Текст книги "Лишние мысли (сборник)"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Я и не говорил.

– Мы наводили справки на этот счет.

– В самом деле? Зачем?

Я взял стакан. Мы чокнулись и одновременно выпили. Кошкин крякнул, ничем не стал заедать, но продолжал смотреть на меня.

Я немного заел и спросил:

– Сейчас в столовой все депутаты?

– Да.

– Я думал, их должно быть больше.

– Сколько?

– 450.

Кошкин шумно расхохотался. Он смеялся так заразительно, что и я вслед за ним стал смеяться. Между тем, наше окружение по-прежнему нас не замечало, будто мы были какие-то отверженные или прокаженные. Депутаты общались исключительно между собой, на пониженных тонах, – я подозревал, что обычно они себя так не ведут, но теперь среди них был чужак. Пили они тоже потихоньку.

– Что смешного? – спросил я.

Глаза Кошкина заблистали.

– Откуда вы взяли эту цифру?

– Мне казалось, так написано в Конституции, – произнес я удивленно, но скорее тоном плаксивого ребенка, нежели человека, больного тем, от чего меня вылечили в психбольнице. Ах, ну да, меня ведь уже вылечили, так почему бы мне не стать плаксивым ребенком? Не знаю. Лучше пока прекратить думать, а то такие мысли лезут в голову, что диву даешься! Отвлекает от разговора, между прочим.

– Забудьте о Конституции, – он подмигнул мне, – плюньте на нее, она в России никогда ничего не значила и не значит. Посудите сами, зачем нам столько депутатов – целых четыреста пятьдесят. Это неразумно. Полномочия распределены так необычно и сложно, что мы непременно бы запутались. Нужно, чтобы власть была в руках немногих – так гораздо выгоднее, поверьте! – он ничего не стеснялся и говорил абсолютно открыто. Да и с чего бы ему было стесняться общеизвестных вещей?

– Так сколько всего депутатов?

– На четыреста меньше.

– Пятьдесят?

– Да, пятьдесят.

– И они все здесь?

– И они все здесь.

– Зачем тогда понадобился я, если вы так стремитесь уменьшить число депутатов? – алкоголь благотворно действовал на мой рассудок – я задавал дотошные логичные вопросы.

Кошкин в ответ хитро прищурился, сначала вроде что-то хотел сказать, но потом, очевидно, передумал. Да, именно такое создалось у меня впечатление.

Я повторил вопрос.

Он предложил еще выпить. Я согласился и более решил не поднимать тему моего здесь появления – все равно я не смог бы ничего выяснить.

Я снова огляделся. Некоторые депутаты уже отключились – спали, положив головы на тарелки, иные, более крепкие, еще находились в сознании, но еле ворочали языком.

С кухни доносился неприятный запах больничной еды – совсем не той, которая находилась на столе перед нами; деревянная дверь за моей спиной была закрыта, однако я слышал приглушенные голоса поваров. Я знал, что они в белых халатах.

IV

Как ни пытаюсь, не могу вспомнить, чем закончился тот день. Я часто многое забываю, а здесь еще сыграло свою роль n-ное количество стаканов водки, которые я опорожнил.

Проснулся я в незнакомой комнате и некоторое время не мог понять, где нахожусь. Мягкие стены и мягкий потолок, очень высокий; окно, солнечный свет. Кровать широкая, но неудобная – не знаю, почему, но мне было некомфортно в ней лежать. Точнее, мне было некомфортно в ней проснуться – так отреагировал мой мозг. А когда он спал ему (или нам) было, должно быть, все равно, ибо он не просыпался, и я не просыпался. С другой стороны я слышал, что во время сна в нас бодрствуют некие частички организма – «ночные сторожа», сменяющие мозг на несколько часов. Вот им-то и могло быть некомфортно во время самого сна, а утром они передали мозгу об этом; в результате он мог сильно опечалиться, но не сказать мне – он бережет своего хозяина. Напрасно – мне всегда казалось, что это я должен беречь его. В результате получилась интересная вещь (если только «ночные сторожа» передали мозгу о дискомфорте) – мозг как будто просыпался ночью без моего ведома, ведь он знал, что «ночным сторожам» было некомфортно. Если бы я не имел представления о существовании «ночных сторожей», то непременно так бы и подумал – о бодрствовании моего мозга отдельно от меня. С другой стороны, мои рассуждения все-таки не совсем верные, ибо я забыл об ощущениях самого моего тела целиком – или, может быть, не целиком, но тех частей его, которые не относились к «ночным сторожам», обладали физической автономией от них. Мне кажется, когда я проснулся, сигнал о дискомфорте получили, прежде всего, именно они. Затем уже они передали это моему мозгу. В то же время, «ночные сторожа» знали обо всех неудобствах, ибо они натерпелись за время сна. В результате, могло получиться так, что они направились сообщить об этом мозгу, но остановились на полпути – увидели другие части тела, только что проснувшиеся, мучимые тревогой, и собиравшиеся сделать то же самое, и решили, их участия – «сторожей» – не требуется. Или только что проснувшиеся части тела мучимые тревогой, направились сообщать мозгу о дискомфорте, но остановились на полпути – увидели «ночных сторожей», которые собирались сделать то же самое, и решили, их участия – только что проснувшихся частей тела – не требуется. Таковы были две версии, две очередности, которые, в принципе, должны были заканчиваться одинаковой реакцией моего мозга.

Тут только я сообразил, что, по всей видимости, нахожусь в депутатском номере. Это Кошкин отвел меня сюда? Или нет? Мне казалось, вчера он выпил лишнего, так же как и я, и ничего не соображал. Интересно, почему мы не остались в столовой, ведь, насколько я понял, это обычная практика.

Мои размышления были прерваны, ибо в номер вошел Кошкин. Он улыбался, но явно через силу – давали о себе знать события вчерашнего дня. Через его локоть был перекинут галстук синего цвета.

– Доброе утро. Это мой?

– Приветствую. Да, ваш. Теперь вы депутат в полном смысле этого слова. Наденьте рубаху и повяжите его.

– Он синий, что это означает?

– Партия либералов, – ответил Кошкин и повторил, – наденьте рубаху и галстук. Сейчас я объясню, каких взглядов вы должны придерживаться и за что выступать.

– Хорошо, – я кивнул в ответ, – а после мы пойдем завтракать?

– Да.

– Опять в столовую?

– Совершенно верно. Кстати… отлично вчера выпили.

Я неопределенно пожал плечами. Я вспомнил слова Кошкина о том, что перед тем, как меня избрать, депутаты специально интересовались, употребляю ли я спиртное. Мне почему-то стало не по себе. До того, как попасть в психбольницу, я действительно много пил.

Я надел рубаху и, стоя у зеркала, повязал галстук.

Кошкин сказал мне:

– Приготовьтесь к тому, что теперь к вам будут подходить депутаты и задавать разные вопросы о политике. С оппозицией ведите себя сдержаннее. Кстати, я принес вам обещанную книгу, партийное издание об этикете, – он протянул мне небольшую книгу синего цвета, в мягком переплете, – изучите это позже, а пока я поясню вам главные вещи…

– Да, скажите мне…

– Что сказать?

– Какие именно вопросы о политике мне могут быть заданы и что я должен отвечать?

– Глава вашего блока, депутат Ж., собирается расклеить у себя в номере пять тысяч фотографий, на которых изображен он сам, обклеить ими все стены. Вас обязательно спросят, что вы думаете об этом.

– И мне ответить, что я полностью его поддерживаю?

– Так лучше всего, да, – сказал Кошкин, кивая.

– А как насчет законов, Земельного кодекса?

– Что насчет него?

– Меня могут спросить о нем? Какую позицию я занимаю или…

– Очень вряд ли, нет-нет, совсем так не думаю, что вас могут спросить об этом.

– Но почему? – осведомился я удивленно, – сегодня не состоится его принятие?

– Состоится. И о самом этом событии говорят довольно много.

– Тогда… нет, я решительно не понимаю…

Кошкин сел на мою кровать и пустился в разглагольствования:

– Вы еще не были ни на одном принятии закона. Поэтому и задаете такие нелепые вопросы. Но это ничего, сегодня вы многое поймете. А если нет, то понимание придет со временем…

Пока он говорил, я успел почистить зубы, надеть брюки и пиджак.

– Итак, я готов.

– Вы отлично выглядите, у вас очень представительный вид. Такой и должен быть у человека, которому предстоит вершить судьбами Родины.

Когда мы вышли из номера, Кошкин сказал:

– Вчера вы, должно быть заметили, что на всех депутатах галстуки трех разных цветов. Конечно, красные галстуки – это коммунисты. А желтые – демократы. Но демократов немного, всего девять человек, и они не очень хитрые. Более всего вам следует опасаться коммунистов.

– Но почему меня сделали либералом? Какими критериями руководствовались те, о ком никто ничего не знает?

– Не имею представления. Может быть, дело здесь в психологическом портрете. Но я слышал, что бывает по-другому – депутату выдают галстук, что называется, наобум и наблюдают, как он справляется со своими партийными делами. Если неудовлетворительно, то его отправляют в другую партию.

– И вы думаете, мой случай относится именно ко второму варианту?

– Нет, если честно. Ибо тогда они выдали бы вам галстук в первый же день.

– Но они этого не сделали. Значит, дело в психологическом портрете.

– Я назвал это так, но… – Кошкин запнулся.

Я посмотрел на него.

– Но что?

– Я точно не знаю, что я имел в виду. А может быть причина кроется в неких обстоятельствах вашей жизни, прошлого.

– Как вы получили этот галстук? Кто вам его передал?

В ответ на мой вопрос Кошкин сделал каменное лицо, как в первый день, когда мы шли с ним обедать, и я понял, что снова затронул непозволительную тему.

В следующий момент мы вошли в столовую.

Реакция на мое появление была уже совсем иной; депутаты, находившиеся в этот момент в столовой (было их человек тридцать – еще не все), вставали со своих мест, подходили, представлялись. «Очень приятно», – говорил я в ответ и прибавлял свое имя отчество, а иногда чужое, – это было все равно, ибо на содержательную часть повторного знакомства, мало кто обращал внимание. В какой-то момент я принял решение называть каждому новому депутату то самое имя отчество, которое сказал мне прошлый депутат. Так я и сделал, и никто ровно ничего не заметил.

Когда церемония была окончена, мы с Кошкиным сели на свои вчерашние места и принялись завтракать.

– Скоро я перестану опекать вас, – сказал он.

Я нахмурился:

– Мне так кажется, я пока без вас не справлюсь.

Он пожал плечами:

– Все равно, мои обязанности относительно вас постепенно приходят к концу. Помните, вчера я говорил вам, что депутаты разговаривают только о политике?

– Что-то такое припоминаю, да.

Он понизил голос почти до шепота, чему я очень удивился, ибо он никогда доселе так не делал:

– Вчера они вели себя так, будто среди них чужак – собственно, вы и были чужаком. Но приготовьтесь, что сейчас вам зададут разные вопросы.

– Вы уже предупредили, да.

– Общий совет – не отвечайте необдуманно, ибо вас могут подловить.

– Даже свои?

– Чего только здесь не случается!..

– Меня зовут Петр Борисович К., – депутат, сидевший справа, обернулся и сверлил меня взглядом. Я посмотрел на его галстук. Красный. Что это означало? Я уже забыл; я только мог точно сказать, что это не мой однопартиец. Стоп, как это немой? Он же умел разговаривать, совсем я запутался, черт возьми! Нет-нет, я хотел сказать, что это неоднопартиец по отношению ко мне, ибо у нас были галстуки разного цвета, а немой он или нет, – теперь и это было загадкой для меня, ибо я только что помнил, но внезапно забыл значение этого слова, – вы запомнили мое имя, когда я представлялся? Если нет, не беда. Вы уже слышали о Земельном кодексе?

– Да, сегодня будут принимать закон, ведь так? Но мне ни слова не сказали о самом процессе, как он протекает. Господин Кошкин…

– Я понимаю. Вы сами все увидите. Совсем скоро.

– Это меня интригует.

– Процедура очень серьезная, – заметил депутат, – очень. Мы не можем совершить ни единой ошибки… вы не хотите выпить?

– Не откажусь.

Он налил мне вина.

– Закон очень важен, особенно если учесть те отношения в обществе, которые он регулирует. Это ведь Земельный кодекс! Земельный, а не какой-нибудь еще! Русский народ думает, что мы здесь ничем не занимается, только расхищаем государственную казну, но нет, нет, мы стараемся, – на ресницах Петра Борисовича повисли слезы. У него был вид маленького ребенка, который строил крепость из пластмассовых кубиков, но ничего не получалось, каждый раз, когда он доходил почти до самого конца, постройка рушилась. Боже, этот человек вовсе не походил на «опасного» коммуниста, о которых говорил Кошкин!

– Когда будет известен N.?

– Завтра.

Я посмотрел на К.

– Это уже точно?

– Ничего нельзя сказать точно, когда дело касается тех, о ком никто не знает ничего. Но как бы там ни было ходят подобные слухи. Смуту необходимо преодолеть как можно быстрее.

– Но кто источник этих слухов?

– Сложно определить его теперь.

– Где обитают закулисные лобби, те, о ком никто ничего не знает?

– Мы не смогли это выяснить.

– А пытались?

– Ну… – по его лицу я мог сразу определить, что нет, не пытались.

– Может быть кончина депутата Ларионова была как-то с этим связана?

– Если честно, мне ничего об этом неизвестно. Вам следует спросить либо господина Кошкина, либо вашего однопартийца.

– Стало быть, Ларионов был либералом?

– Именно.

– От чего он умер?

– От того же самого, что и все остальные.

– Кто это, «все остальные»?

– Их было много, всех и не упомнить.

– От чего… – я запнулся, ибо внезапно меня озарила догадка, – уж не от этого ли все они умерли? – я кивнул на стакан с вином.

– Именно от этого. От чего же еще? Но мы не можем прекратить, да и зачем? Мы должны быть близки русскому народу.

– Стало быть, и экс-президент умер от того же самого?

– Конечно.

– А версия о пневмонии просто прикрытие, – произнес я утвердительно.

– Да, прикрытие, но не в России, а за рубежом. Русский народ, конечно, знает, как все было. С чего бы ему не знать? Это, можно сказать, происходило на его глазах!

– И вы думаете, народ уважает все, что здесь творится?

– В какой-то степени да, уважает. Мы заранее предполагали возможное недоверие к законам, которые мы примем, и придумали эту уловку с алкоголем; она не имела и не имеет особенного результата в доверии к законам, однако помогает нам здесь удержаться. По вашему лицу я вижу, что вы снова хотите возразить, высказаться в пользу нравственной политики, но это только подтверждает вашу неопытность. Я в Думе уже пять лет и за это время осознал, что политика и мораль несовместимы.

– Почему вы пришли к подобному заключению? Что мешает соединить эти два направления?

– Как же… разве вы не знаете? Некоторые депутаты… я подчеркиваю, не все, но некоторые, с трудом разбирают буквы, почти не умеют читать и писать!

– Но… почему депутаты выбирают в свои ряды именно таких людей? И они ли выбирают? Да, Кошкин говорил мне, что именно они, именно депутаты, однако из ваших слов и некоторого волнения я могу заключить, что Дума находится под давлением тех, о ком никто ничего не знает.

– Находится, конечно! А что касается моего волнения – да, я взволнован и не скрываю этого.

– Но по какой причине вы волнуетесь? Из-за Земельного Кодекса?

– Не столько из-за него, сколько из-за предстоящих выборов N.

– Но если в остальном депутаты независимы, то почему тогда мою партийную принадлежность определили те, о ком никто ничего не знает?

– Такова система сдержек и противовесов, разве вы не поняли? И никто не собирается отнимать у лобби эту власть. Кто они? Мы и представления не имеем. Порой, на некоторых из нас накатывает апатия, возникает желание вырваться отсюда на свободу, однако мы здесь как в ловушке – ни одно окно не открывается. С другой же стороны, зачем куда-то бежать, тем более, апатия проходит сама собой? Словом, не так уж и плохо быть в ловушке!

– Не так плохо?!

– Именно. Когда пьешь, забываешь обо всем, – с этими словами он залпом осушил стакан с вином.

– Стало быть, и русский народ в ловушке?

– Стало быть.

Мы некоторое время помолчали.

– А вы сильно отличаетесь от других депутатов. Быть может потому, что вы здесь только второй день.

– Неужели я не могу просто попросить выпустить меня отсюда?

– Кого?

– Кошкина, например.

– Он пешка, ничего не решает в большой игре. Правда, Кошкин? Скажите, что вы пешка, и не более того.

– Совершенно верно, – отвечал Кошкин. До этого момента он ни разу не вмешался в наш разговор и сидел, слабо ковыряя вилкой в полупустой тарелке. Я бы сказал, на него вдруг накатила странного рода меланхолия.

– Но где, где находятся эти лобби? В этом здании? Или где-то еще?

– Не знаю, совершенно не могу сказать, – отвечал К.

– Нет, я не понимаю, решительно не понимаю! Это сумасшедший дом какой-то! Меня выписали из одного, и теперь я попал в другой!

Мы поговорили еще немного, и я все более и более удивлялся.

Через час, когда я вышел в коридор, у меня состоялся разговор с двумя однопартийцами, которые сами подошли ко мне. Одного звали Петр Иванович, другого – Иван Петрович. Я стал расспрашивать их о том, почему депутаты выбрали меня из народа. Эти говорили мне уже совсем иное – будто именно те, о ком никто ничего не знает, выбирают членов Государственной Думы. Они же выберут и N.

– Но К. сказал мне обратное.

– Относительно избрания депутатов? – уточнил Петр Иванович.

– Да. И Кошкин тоже.

– Вам не следовало слушать К., он оппозиционер, – сказал Петр Иванович, – а что касается Кошкина… этот человек, как вы уже поняли, имеет некоторое отношение к закулисному лобби – от него мы получаем указания и некоторую информацию. Но работает он на них, а не на нас, и следовательно, старается сделать таким образом, чтобы в Думе создавался определенный микроклимат. Раз он сказал вам, будто выбрали вас именно депутаты, значит лоббистам выгоднее, чтобы вы так считали.

– Но почему им это выгоднее. Я ровно ничего не понимаю! А избрание N.? Что вы знаете об этом? Я слышал, им станет некто из депутатского состава.

– Это верно, – тут уже Иван Петрович вступил в разговор.

– Есть хоть какие-то предположения о том, кто это будет?

– Мы сами задаемся этим вопросом. Но завтра все выяснится, и мы снова будем жить спокойно.

Его последняя фраза меня насторожила – создалось такое впечатление, будто он не имел в виду этим своим «жить спокойно» скорое окончание смуты, но что-то еще, однако я более не стал расспрашивать, ибо почувствовал бесплодность всех стараний хоть что-то понять и выяснить. Голова моя кружилась, ее словно бы ворочали из стороны в сторону черные когтистые лапы неизвестности, вращались передо мной, зажимая в корявых пальцах предметы и тайные взаимосвязи, запускали странные мысли, которые я даже не мог выразить словами.

Мы вернулись в столовую. Пришло время принятия закона. Кошкин раздал ручки, после чего положил перед одним из депутатов стопку белоснежных листов бумаги и зачем-то толковый словарь. Поначалу я подумал, что этот словарь предназначался тем, кто плохо читал и писал, и вообще малообразован, – так сказать, для разъяснения некоторых непонятных слов, которые должны были каким-нибудь образом появиться в будущем тексте Земельного Кодекса, но я ошибся. (Между тем, я был удивлен еще одному обстоятельству – текст закона (самого кодекса) до сих пор еще не был составлен. Да-да, выходило так, что мы должны были прямо сейчас написать его.).

Кошкин сказал:

– Уважаемые депутаты! Исходное словосочетание, из которого вы должны исходить, – «Земельный кодекс». Собственно, по названию закона.

В тот же момент депутат, которому отдали словарь, порылся в книге и сказал:

– Вот оно, определение слова «земельный». Зачитываю: «относящийся к землевладению и земледелию», – с этими словами он написал эти пять слов на листе бумаги, после чего передал стопку и словарь другому депутату, который тут же приступил к поиску определения слова «кодекс». Найдя его в словаре, он зачитал:

– Свод законов, – и присоединил это к первым пяти словам. Получилось: «Относящийся к землевладению и земледелию свод законов».

Следующие семь депутатов искали в словаре каждое слово из этой фразы. В результате получилось: «Имеющий касательство к чему-нибудь, предлог, обозначающий направление в сторону чего-нибудь, владению землей на правах частной собственности, одиночный или повторяющийся союз, соединяющий однородные члены предложения, а также части сложносочиненного предложения, обработке земли с целью выращивания сельскохозяйственных растений сведенные в одно целое и расположенные в известном порядке сведения, материалы, тексты постановлений государственной власти, нормативных актов, принятых государственной властью, установленных государственной властью общеобязательных правил». Чтобы составить это предложение потребовалось минут десять, не меньше, после чего начали искать в словаре каждое новое слово из полученных.

Я наклонился к своему соседу (на нем был желтый галстук… что это означало? Кажется, демократ. Точно, я в этом уверен) и сказал:

– Думаю, было бы гораздо удобнее, если бы у всех были словари.

– Да, конечно, – он энергично закивал в ответ, и вдруг голова его отвалилась и покатилась по полу. Никакой крови при этом не было. Я не мог вымолвить ни слова от удивления, но, между тем, удивлен я был вовсе не тому, что увидел отвалившуюся голову, ибо уже знал, что это галлюцинация (в то время, когда еще пребывал в лечебнице, я как-то целый день мучился от такого странного видения – мне казалось, что у каждого санитара отваливалась голова, если я только пытался с ним заговаривать), – гораздо более меня заботило то, что мой мозг снова посещали эти опасные видения, они были громом среди ясного неба. По всей видимости, я так и не вылечился в психбольнице. Получалось, что и обмен носами, который я увидел раньше, также являлся галлюцинацией. Остановившись в двух метрах от хозяина, голова сказала:

– Но государственный бюджет, который был принят в этом году, не рассчитан на развитие образования в стране. Школам не хватает учебников, а Государственной Думе – словарей. Ведь для нас это все равно, что учебник, вы же видите. Получилось купить только один, мы им очень дорожим.

– Выходит, мы сами роем себе могилу?

– Разумеется! И не только мы.

– Но кто еще?

– Да все русские, – с этими словами голова какими-то внутренними мышцами или, быть может, извилинами снова заставила себя катиться по полу, на этот раз уже в направлении хозяина. Я решил помочь ей, поднял и водрузил обратно на плечи демократа.

– Но ведь это страшно! Это как бы наш менталитет такой! И вы, признаете здесь его, однако с той лишь целью, чтобы не казаться далеким от народа, чтобы удержаться в Думе. Слова не превращаются в дело. И пьете вы тоже для того, чтобы на кого-то походить.

– И что дальше?

– Почему бы не составить законы, которые действовали бы для всех, а не только…

– Это нереально. Пожалуй, даже легче стать тем, о ком никто ничего не знает, а это практически невозможно, ибо их коллектив – монополия неизвестности.

Его слова поставили меня в тупик. Порыв тотчас же прошел. Я почувствовал, как меня постепенно охватывает то самое состояние смерти и сумасшествия, которое владело мной во время заточения в лечебнице. Боже, где я нахожусь? Куда попал?

Кропотливая работа над Земельным Кодексом продолжалась до позднего вечера. Мы прерывались только на время обеда и ужина.

Около одиннадцати Кошкин сказал, что закон принят, – к тому моменту было исписано порядка ста пятидесяти страниц. Он забрал текст и вышел из столовой.

Многие депутаты так устали, что решили остаться в столовой, – до номера было уже не дойти. Я все же кое-как дополз до своей комнаты. У меня жутко болели руки и глаза, в которых я снова чувствовал песок.