Текст книги "Предвестники табора"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

С его стороны – для достижения своей цели – проще всего было рассказать об этом странном выпаде остальным – так Димка и поступил. К концу кона (!) все уже всё знали, – все: Ольку и Мишку он сумел отыскать еще быстрее, чем это сделали водившие; в результате на меня полетели груды вопросов.

Я бросил взгляд на Димку, маячившего теперь чуть в стороне. Он так перевозбудился, что даже пластырь на его очках открепился с одной стороны, и марля, готовая уже выпасть, бередила глаз тонким ворсистым краешком; в белке проступили слезящиеся алые сосуды; больной зрачок, сверкавший воспаленной радостью, смотрел куда-то в основание носа.

Боже, как я ненавидел Димку в этот момент!

Я переглянулся с Мишкой: делать было нечего…

* * *

Разумеется, Олька оказалась единственной, кто в полной мере осознал всю «тяжесть» этого проступка.

– Ты кинул булыжником по лукаевскому дому? Для чего?

Я молчал. Олька повернулась к Мишке.

– И ты это допустил?

– Я говорил ему, что не надо этого делать. Отговаривал. Он не послушал.

– Ах вот оно что – не послушал! Несильно ты его, видно, отговаривал.

– Не обижайся.

– Да мне что! Расхлебывать-то вам теперь!..

Такой Олькин ответ Мишку, разумеется, не удовлетворил, но разговор он замял – до поры до времени, – а именно, до того момента, как мы стали расходиться.

Тогда он нагнал Ольку возле самой калитки и принялся что-то доказывать, стремительно, ожесточенно. Его тень под светом фонаря слилась с тенью Олькиного домика, и только черный круг головы выглядывал из прямоугольной трубы на крыше. Слов я не мог разобрать – это походило на разговор за стеной в соседней комнате, но было ясно, что речь шла обо мне: Мишка то и дело размахивал руками и тыкал указательными пальцами в мою сторону; а «человек, застрявший в дымоходе» нелепо вращал головой – словно старался высвободиться…

Снова и снова я вглядывался в эту «сочлененную» тень, и у меня перехватывало дыхание.

– Макс! – услышал я Мишкин оклик, но если бы тень моего брата в этот же момент не отделилась от тени дома, я, скорее всего, никак бы не отреагировал.

– Что? – машинально произнес я, стараясь согнать с себя прострацию; параллельно с моим голосом скрипнула калитка. Где-то?

– Идем домой, – он вскочил на «Орленок».

– Она ушла?.. Что ты говорил ей? Про меня.

– Я все утряс, не волнуйся.

– Ты во всем обвинил меня, да?

– Дурак! Наоборот, я защищал тебя… О Боже, Макс, обещай, что ты больше никогда так не сделаешь!

– Ты имеешь в виду…

– Догадайся, что я имею в виду, – сказал Мишка запальчиво, но все же не грубо – конечно, понял, что «с меня уже хватит», – охота тебе было кидать по этому чертову дому. А сколько еще будем расплачиваться за это – неизвестно.

Его правда; я кусал губы, будто бы стараясь что-то обдумать, но обдумать ничего не мог, – просто у меня кружилась голова; я с трудом удерживался на велосипеде.

– Шахматы, – вырвалось у меня вдруг.

– Чего?

– Мишка, мы будем играть сегодня в шахматы?

– Я… не знаю… у тебя еще осталось желание?

– Да.

– Ты хоть слышал, о чем я говорил?

– Давай поиграем в шахматы, – промямлил я все равно, – обещай мне.

Я чувствовал, что он согласится, раз после всего случившегося сохранил этот более-менее благодушный тон.

У меня начало отлегать – после всего, что увидел я.

Эпизод 5
ШАХМАТЫ
ГОСУДАРСТВО
УНЫЛЫЕ ВОДЫ

(Рассказывает Максим Кириллов)

I

Можно сказать, посредством осуществления этой затеи – «игорного дома», – я намеревался вычеркнуть из памяти злоключения, произошедшие со мной этим вечером, выбившие меня из колеи; впервые за все восемь лет моей жизни я чувствовал, что устал, как собака, но и это меня не остановило в претворении замысла, ибо, – еще одна правда, – я не смог бы заснуть, не подняв прежде своего настроения.

Мишка выглядел гораздо свежее меня.

И хотя, как и предполагалось, играть мы стали действительно в шахматы, нам-то, конечно, гораздо важнее было то, что мать разрешила нам сидеть до середины ночи.

(На самом-то деле, ее можно было на многое уломать, если начать говорить ее языком: «Разреши нам сейчас, пока лето, а? Потом-то ничего этого уже не будет, сама говорила»).

Я приметил странную перемену, произошедшую в Мишке с того момента, как мы вернулись домой, – он вдруг обрел какое-то особое расположение духа, – для меня, пожалуй, что выгодное (может быть, как раз таки этим он старался развеять мое очевидно дурное настроение): если раньше он делал все так, что я шел у него на поводу, то теперь он, напротив, старался потакать моим прихотям (я говорю, «я шел на поводу», а не «мне приходилось идти», ибо, еще раз повторяю, это мне вполне себе нравилось… и все же куда приятнее были свои собственные идеи).

Итак, заранее договорившись не вспоминать более о неприятном инциденте, – правда, Мишка прежде сумел все же достучаться до обещания (с моей стороны), что я больше «не буду кидать камнями не по каким крышам», и только после этого я услышал от него слово «Забыли!», – мы играли в шахматы, которые мой дед привез еще с войны (он же меня и научил играть). Выглядели они и впрямь древними, но не в том смысле, что фигуры были со всякими завитушками, на старинный манер, или с облупившимся лаком, – нет, ничего подобного – думаю, дело было в особом пряном запахе, который исходил из деревянной коробки, где хранились фигуры, и в том, что в наборе не хватало двух-трех фигур, – пришлось восполнить утрату, взяв из другого набора; поле находилось прямо на крышке коробки, и не расчерченное, а из темно– и светло-коричневых квадратных плиточек; и еще была одна деталь, которая меня всегда удивляла: сама коробка имела не квадратную, но прямоугольную форму, и та ее часть, которая не была занята полем, представляла собою обособленный цветом отсек, – сплошь черный, и лишь один его угол был зачем-то помечен четвертинкой окружности – вроде, как помечают краской угол футбольной площадки.

Словом, многое в этой доске казалось таинственным, непонятным, – но более всего странным было то, как мы с братом играли в тот день в шахматы, – мы же были с ним отпетыми выдумщиками, так что и здесь не обошлось без очередного изобретения: мы с Мишкой договорились играть «умеренно», и особо не забирая фигуры, – а лучше пытаться теснить друг друга «всем полным арсеналом, всем весом».

– Так партия будет длиться гораздо дольше – как у настоящих шахматистов, профессиональных, – изрек я, затем встал и повернул засаленную лампочку, висевшую довольно низко над полом; вспыхнул свет.

– Ну почему же «как»? Мы с тобой и есть профессионалы: играем за звание чемпиона мира, за раздел мира – я бы так даже сказал.

– Но ты же проиграешь! – удивленно воскликнул я; Мишка и правда плохо играл в шахматы.

– Пускай! – быстро отмахнувшись, он придвинул свою черную пешку поближе к моей, на одну клетку.

– Чубуки вы! Один чубук и другой – тоже чубук, – изрек мой дед спустя час, когда, выйдя на крыльцо, обнаружил, что мы все так и играем первую партию и не съедено ни одной фигуры; я, впрочем, так уже притеснил Мишку к бортам, что мое преимущество – территориальное – было видно невооруженным глазом, – какой толк от такой игры, скажите на милость!

Качая головой, дед спустился на улицу, в темноту, но и оттуда еще долго было слышно, как он хмыкал и удивлялся нашей игре, покуда снимал с веревок высохшее белье, – правда, мне не удавалось разобрать слов – стоял оглушительный стрекот цикад.

– Папа подтвердил, что возьмет нас в лес, – сказал Мишка.

– Отлично! Здорово!

– Ну вот. Я же говорил тебе, что все сделал правильно.

– А как насчет Поляны чудес? Ты спросил у него? Отведет он нас туда?

– Нет, об этом я пока еще не спрашивал. Но я попытаюсь уломать его.

– Мы идем завтра?

– Нет. Но очень скоро. Возможно, послезавтра.

– Ты хоть знаешь, где находится эта Поляна? – спросил я.

– Приблизительно. В любом случае, папа подскажет нам верный путь, – Мишка двинул офицера – назад, – рассказать тебе еще про Поляну чудес?

– Давай. Ты редко про нее рассказываешь. Это правда, что добраться до нее удавалось единицам, но и те, будучи опытными следопытами, никогда не могли запомнить к ней дороги?

– Да. Прежде всего, потому, что они натыкались на нее чисто случайно.

– Ну а неужели они не могли выверить дороги после? Это правда, что они запоминали ее – на обратном пути – но позже поразительным образом так же и забывали?

– Кто тебе сказал?

– Серж.

– Ха… – Мишка ухмыльнулся.

– Что такое?

– Нет, он не все знает. Далеко не все. Дело в том, что те, кто находил Поляну чудес, они видели там нечто — и это приводило их в такой испуг (я говорю именно испуг, а не ужас, – обрати внимание, – потому что они все-таки не чудищ там видели), – короче, им уже было просто не до того, чтобы точно запоминать дорогу.

– Они видели исчезающую землю – это ты имеешь в виду?

– Нет… то есть и да, и нет: исчезающую землю они тоже, конечно, видели, но я о другом говорил – там еще кое-что было.

– Что?

– Люди.

– Люди? – я почувствовал, как меня атакует прилив интереса.

– Да-да, люди… причем, понимаешь… – Мишка сомкнул пальцы рук, – люди очень странные. Странные в одежде… да, в одежде, прежде всего… в том, что они делали, не было бы, пожалуй, ничего странного, если бы они только совершали все эти действия по отдельности. Но они совершали их вместе, так что это выглядело очень необычно; более того, мистически. Отсюда, соответственно, и испуг, и желание побыстрее смыться – у того, кому случалось наблюдать их со стороны.

– И кто же эти странные люди?

– Не знаю. Проще всего назвать их кочевниками – но, в то же время, это неверно, они не кочуют.

– Почему же тогда ты все-таки сказал «кочевники»?

– Я сказал только в том смысле, что они живут на этой поляне вместе, общиной… живут, да… но только они не охотятся, не едят, не спят.

– Так это не люди?

– Нет, ну… они все-таки люди – в том смысле, что имеют человеческий облик.

– И что же они делают?

– Да по-разному. Несколько человек несет на себе колокола. Проносят через поляну.

– Куда?

– За горизонт. Но потом они и возвращаются, снова всплывают на горизонте; все начинается заново. Эти люди одеты в отрепья – они каторжники.

– Каторжники? Откуда они там взялись?

– Не знаю, – Мишка развел руками.

– А кто еще там есть?

– Двое играют в пинг-понг.

– В пинг-понг? Прямо посреди поля?!

– Да. Иные же задействованы в других играх – прятки, жмурки… кое-кто перекидывает мяч и пр.

– А еще кто?

– Люди, запускающие к небу узкие длинные флаги. От ветра те сгибаются в оборотную букву «С». Великаны в черных костюмах; двое плывут в лодке по реке.

– Там есть река?

– Ну а как же!

– Выходит, все эти люди просто беззаботно проводят время – без пищи и воды?

– Не совсем беззаботно.

– А что же?

Мишка помолчал. А потом изрек довольную странную в данных обстоятельствах реплику (его указательный палец наставительно поднялся вверх):

– Сам все поймешь.

«Наверное, он имеет в виду, что я пойму все, когда увижу их собственными глазами», – так тогда я подумал.

Вот так мы сидели и мирно беседовали, и я даже предположить не мог, что все это кончится необъяснимой вспышкой, – и тем она явилась неожиданней, что произошла по той причине, которая, как я полагал, была гораздо важнее для меня самого, нежели для Мишки, – но именно с ним-то и случился срыв.

Я действительно сильно устал в тот день, даже Мишкин рассказ не оказал на меня тонизирующего действия, – словом, к полуночи я не просто не в силах был играть дальше (тем более, партия так и не желала заканчиваться: с доски убралось всего-навсего пять фигур), – голова моя принялась сама собою клониться, то в одну, то в другую сторону, рассчитывая, видимо, обнаружить где-нибудь в окружающем воздухе подушку.

К тому моменту мы уже перешли в дом и играли на обеденном столе. Мать еще не спала, а лежа при потушенном свете, на кровати в смежной комнате, где, кстати, и мы тоже всегда помещались на ночь, терпеливо ждала, когда мы, наконец, «откажемся от нашей очередной бредовой затеи». Дед и дядя Вадик спали наверху и разыгравшуюся сцену, по всей видимости, не услышали: первый каждый вечер принимал лекарство от бессонницы, ну а дяде Вадику снотворным служила очередная чекушка водки; и все же я бы не удивился, если бы на следующий день они стали наперебой интересоваться у моей матери, что произошло, и из-за чего поднялся такой шум.

События протекали в следующей последовательности.

Сначала разговор сник, превратившись в обрывочные замечания по поводу «баталии», происходившей на доске.

Потом я выжал из себя очередной ход. Мишка этого не увидел – он смотрел куда-то в сторону, на остывавшую печь, но потом обернулся, как-то даже рефлекторно.

– Ты пошел?

– Да-да… теперь твой ход… – я покивал головой, зевнул, потом взгляд натолкнулся на три стрельчатые, стоявшие рядом фигуры слонов, у меня зарябило в глазах, и я уронил голову окончательно.

Вернулся от легкого толчка; брызнувший свет и Мишкины слова помогли мне сразу же прийти в себя, иначе я, вероятно, долго бы еще не сумел осмыслить, кто я и на чем остановилось мое сознание.

– Эй!.. Что с тобой?

– Чего?..

– Ты спишь что ли? Заснул? Мы договаривались до двух ночи сидеть. Ходи – твой ход.

Из смежной комнаты послышалась возня, ворчание; потом более отчетливое:

– Чего себя мучить, я не знаю! – недовольный голос моей матери, чуть гулкий от дремы и мягкой подушки.

– Ходи же! – резко повторил Мишка.

Меня качнуло назад, потом я все же попытался сконцентрироваться, но вдруг не выдержал:

– Слушай, может, завтра доиграем? А сейчас спать пойдем?

– Наконец-то прозрение наступило! – пронзительный скрип пружин на кровати – мать села; потом принялась энергично шарить босыми ногами по облезлому деревянному полу, стараясь надеть шлепанцы, – слышались короткие наждачные тычки.

– Нет, я не согласен! Давай продолжать! – от негодования Мишка даже привстал и вытаращил глаза; мне пришло в голову, что они сейчас ничего не видят.

– Нет, нет, все, спать, спать, – щурясь от света, мать прошла к столу, – завтра доиграете. А сейчас руки мойте и в постель. Давайте, давайте… я полью вам из ковшика. – И, наклонившись к нам, повторила уже более напористо:

– Вы слышали меня или нет? В конце-то концов!

– Все, Миш, давай завтра доиграем и правда, – я устало поднялся из-за стола; вид у меня был такой убитый, что даже матери хотелось подчиниться.

– Что ты сказал? – Мишка так опешил, что едва сумел выговорить эти три слова; но потом, видно, проглотил слюну, – завтра доиграем – так ты сказал?

– Ну ты как знаешь. Можешь продолжать сидеть, если хочешь, а я пойду.

– Вот молодец! Пошли, я тебе полью, – тон матери всегда становился благодушным, когда ей удавалось одержать победу над Мишкой.

– Черт возьми, да что это такое! – Мишка вскочил, молниеносно повернулся волчком на триста шестьдесят градусов и прищелкнул пальцами, – ты просто… просто… ты говорил до трех ночи или хотя бы до двух! Давай до двух, слышишь? До двух! – взвизгнул он едва ли уже не плача; но потом и заплакал, и весь покраснел.

– О, о! Тебя чего, опять припадки что ли бить начинают? – мать презрительно скривила губы, – Максим, пойдем. От дураков…

– Не говори так тоже, ладно? – сказал я предупредительно; к этому моменту сон у меня уже как рукой сняло, но обратной дороги не было, да я и не испытывал такого желания – идти на попятную, – мы просто доиграем завтра и все.

– Доиграешь, доиграешь… Пошли!

Я мыл руки в предбаннике, а Мишка все пускал в мою сторону чудовищные угрозы, совершая при этом самые нелепые пассы; он то краснел, то дрожал, то подскакивал на месте, то принимался, бегая, выделывать возле стола полукружия – словом, в него будто бы и впрямь бес вселился.

– Ты проиграл, слышишь?.. Если ты сейчас же не сядешь за стол и не продолжишь игру, то ты проиграл! Ты забрал четыре моих фигуры против одной – но ты проиграл. Говорили, сидим до двух – значит, до двух. Ты проиграл!

– Хорошо, я проиграл, только успокойся, – сказал я уверенно; вошел в комнату и принялся вытирать полотенцем руки и лицо; мать осталась в предбаннике.

Честное слово, я сам удивлялся собственным непреклонности и спокойствию, и, в то же время, меня вдруг начинала забирать какая-то странная гордость.

С другой же стороны, все можно было объяснить несколько проще: так уж я устроен, что если некий исход зависит лично от моего решения, – то есть я держу ситуацию, – напором и истерикой меня никому не удастся переубедить – даже Мишке.

– Проиграл, да? Ты это признаешь? – осведомился Мишка в последний раз, и будто бы давая мне понять этим вопросом, что я должен к чему-то приготовиться.

– Да.

– Ну так получай! – он схватил случайные фигуры с доски и принялся энергично бросать их в меня.

Я так опешил, что даже с места не мог сдвинуться, а старался уклониться от летевших в меня шахмат, стоя на месте и не отрывая от лица взмокшего полотенца. Получалось не всегда, хотя и шахматы летели просто куда попало, ударяясь чаще всего о печь.

В комнату вбежала мать.

– У тебя что, совсем крыша поехала? Так, Максим, иди-ка в комнату, я сейчас с ним разберусь…

Она заставила его сесть; у него сочились слезы из глаз, он пытался ей что-то сказать, а вернее, протараторить, но она все перебивала его одними и теми же словами, вроде: «Хватит, хватит, замолчи. Тебе лечиться надо, ей-богу! От припадков. Хватит…» и т. д. – со все более успокоительной интонацией. Мишка так ничего и не мог вставить, ни единого слова; в конце концов, его попытки ослабели. Он повернулся к разграбленной шахматной доске, машинально запустил руку в хлебницу, стоявшую на подоконнике, и потащил в рот порцию крошек. Потом еще и еще… У него образовались пунцовые мешки под глазами и воспалившиеся сосуды в самих глазных яблоках были такого же цвета. Каждый раз, когда он открывал рот для новой порции крошек, у него вырывался теплый прерывистый вздох, пузыривший слюну.

Моя мать еще долго читала ему нотации, но, кстати говоря, ни разу не пригрозила нажаловаться его отцу ни завтра, ни послезавтра, никогда. Похоже, когда дядя Вадик напивался, он в прямом смысле слова переставал для нее существовать (так, по крайней мере, она всегда утверждала). Потом все же пошла спать, – а Мишка нет, он сидел еще очень долго, без электрического света, и все ел крошки.

Поверх оконных занавесок луна пролила на его кудрявую шевелюру мучнистое гуашевое пятно.

Позже он скажет мне, что в ту ночь под лунным светом у него случилось поэтическое настроение.

* * *

Полночная вспышка моего брата явилась предвестником настоящей беды – напрасно мы старались забыть.

II

Я открыл глаза.

Я сделал глубокий вдох… прерывистый.

Я приподнял голову.

…И все это одновременно. В эту ночь мне, похоже, не снилось никаких снов, так что я быстрее, чем обычно, вынырнул на поверхность, в явь. Свежий солнечный свет – точно такой же, как вчера, – вместе с ветром проникал в комнату; оконная форточка была отворена настежь; занавески раздувались переменчивыми цветочными запахами; холодными.

Сейчас утро? Безусловно.

Который теперь час? Скорее всего, около девяти.

И тут я услышал знакомые звуки радио «Маяк», сулившие разочарование. Увесистые, вкрадчивые на каждом тоне, опускавшиеся в самое нутро…

Но все же что-то изменилось.

Что-то? Нет, изменилось главное – теперь я мог определить, откуда они доносятся. С лукаевского участка. Совершенно точно.

С лукаевского? Быть такого не может, никогда бы не подумал! И все же факт оставался фактом.

Но было и еще что-то. Этот странный стук, частый, но неровный, похожий на удары молотка, – стук, перемежавший завороженные тона «Подмосковных вечеров». Доносился он откуда-то со стороны леса.

Я повернул голову и посмотрел на Мишкину кровать. Она была застлана.

В предбаннике слышались шаги моей матери. Я позвал ее. Открылась дверь в смежную комнату, и в ноздри мне ударило горячим запахом риса, очень тугим, едва ли не удушающим; мне стало неприятно.

– Что такое? Ты проснулся?

– Да. Завтрак скоро?

– Через десять минут.

– А где Мишка? Он что, вообще не ложился?

– Ложился, но уже встал.

Это было странно – даже когда он ложился в одно время со мной, то, обыкновенно, еще спал, когда я просыпался; теперь, выходит, он побил все рекорды: лег гораздо позже, а встал раньше.

– И где он? На «верхотуре»?

– Нет.

– Нет?..

– На улице, на участке.

Я вскочил и принялся одеваться, но предчувствие, гнавшее вперед, лишило меня всякого отчета, и я, когда уже был полностью одет, понял, что произвел, наверное, странное впечатление.

– Что такое? Куда ты так?.. – осведомилась мать.

– Э-э… я просто хочу кое-что проверить, хорошо?

– Ты на улицу?

– Да. Но мигом вернусь. К завтраку вернусь, – я махнул рукой.

С Мишкой я столкнулся на крыльце. Он со мной не поздоровался, опустил голову и шагнул в дальний угол.

– Ты здесь?

Он не ответил.

– Если ты здесь, то кто на «верхотуре»?

– На «верхотуре»? – он обернулся, – с чего ты решил, что там кто-то есть?

– Слышу! – и в подтверждение своих слов резко указал в сторону леса, но крыльцо-то располагалось с противоположной стороны дома, так что получилось, будто я указывал на дверь, из-за которой недавно появился.

Когда мы подоспели на место, нам все уже было известно – если приглядеться, с проездной дороги можно было увидеть, что происходило возле леса: Лукаев махал топором из стороны в сторону с таким остервенением, так широко, что казалось, в каждый удар по «верхотуре» (а вернее сказать, по тому, что от нее к этому моменту осталось), – он вкладывал всю свою накопившуюся злобу. Если бы он хоть раз промахнулся, то, скорее всего, по инерции долбанул бы себе топором по сухожилию или еще куда-нибудь.

Стоит ли говорить, что мы опоздали – напрочь? Ничего уже нельзя было спасти. От «верхотуры» не осталось даже фундамента – Лукаев вывернул из земли все четыре бревна и разрубил их на части; они же были хотя и чрезвычайно толстые, но гнилые, и поддались сразу. Все остальные доски тоже были переломаны. Только к номеру Лукаев не притронулся, никак его не покорежил, а просто отбросил в сторону, в траву.

– Чт… что вы… – стоя шагах в трех от останков «верхотуры», Мишка таращил глаза на Лукаева; ближе не подходил, но зато его поза приняла какой-то нелепый даже с точки зрения пластики вид: спина сгорбилась, подавая все тело вперед, но шея наоборот прогнулась назад; под подбородком образовались желваки.

Лысина Лукаева сверкнула на солнце; брови изогнулись, будто он отхлебнул кипятка.

– Вы что-то совсем обнаглели, чертовы пастеныши, – он сказал это ровным, низким голосом, но в то же время и сварливо, и медленно обтер рукавом пот с лица, очень тщательно, как делают это после чрезвычайно тяжелой работы, – шумите здесь постоянно по ночам, возле «верхотуры». Спать не даете.

– Это неправда! Мы не шумели! – закричал я.

– Да?.. А по дому моему тоже не кидали камнями, хотите сказать?

Я весь подобрался.

– Так вот знайте, если еще раз так сделаете, я вам руки и ноги пообломаю, слышали? – Лукаев сплюнул, почесался и отправился восвояси. Обернувшись ему вслед, я мог видеть удаляющуюся спину, как всегда чрезвычайно сутулую; рубаха между выдающихся лопаток сильно пропиталась потом, и от этого складки на материи были едва заметны. Топор, зажатый в руке, то и дело ударял обухом Лукаеву по икре – через шаг; выглядело это довольно неловко, более того, нелепо, а мне в свете нынешних обстоятельств стало от этого противно.

Что Мишка пришел в настоящую истерику, и говорить нечего – он бегал вокруг обломков «верхотуры», рвал на себе волосы и дергался так, словно его пытали раскаленным железом. Я же, напротив, будто бы в контраст этой жестикуляции, стоял и не двигался, и мрачно смотрел прямо перед собой: я знал, что если хотя бы чуть-чуть подвину взгляд вперед, обязательно наткнусь на краешек какой-нибудь поломанной доски, на печальный отголосок своего хулиганства – в конечном счете, это я ведь был во всем виноват. И чего мне тогда приспичило кидать по лукаевской крыше!

Но вместе с тем я чувствовал, как в моем теле начинают просыпаться и волны эгоистичного облегчения. Наступил исход, пренеприятный, но все же…

Теперь, когда Лукаев нам ответил, вопрос был закрыт, исчерпан. Мы получили vendetta.

«Теперь можно глубоко вздохнуть и начать жизнь сначала», – как любила говорить мать.

Стоит ли говорить, что Мишка не разделял этой перспективы?

III

После драматичного эпизода с гибелью «верхотуры» Мишка исчез; не очень надолго, всего-навсего на несколько часов, однако его и впрямь нигде не было: я оставил его одного возле деревянных обломков (сначала звал завтракать, но он и слышать ничего не хотел, так что я, поняв, вконец, бесплодность всех усилий, отправился домой один), – а когда вернулся через полчаса, Мишки уже и след простыл; попробовал немного порыскать по окрестностям, но успехом мои поиски не увенчались.

Разочарованный я вернулся домой.

– Ну так где он там? Что, так и не собирается завтракать идти? – поинтересовалась мать.

– Не знаю. На «верхотуре» его уже нет.

– A-а… ну все ясно – опять мозги заезжают. Спрятался куда-то.

– С чего ты взяла?

– Будто сам не знаешь или это в первый раз.

Все верно. Мишка и правда любил «ныкаться», когда бывал обижен, и обнаружить его было просто нереально.

– И не ищи его, лучше иди делом займись.

Заняться делом означало сесть под дерево и читать (между прочим, помогать по дому или в саду мать никогда меня не заставляла).

И раз она сказала «заняться делом», то теперь будет тяжеловато отвертеться. Я приуныл – без Мишки было совсем скучно.

– И что, действительно Лукаев вашу «верхотуру» поломал? – спросила вдруг мать.

Я ответил, что поломал – это не то слово, – с землею сравнял.

Конечно, мать была не такой жестокой, чтобы ответить на это: «Ну так вам и надо – не будете всякие идиотства строить», – кроме того, она слишком плохо относилась к Лукаеву, чтобы хвалить его поступки, даже если их результат являл собою то, чего она хотела более всего на свете.

– Ну и нечего расстраиваться – новую построите, если так уж надо будет, – выдавила она сухо.

Это ее «новую построите» сильно меня задело; как-то раз (где-то год назад) она по ошибке растопила печку моим детективным рассказом. Узнав об этом, я почувствовал себя так, будто у меня из груди вырвали здоровенный кусок плоти, с мясом, кровью и всем прочим; разумеется, я закатил истерику. И что я на это услышал от нее? «Нечего расстраиваться – новый напишешь, если так уж приспичит».

На сей раз я, однако, смолчал, проглотив ругательство, которое едва не сорвалось у меня с языка: она хотя бы не стала интересоваться, почему Лукаев сломал «верхотуру», – и на том спасибо; теперь надо было уносить ноги.

Возле окна послышались неясные движения – будто кто-то ступил на гравийную гряду, кое-где примыкавшую к фундаменту, а потом запутался в хмеле; а еще (но в этом я уже не был уверен), – короткий тычок в стекло, однако никакого предмета или руки я не различил.

– Мишка! – инстинктивно воскликнул я, подбежал, но по неосторожности задел изрешеченную банку «Nescafe» на подоконнике; она тотчас свалилась вниз, и на пару секунд ржавый, обиженный звон отвлек мое внимание.

Когда я высунулся в форточку, никого уже не увидел, хотя мне показалось, что сочная стена хмеля, пронзенная кое-где сухими и ломкими прошлогодними ветками («как седые волосы» – пришло мне в голову), – взъерошена немного сильнее обычного. Между тем, тропинка, огибавшая дом и колодец, была пуста. Теперь слышалось только жужжание насоса в колодце.

Нехитро было бы спрятаться в таком сложном растении… если бы Мишка уменьшился до размера насекомого, конечно.

Мишка – уменьшился в размерах? То есть как это?

Я сморгнул пару раз.

– Миш! – позвал я снова.

Никакого ответа не последовало.

– Я тебе сказала, не ищи его! Не занимайся ерундой, – настойчиво повторила мать.

– Отстань от меня.

– Что?

– Я сказал: от-вя-жись! – повторил я по слогам, с досадой и даже презрением.

Взял книжку и вышел на крыльцо.

По проезду на скорости 140 км/ч пронесся черный «Ауди», на долю секунды прочертя в воздухе задними фарами пару солнечных каракуль.

Лукаев уехал. И жену свою, конечно, прихватил. (Рассказывали, что как-то раз он заявил: «Я люблю быструю езду – это правда. Страх? Какой? Откуда? – так, словно он никогда и не опасался умереть. – А вот моей жене и правда лишний вред здоровью, стресс, так что какое там сбавить – я скорее уж буду раза в полтора больше выжимать… хэ»).

IV

Надо сказать, когда мать задевала меня за живое, я начинал проклинать ее про себя до такой степени, что сосредоточиться на чем-то другом был уже просто не в состоянии. Она ведь старалась ограничить мою свободу, а я этого терпеть нет мог. Но в результате, конечно, зря тратил энергию, а заодно сам еще себя загонял – в дополнительные рамки, – в мыслях.

За следующий час я не прочитал ни строчки (ну или, может быть, одну-две) – все сидел под деревом, смотрел на книгу, и то и дело во мне вскипала ярость, и в ушах звенело от материных слов: «Ну и нечего расстраиваться… новую построите, если так уж надо будет… ну и нечего расстраиваться… новый напишешь, если так уж приспичит… нечего расстраиваться… нечего… расстраиваться».

«Когда же это кончится?.. Все – надо писать новый детективный рассказ, – решил я, в конце концов, – …но у меня ведь нет сюжета. Вот черт!»

Да, что правда, то правда, – сюжета не было, но, так или иначе, это были полезные мысли: позже, когда сюжет «подослали» обстоятельства, я уже пребывал во всеоружии. И обстоятельства будут такой силы, что я даже примусь не за рассказ, но за роман.

Я сходил в дом, принес Мишкины экю и, положив купюры в развернутую книгу, до самого обеда занимался тем, что любовался на них… …………………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………

Мишка объявился после обеда, когда я, и правда уже забеспокоившись, отправился к Ольке, – хотел заручиться ее поддержкой в поисках. И вдруг обнаружил, что она играет в карты возле своего домика – не с Мишкой, но с Сержем, Пашкой и Димкой. Ничего особенного – они часто так сидели, но все же от меня не ускользнуло, что они будто бы еще что-то пережидают, или даже вернее будет сказать: «стараются убить время».

Прежде чем, постучавшись в калитку, объявить о своем присутствии, я расслышал обрывки разговора – они обсуждали ограбления. (При этом Димка в разговоре не участвовал: восторженное выражение на его лице достигало попросту безмерной степени, если он садился за карты, и никакая, даже самая любопытная и животрепещущая тема, не способна была уже отвлечь его; играли они в «дурака», и он был только и занят тем, чтобы не остаться).

– Мне моя бабка знаешь, чего рассказала? – говорил Серж, – она ж у меня все знает – ха!.. И с нее бывает толк, оказывается. Так вот, ты в курсе, да, что Перфильев приходил на наш проезд и в сером доме смотрел?