.

– Нет, нет, прошу тебя, прежде отыщи мой думпер. Такой небольшой, красно-белый, он заехал в траву, и я не могу найти его.

– Ну… хорошо. Где ты играл с ним? Покажи мне.

– Вот здесь.

– Ага… – он наклоняется, заходит в траву, и пока ищет, мальчик бегает вдоль дороги и пускает воздушного змея; его руки простерты к небу, леска натянута во всю длину, и ветер играет на ней, как на струне. Один раз мальчик оборачивается и смотрит на женщину, нетерпеливо переминающуюся с ноги на ногу, и вдруг зачем-то хитро подмигивает ей.

– Есть! Нашел!.. – восклицает внезапно мужчина, – вот твой думпер. Возьми и пошли, – он отдает ему игрушку, но в этот самый момент мальчик вдруг выпускает веревку, на которой парит и совершает небесные сальто змей, и тот улетает в поле.

– Ой!.. Что же я натворил! Можешь поймать его?

Мужчина раздраженно смотрит на мальчика.

– Да ты, я вижу, решил погонять меня?

Тот в ответ начинает реветь и крепче сжимает думпер двумя руками, так, будто игрушку сейчас попытаются отобрать.