Текст книги "Предвестники табора"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Он морщился, щурился – как от яркого света.

– Ты прав, Миш. – я согласно кивнул; а потом улыбнулся обреченно. – Это все из-за того, что я приехал.

V

Мы вышли к морю. Пляж уже опустел – я увидел только двух детей, сидевших на корточках возле бетонного пирса, и мусорщика, темноволосого парня в шортах и бежевой робе поверх майки, неторопливо собиравшего в вязаный мешок обильные остатки пиротехники, которыми был усеян прибрежный песок, – в основном это были сожженные бенгальские огни, – и я тотчас припомнил «театр теней», с которым, стоя на мосту, сравнил зрителей, наблюдавших за фейерверком, – да, они были тенями, изломленными жестами, воздевающими огни, ничем более, и теперь растворились в ничто – словно в доказательство своей нематериальности.

И внутри я тоже теперь чувствовал опустошение.

Я понял, почему от теней сосен и лиственниц, звеневших и потрагивавших друг друга от ветра, становилось теплее – тогда – потому что мне предстояло, выйдя на пляж, увидеть обличие этих теней – вот они, настоящие деревья, за рядами лежаков, пляжных зонтиков и барами, освещенные фонарями, которые прикреплены к соломенным крышам.

…А зрители… нет. Их нет.

Только опустошение и прохлада.

И яхты на море, с которых взлетали разноцветные ракеты, тоже уснули, – теперь я мог различить только борта, освещенные призрачным голубым светом, – от ламп под водой, – светом, в котором подрагивали и бродили отражения волн с просветленной и затемненной вязью.

Только разделительные буи сияли все также ровно, подкрашивая воду кровавой акварелью.

Присев на край лежака и опустив голову, Мишка постепенно трезвел; первые десять минут он делал невнятные кивки, потом сел прямее.

Я сидел дальше от воды, но на песке, между лежаков, и изредка начинал порывисто втягивать воздух, одними ноздрями: не осталось ли еще хоть немного характерного запаха от сгоревших бенгальских огней.

Нет, ничего не было. Все унес ветер, который будет дуть неизменно и всегда…

Праздник кончился.

Несмотря на то, что мне уже давно хотелось нарушить молчание, я почему-то избегал это делать – то и дело я собирался спросить у Мишки, как он себя чувствует, и все передумывал в последний момент, перед тем, как произнести первое слово, – мне вдруг становилось неприятно и скучно; и безучастно. И зачем, в таком случае, спрашивать? И я снова начинал вбирать воздух. Затем Мишка чуть менял позу или тряс головой – и мне снова хотелось спросить.

Когда он выпрямился, то сразу вслед за этим передернул плечами, а затем достал сигарету.

– Видишь, Миш, мы получили наш тропический остров, а счастья все равно нет.

Мишка плавно опустил руку с зажатой сигаретой – от губ к колену; это движение он совершил уже третий или четвертый раз. Никаких иных изменений в его позе не последовало.

Он внимал каждому моему слову.

– Конечный результат твоей теории государства, Миш… Но я нисколько не чувствую себя обманутым. Я знал, что счастья не будет. Помнишь, я говорил тебе про унылые воды? Когда мы сидели в баре и вдруг вспомнили твою теорию. Ты переспросил, когда услышал про унылые воды…

Мишка молчал; только держа сигарету возле колена, стряхнул пепел на песок. Потом поднес ее ко рту – плавным движением вверх.

– Унылые воды – это значит плыть по течению жизни, Миш. Когда ты изложил свою теорию в Олькином домике… чуть позже я открыл и унылые воды, узнал об их существовании, – потому что впервые нашел хоть какую-то способность не плыть по ним. Мне захотелось идти против течения. Мне захотелось воплотить твою теорию в жизнь.

– Прости меня, Макс.

В который уже раз Мишка просил прощения.

– Нет-нет, не надо никаких просьб и прощений. Главное – не плыть по унылым водам, – заявил я во внезапном ожесточении и подался вперед; всем телом; и даже сам удивился этому всплеску, – надо всегда противиться унылым водам, как только можешь. Ну скажи, разве ты жил ради своей теории?

– Что было бы, если бы я жил ради нее? Или ради какого-то другого замысла? Я жил и живу ради чего-то, Макс. Разве нет? А впрочем, ты прав. Инерция жизни, унылые воды… да, я по большей части плыл по унылым водам. И теперь уже, наверное, не сумею повернуть против течения.

– Надо сделать все, что только можешь, – произнес я настойчиво.

Мишка улыбнулся; печальная и светлая улыбка – как тогда, пятнадцать лет назад, когда он говорил мне, что детство будет казаться счастливым и первородным; да, я узнал эту улыбку. И вдруг абсолютно серьезный вопрос – без толики наивности или сарказма:

– Чтобы обрести рай?

– Нет, Миш, не для этого… Как удивительно, что ты говоришь о рае! Я и сам так часто думаю о рае. Я думал о нем всю жизнь. А впрочем, нет, ни капли не удивительно… Нет, не для этого… Чтобы когда не обретешь рая, не чувствовать, что сделал не все от тебя зависящее. Это самое гнетущее и легкое чувство…

– Ты говоришь так, будто жизнь кончена. И мы уже ничего не сможем изменить в себе.

– Я не знаю…

Докурив, Мишка на минуту растянулся на лежаке. Потом снова сел.

Я заговорил:

– Человек не просто движется по жизни. Он накапливает ее в себе. Очередная вершина, к которой я стремлюсь – каждый раз мне кажется, что я обрету счастье, достигнув ее, однако когда достигаю… снова испытываю неудовлетворенность. Это искры, которыми нельзя насладиться в настоящем; они затухают в настоящем. Что же остается, кроме как копить их в себе, перемещая в прошлое. И когда этих искр становится уже много – вот тогда прошлое и начинает казаться счастливым. То время, когда мы не достигли еще ни одной вершины, когда все еще было впереди. Отсюда и берется этот живительный свет, в котором теперь все наше детство. Искры наполняют счастьем кадры прошлого – это иллюзия, однако так устроена жизнь. Рай – накопившаяся до предела жизнь. Внутри человека. Человек умирает, наполнившись искрами до предела, ибо они взрослят, огрубляют его тело; старят, в конце концов. Но как изменить этот порядок?

– Как обрести рай при жизни?

– Нет. Это невозможно. Кажется… Даже ощутить искры в настоящем такими, какими они представлялись, когда еще манили из будущего… даже это невозможно. Для этого надо научиться перематывать жизнь, как киноленту. Перематывать очень быстро – вперед, назад… чтобы искры не успели потухнуть. Мне действительно все чаще кажется, что я живу в каком-то странном фильме. Где я являюсь и зрителем, и участником одновременно. Бог не создавал людей, мира и пр. Он создал фильм. Экран перед моими глазами. Он показывает мне фильм – я не знаю, зачем. И только Бог умеет перематывать ленту назад и вперед. Но обширный ли это фильм? Всеобъемлющий? Разве этот фильм – весь наш мир, в котором действующие лица все люди, ныне живущие, жившие когда-то и которые еще будут жить? Нет. Это лишь те люди, которых знал и знаю я, только я, потому что я могу воспринимать этот мир только со своей позиции, а с какой бы то ни было другой – нет, невозможно. И то же самое – некие места этого мира, о которых мне могли бы рассказывать, – но если я их не видел и не увижу, значит, их просто никогда не существовало. Их не было в моей смонтажированной жизни. Зачем, в таком случае, вы – окружающие – лукавите по поводу существования людей, мест, вещей, которые на самом деле появятся только в том случае, если я их увижу? Потому что вы хотите, чтобы я далее и далее просматривал фильм своей жизни, пока лента не оборвется? Чтобы для меня маячили все новые и новые вершины?.. Но каков итог? Что Бог хочет сказать мне этим фильмом? Я уверен, он действительно хочет что-то сказать и именно мне, никому другому. Моя жизнь – кинолента, а значит, ничего нет ни до, ни после меня. И, стало быть, все только для того, чтобы я и никто другой просмотрел этот фильм от начала до конца. Важен только тот результат моего существования, который находится внутри меня; изменения, которые происходят только со мной.

– Может, ты должен отрецензировать этот фильм?

Я улыбнулся.

– Этим я и занимаюсь, точно?

– Это тренировка, Макс. Ты должен отрецензировать главный фильм.

Пауза. Потом Мишка прибавил задумчиво:

– А я, выходит, не должен.

– Выходит, так. Как и любой другой человек. Я, только я должен…

Снова пауза.

– Как думаешь, Макс… Насколько ты уже готов отрецензировать этот фильм?

– Я совершенно не готов, – решительно произнес я.

Мишка даже обернулся и посмотрел на меня.

– Я совершенно не готов, Миш, – повторил я напряженно.

Внезапно я понял, что имею в виду Ольку – этой интонацией.

– Что-то… случилось?

Я, однако, ни капли не сомневался, что Мишка не догадывается – как он мог догадаться? И тем более о том, что я…

Мишка выдохнул.

– Ты винишь меня в исчезновении Ольки?

Пауза. Но я тотчас убил ошеломление.

– В ее смерти, Миш.

Еще несколько секунд; мы смотрим друг на друга.

– Ты винишь меня? – спрашивает Мишка уже более слабым голосом, в котором слышится уныние; отворачивается.

– Да. Олька… о Боже, я любил ее. Всегда-всегда, – я подумал, что неплохо было бы сейчас разрыдаться, подумал с печальной усмешкой, потому что плакать совершенно не хотелось.

А потом мне вдруг пришло в голову, что фильм моей жизни стал лучше, значительнее от того, что я не просто сдержал слезы в этом эпизоде, но обошелся без них естественно, не прилагая никаких усилий. И усмехаясь.

– А я… ты считаешь, я не любил ее?

– Нет, ты не любил ее, – мысленно я развел руками, – в том-то все и дело. Поэтому и появились Предвестники табора, Миш. Это была одна из причин их появления. И сейчас они тоже здесь.

– Что? – Мишка резко обернулся; светящиеся белки.

На сей раз, однако, они светились не так ярко.

Я всеми силами старался сдержать улыбку… однако у меня не получилось.

– Да, Миш, они здесь.

– Когда мы были… – Мишка напряженно замер.

– Да, когда мы были на мосту. Ты видел выпивающих водителей, а я – Предвестников табора, кативших катафалк.

Мишка вскочил и принялся ходить взад-вперед.

– О Боже, там… – он встал на месте, – там лежала она? Ты видел ее?

– Да, – солгал я.

Мишка сглотнул, осел; и, в конце концов, растянулся на песке. Головой к морю. Набегавшие волны едва не доставали до его шевелюры.

– Господи, Боже мой… но я ничего не видел! Почему раньше мы видели оба, а теперь видишь только ты?

Я многое видел помимо Предвестников табора. Из нашего детства…

– Не знаю. Но это не галлюцинации. Предвестники табора объявились в тот самый день, когда я получил твое письмо.

Мишка сел.

– Так значит…

– Да. Я увидел их еще в городе. И точно так же – они катили по улице катафалк.

– О Боже… не понимаю. Я ничего не понимаю.

– Я тоже, Миш. Наверное, мы никогда и не сможем понять. Что же все-таки произошло тогда и что происходит до сих пор.

А сейчас я лгал ему? Ведь какое-то объяснение у меня все-таки было – та самая разгадка, к которой я мысленно пришел, когда мы сидели в баре. Нет, я не понимал, даже не смотря на разгадку, – так что я не лгал Мишке. А может быть, все дело было в том, что я не хотел посвящать Мишку в разгадку? – поэтому теперь и задавался вопросом, правду говорю или ложь?

Я действительно не хотел.

– Я тоже не понимаю, – повторил я, – кто это и почему они преследуют нас. А впрочем, я даже не уверен, что они нас преследуют. Они просто вместе с нами. Вместе со мной.

– У тебя совсем нет никакого объяснения?

Я колебался. Наконец, качнул головой.

– Нет.

Потом повторил уже более уверенно:

– Нет.

Мишка смотрел на меня некоторое время; затаив дыхание. Затем выдохнул, откинулся на локти; но тотчас же, как будто с принуждением, снова растянулся на песке.

Волны теперь были совсем далеко.

– Расскажи мне, Макс… расскажи, как она выглядела? Олька. Когда ты заглянул в катафалк. Как она лежала? Ты увидел пятнадцатилетнюю девочку?

«Она лежала так, как лежишь теперь ты», – вертелось у меня на языке.