Текст книги "Предвестники табора"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Я увидел удивленное Мишкино лицо.

– Макс, что такое?

– Что?

Пауза. Мишка оглядывал меня. Как бы стараясь подобрать слова.

– Да ты… ты весь дрожишь… – Мишка отпустил меня и просто смотрел широко открытыми глазами.

Светящиеся белки.

Теперь мне казалось, я вижу в них странные голубоватые прожилки, о которых я подумал, еще когда Мишка разговаривал по телефону, а доселе более не вспоминал.

– Что случилось? Ты узнал вора?

– Что?

– Эти водители… ты узнал грабителя среди них? Который у нас кошелек стащил.

Я проглотил слюну.

– Нет.

– А я думал… а в чем же дело тогда? A-а, ну я понял, ты хотел приглядеться…

Я чувствовал, как потихоньку прихожу в себя. Я сказал Мишке, что не мог увидеть грабителя – мы ушли в противоположном направлении.

– Тогда в чем же дело?.. – Мишка помедлил; потом спросил уверенно:

– Макс, что происходит? Это уже не первый раз сегодня.

– В каком смысле? – слукавил я – инстинктивно.

– Будет тебе! Я же вижу, ты весь вечер себе места не находишь.

– Ты видел? – я качнул головой – себе за плечо.

– Что, что видел?

Я повернулся и посмотрел назад. На дороге уже никого не было.

– Куда они делись?

– Водители? Они часто собираются попировать после работы… водители каретомобилей?

– Ты не увидел… – я остановился; потом решился в конце концов, – катафалка?

– Какого катафалка?

Пауза. Мы с Мишкой смотрели друг на друга. В упор.

Я снова повторил:

– Куда они делись?

– Они свернули за поворот, – Мишка почему-то теперь улыбался; так улыбаются наивности маленького ребенка.

Мне вдруг стало страшно. Очень страшно.

– Какой поворот?

Метрах в пятнадцати действительно был поворот, но как они могли достигнуть его за такое короткое время. Они что, были уже далеко, когда Мишка развернул меня?

Я выдохнул; опустив голову, уставился себе под ноги.

Мишка принялся говорить (будто бы даже самому себе, и с его лица так и не сходила улыбка), что «тебе, Макс, видно что-то и впрямь померещилось. Ты, наверное, просто устал после перелета – в этом все дело. И чего я, идиот, загонял тебя по городу, ей-богу! – Мишка будто бы наговаривал в диктофон; и хмурился. – Надо пойти домой, чтоб ты выспался. Почему бы нам не…»

– Я не хочу домой, – оборвал я.

– Хорошо, – Мишка смотрел на меня некоторое время; видимо, его удивила уверенность, с которой я произнес это, – но послушай, ты говорил о катафалке. Что ты имел в виду? Тебе что-то показалось?

– Пойдем, напьемся, – сказал я.

– Что?

– Ты предлагал пить? Идем.

III

Мы засели в каком-то баре неподалеку от пляжа, с косыми потолочными балками, к которым были привязаны белые ленты из парусины и пластмассовыми плафонами на цепях, менявшими цвет, – медленно, постепенно цвет перетекал из бирюзового – в фиолетовый, из фиолетового – в алый, поначалу, казалось, напротив уплотняясь и набирая сочность, но потом оседая на дне плафона, уступая свое место следующему цвету, и, в конце концов, исчезая. И становилось странно, когда кто-нибудь из пьяных туристов неосторожно задевал плафон плечом или головой (висели они довольно низко), – казалось, этот световой осадок, скопившийся на дне, должен всколыхнуться, добавить к сменяющему цвету посторонних клякс и потеков, но прежний цвет отходил с неизменной, медленной скоростью.

Слева от барной стойки было помещение метров пять в ширину, с железными решетчатыми створами, на которых висел небольшой замок. За створами стояло два пустых бильярдных стола, и горел яркий неоновый свет. Когда мы только усаживались, Мишка сказал, что «этот отсек с бильярдными столами – настоящая загадка для посетителей».

– Ты обратил на него внимание?

– Да.

– Хозяин всегда противится, если кто-нибудь начинает уговаривать его отворить ворота, чтобы поиграть в бильярд. Он отнекивается – в бильярд, мол, в его баре никто уже давно не играет.

– Почему он тогда не продаст столы?

– А вот это и непонятно. Но более всего странно, что там всегда горит этот яркий свет. Он же мог бы выключить его, чтобы эти столы хотя бы не так бросались в глаза. Но он почему-то никогда этого не делает – я слышал, свет горит круглые сутки; даже когда бар закрыт.

Я заметил, что рассказывая все эти любопытные, но не имевшие по сути своей никакого значения факты, Мишка как будто старается отвлечь меня

…от Предвестников табора…

…а заодно, по всей видимости, отговориться от того, что совсем недавно сказал – о себе и своей жене; на мосту – когда стоял и курил возле парапета.

Хозяин бара тоже начинает отговариваться, когда кто-нибудь просит его отворить ворота; быть может, с той же интонацией, что и Мишка сейчас…

«Увидел ли он вообще людей с колоколами на спинах? Их видел только я? – очередная волна страха. – Да, конечно, их видел только я».

Мишка принялся рассказывать мне о работниках юридической конторы, из которой он ушел пять лет назад.

Я не прерывал его.

Только смотрел пристально; почти не моргая. И… совершенно спокойно.

Про себя же принялся прокручивать в голове один и тот же трехсекундный эпизод – я приближаюсь к катафалку.

Лента в кинопроекторе. Кадры, заслоняющие взгляд.

Я так и не успел посмотреть в катафалк и почему-то теперь благодарил за это Бога.

Зачем смотреть? Я и так все знал.

– …Этот Семков… мой тогдашний приятель… У него, знаешь, какой широченный кругозор был – хэ!.. Нет, на самом деле я без тени иронии, Макс. Мы ведь там были не какими-нибудь насиженными нотариусами, которые высшие специальные курсы оканчивают… Так вот, этот Семков… Во всем-то он разбирался, все-то он знал. Живопись, литература, математика, информатика… даже химия, представляешь! И о чем только разговор ни пойдет, он начнет фразу примерно так: «Знаете, мне кажется, что в новейших достижениях компьютерной техники…» или «Знаете, мне кажется, в современной живописи…» – для него все одно было. И всегда оказывалось, что он выписывает научный журнал, в котором недели две назад как раз вышла статья, посвященная этому вопросу.

Я снова представил себя со стороны – будто через мои глаза бежит призрачная кинолента, и теперь это было прошлое… Я выхватывал самые случайные кадры; одно только их объединяло – все они касались Предвестников табора и Ольки.

Флаги отпущенные в воздух – тогда, десять лет назад. Люди, играющие в пинг-понг… воздушным шариком. Когда мы пустили воздушные шарики на поляну, Предвестники табора никак не отреагировали на наше с Мишкой «послание», кроме как просто стали использовать воздушные шарики в своих странных играх, – это выглядело так… уступающе. Но это только усилило страх и тревогу; и усиливает ее теперь – при одном воспоминании.

«Хорошо, что я не увидел Ольку, лежащей в катафалке». Возможно, я сошел бы с ума, если бы увидел. Так что Мишка в каком-то смысле спас меня… А с другой стороны… быть может, так все и было заранее задумано?

Кем?

– …Он всегда с одной и той же интонацией говорил: таким тусклым подневольным голосом, как будто ему гортань поджали; большим и указательным пальцами – хэ. Футбол он почти никогда не смотрел – у него не было на это времени. Но зато он был ходячим справочником футбольной статистики. А еще он прекрасно разбирался во всех современных музыкальных течениях – какая группа, к какому относится. Но знаешь, как он наслаждался музыкой? Раз в неделю после работы заходил в специализированный музыкальный магазин, чтобы купить компакт-диски с дорожками для релаксации или «для поднятия настроения» – на грядущий вечер. Это прямо как эксперимент над человеком, которого вводят сначала в голубую, затем в красную комнату, дабы посмотреть, как это отразится на его настроении. Только Семков жил этими экспериментами, проводил их над собой, веря, что вкус у человека развивается широтой кругозора и впитыванием самой разнообразной информации. Он мог начать свою фразу и с таких слов: «Следует отметить, что…». Кстати, в свободное время он еще и занимался живописью. И представляешь, Макс, писал талантливые зарисовки, картины, вот только… какую ни возьми, везде у него почему-то обилие прямых углов. Даже забавно выходило… Вот тебе, пожалуйста, портрет для какого-нибудь будущего произведения, Макс. Но главное, и парадокс: не смотря на эти прямые углы, он прекрасно умел лавировать – для юриста качество чрезвычайно полезное, – Мишка перешел уже на совсем язвительный тон, – можешь мне поверить, Макс, чрезвычайно. Он и меня научил лавировать…

«Ты, по-моему, всегда и сам умел», – далекая-далекая реакция в голове – на Мишкины слова; но и ее я связал с Олькой – все теперь было связано с Олькой. Если бы Мишка не лавировал, возможно, она была бы жива теперь… Но какова связь? Она есть. Более того, в ней и кроется разгадка всего.

Каждые три секунды меня охватывала жгучая волна боли. Внешне же, абсолютное спокойствие – но мне не представляло никаких усилий носить эту маску.

Почему? Потому что я пришел к некоему исходу? Но я же не успел заглянуть в катафалк.

И все же это исход.

– Другую нашу сотрудницу звали Галатея…

Прикоснулся ли я к Предвестникам табора – когда заглядывал в катафалк? Хоть какой-то частицей своего тела? Возможно, локтем?

Я почувствовал теплое жжение – от уха до уха.

Я моргнул – два раза.

Кажется, я не касался их.

– …Ее сын… говорят, этот идиот до пятнадцати лет задавал матери один и тот же вопрос: «Объясни мне, если на торгах ММВБ рубль падает по отношению к доллару, почему тогда эти торги не отменят?»

Мишка, вероятно, ожидал смеха с моей стороны; я, однако, только слегка улыбался; это его, вероятно, озадачило.

Тут я задал вопрос:

– Неужели же были только прямые углы – ни капли положительного?

Мишка замешкался на несколько секунд – почувствовав, вероятно, некое «противодействие», и более остро, нежели если бы в его голове еще не было пива. (Рядом с ним стояло две кружки – одна уже пустая, в другой осталась четверть).

Впрочем, ответил он уверенно.

– Положительного? Ни капли.

Помотал головой и залпом допил пиво.

– Моя сегодняшняя оценка, Макс.

– Но десять лет назад…

Мишка не дал мне договорить, тотчас «схватив» эти десять лет:

– Боже, Макс, десять лет назад я был совершенно другим человеком…

– Я не об этом. Думаю, в какой-то момент это позволило тебе… – я запнулся – всего на одно мгновение, – уйти от действительности.

Мишка, немного побледнев, уставился на меня; его голова качнулась.

– О чем ты, Макс… послушай, – Мишка вдруг принялся говорить едва ли не горячим шепотом; он был еще не пьян, однако шепот усиливал это впечатление, – прости меня, что я не выполнил тогда обещания. Прости ради Бога…

– Обещания больше не терять друг друга из виду?

– Да, – он качнул головой, – я просто… я просто спасанул тогда… – он все шептал, – я самый настоящий трус.

Я сделал жест рукой: «Незачем. Не стоит винить себя». (Разумеется, я был неискренен; но я уже привык к своей неискренности).

– Ты помнишь?.. Что было?

– Спрашиваешь! Конечно, помню.

– Все до единой детали?

– Все до единой детали. Ты… ты, кстати, на дачу ездишь? – Мишка спросил это как будто исподтишка.

Помнишь, как он отговаривал тебя? Как не хотел идти на поляну второй раз?

«Да, и правда удивительно, что я сумел настоять тогда. Мишка всегда самоустранялся или пасовал – когда доходило до дела. Впрочем, хотя он тогда и сопровождал меня, результат нашего похода…»

Три ленты среди серебристо-облачных островов.

В очередной раз я вспомнил, как отреагировали Предвестники табора на запущенные шарики. Да, они ничему не препятствовали; эта их «податливость», – и сейчас, когда я заглядывал в катафалк – они также мне не препятствовали.

Зато воспрепятствовал Мишка.

Но в этом и есть их главное зло.

Я ответил Мишке, что бываю на даче раз в году; ездил последние три года.

– Три раза то бишь… Ты видел кого-нибудь из наших?..

– Из проездной компании? – я не улыбнулся. – Нет.

– И ничего не знаешь о них?

– Ну… почти.

Я сообщил Мишке достаточно скудную информацию: и Димка, и Пашка Широков уже женились; Димка работает строительным альпинистом, Пашка – в фотосалоне.

– А Серж? О нем слышно что-нибудь?

– Нет.

А Олька? – подсказал мне голос в голове. – Что о ней слышно, Макс? Что ты знаешь о ней? Что ты знаешь?..

«Что я знаю? Черт возьми, а почему я, собственно, так уверен, что это она лежала в катафалке?.. Но кто кроме нее мог там лежать? Только она… Да, я знаю, что Олька умерла».

Теперь.

«О Боже, да она умерла еще пятнадцать лет назад!..

Нет же, это произошло совсем недавно… Но как это возможно? Как она могла умереть только теперь? Пять дней назад. Что это значит? Что вообще происходило все эти годы?.. Не понимаю… Совершенно не понимаю…»

Мне ничего неизвестно о ней. Ничего – это действительно так. Все это только разорванные, случайные воспоминания. Кадры, заслоняющие взгляд. «Но как же быть с тем, что ты видел и замечал весь сегодняшний день?»

Это тоже разорванные воспоминания. Возвращающиеся.

– Тебе, наверное, неприятно вспоминать обо всем, что было? – сказал Мишка. – И больно?

Я посмотрел на него – не так, как если бы он угадал, что творится у меня в голове; я продолжал держать на лице неизменную маску спокойствия; произнес:

– Мне кажется, детство было счастливейшей порой моей жизни.

Это не было ответом на вопрос; зато я говорил абсолютно искренне.

– Это правда?.. Даже не смотря на…

– Даже не смотря на то, что случилось с Олькой, – произнес я беспощадно.

(Беспощадно – для него?

Для нас обоих).

В глазах Мишки скользнул страх; и неловкость.

Я прибавил:

– Так что ты был прав, Миш. Ты говорил мне, что я буду вспоминать о детстве, как о счастливом и первородном этапе своей жизни. Помнишь? Когда я украл вкладыш у Сержа.

Лицо Мишки прояснилось.

– Да, что-то такое помню… но не так, наверное, отчетливо, как ты. Это неважно. Я и сам… я, знаешь ли, чувствую то же самое. Почему так выходит? Я не могу объяснить. Так у всех людей.

– Вот и тогда ты тоже это сказал. И поначалу я не придал твоим словам никакого значения.

– Люди забывают боль – наверное, поэтому.

«Нет, не поэтому, – сказал я про себя, – я люблю свое детство – счастливое детство – не забыв боль».

– Или же, – продолжал Мишка, – она стирается чем-то другим, живительным, светлым…

– Те эпизоды, в которых я испытал боль, ныне существуют в живительном свете – это ты правильно сказал. Радуешься тому, что они просто были, эти счастливые моменты детства.

«Кадры. Промельки», – вертелось у меня на языке; но я так и не озвучил.

– Но боль, – продолжал я, – она остается. Отдельно или перемещается в те моменты детства, где ее, на самом деле, не было. Это воображение прошлого.

– Возможно, ты и прав. Это удивительно!

После Мишка, наконец, принялся вспоминать эпизоды детства.

– Сколько тогда я наизобретал всего! Помнишь? Государство какое-то я там старался организовать.

Я внимательно вглядывался в Мишкино лицо. Я помнил, в какой экстаз он пришел десять лет назад, когда узнал, что в моем романе воплощалась его теория государства. Сейчас на Мишкином лице – только светлые, спокойные воспоминания; в глазах – небольшая, пьяная сонливость.

Но все же теперь он с самого начала припомнил именно теорию государства.

– Какое-то государство, Миш? Это была лучшая из твоих идей, – я произнес это со значением; и с подлинным уважением, – знаешь, что мне теперь кажется – когда я вспоминаю о твоей теории государства? Помнишь, как ты однажды вечером излагал положения теории в Олькином домике? Ты тогда только записал их в тетрадь и позвал всех нас на обсуждение. Вот мне теперь кажется, в тот вечер я стал взрослым. Не потому, что ты сказал мне, что конечный результат твоей теории – тропический остров из «Midnight heat», на котором я так мечтал жить… ты ведь помнишь «Midnight heat», Миш?

– Да, помню. Конечно, помню.

– О тропическом острове ты сказал позже, и это, скорее, напротив, вернуло меня в детство и в игру – снова…

…еще на некоторое время. Это было в лесу, на следующий день. А потом мы потеряли дядю Вадика, а потом… появились Предвестники табора – они подтвердили уход детства.

Чемоданчики, с которыми великаны пересекали поляну, – великаны уносили багаж моего детства.

Я продолжал:

– Тогда, в Олькином домике, именно в тот вечер… Боже, это был самый важный вечер – когда я стал взрослым. Потому что твоя теория оказалась чем-то таким, ради чего стоило повзрослеть; то, что стоило воплотить в жизнь по-настоящему. Она была призвана изменить мир, а ради этого действительно стоит взрослеть и двигаться вперед. Не к раю, нет. Рая мы никогда не отыщем в этой жизни. Просто двигаться вперед, а не плыть по унылым водам.

– Унылым водам? – переспросил Мишка.

Я, однако, не стал пояснять; я понял, что все же начинаю терять спокойствие, и принялся наблюдать, насильно и внимательно, как в плафоне, справа за Мишкиным плечом, фиолетовый цвет, оседая на дно, уступал место изумруду – медленно, медленно… в какую-то долю секунды я заметил оттенок аквамарина; затем бирюзы.

– Да… я… я понимаю, о чем ты… – Мишка помялся; принялся нерешительно вращать полную кружку пива, которую недавно принесли. Подставка под кружкой также вращалась, – знаешь, то, что ты сказал сейчас… мне это очень льстит. Я же просто развлекал вас тогда. И сам тоже развлекался. А с другой стороны мне теперь стыдно.

– Почему?

– Потому что мы тогда так ничего и не осуществили. Ясное дело, у нас ничего бы не вышло, но мы ведь даже и не пытались. Я, я не пытался. Я изначально не собирался претворять это в жизнь, Макс.

– Ты не собирался?

Зачем я переспрашивал? Я же и так теперь это понимал – что Мишка не собирался воплощать теорию государства. Нет, никакое понимание не имело значения. Дело в другом: во-первых, совсем недавно я обвинил про себя Мишку, что он всегда самоустранялся или пасовал; во-вторых, мне все же было неприятно от его признания, и я чувствовал себя обманутым. Как взрослый человек.

– Ты не собирался? – повторил я; уже тише.

«Сколько верховного смысла, сколько детского счастья и бед, и настоящего зла родило твое воображение, Миш! Но почему же были беды и зло? Быть может, как раз потому, что ты не придавал своим идеям особенного значения? И лавировал, хитрил – подчас, ради самых банальных вещей? – например, чтобы понравиться Ольке? Так что же все-таки погубило Ольку? Мелкие цели? Ведь и о Предвестниках табора ты рассказал мне только с тем, чтобы удивить и испугать. Или же Ольку погубила твоя… изворотливость? О тропическом острове – то, что это конечный результат твоей теории, – ты рассказал спонтанно, когда я, что называется, припер тебя к стене: и впрямь ли ты хочешь воплотить свою теорию в жизнь. Или, может быть, все дело в том, что ты не выполнял обещаний, не осуществил ни одного своего замысла – зная об этом изначально? Тот, кто делает что-либо наполовину, даже не замечает, как губит людей, – это сродни убийству, но человек не осознает, как совершает его. А чаще всего, ты и вовсе пустословил. Но откуда же, в таком случае, верховный смысл твоих изобретений? Я ни на мгновение не сомневаюсь в его существовании».

Мишка смотрел на меня и ничего не отвечал; и неловко мялся.

– Я и не думал льстить тебе, Миш. Детство – счастливая пора жизни, и ты, видно, считал, что в силах сделать ее еще более счастливой. Вот и все.

– Для себя и для других. Ты прав, – подтвердил Мишка и выпрямился; мое заключение будто бы вывело его из неловкости.

Он даже не обратил внимания, что в моей интонации нет не только благодарности, но и дружелюбия. Многие годы я благодарил его про себя за дни, проведенные на даче, потом в моей памяти всплывала Олька и… я тотчас холодел и вопрошал: какова доля Мишкиной вины?

И есть ли вообще его вина? Я чувствовал, что есть.

Теперь я отыскал разгадку.

IV

Мишка допивал очередную кружку.

– Черт… если б ты знал, как я рад видеть тебя, брательник… ты открыл мне настоящую жизнь… а вернее, ты открыл мне глаза, что это мое прозябание – черти что, а не жизнь… посмотри сам… я тебя сегодня полдня водил по К***… ну скажи, разве эта дыра может сравниться с нашей дачей… с нашим детством! Пусть я не выполнял обещаний. И все же это лучше, чем торчать здесь.

– Не такая уж это дыра, Миш.

– Дыра, самая настоящая дыра!

– Но почему? – спросил я бесстрастно; тайно же испытывал удовольствие. – Мне казалось, тебе здесь очень хорошо.

– Ни черта! Мне здесь ни капли не хорошо. Ты развеял все мои иллюзии. Боже, как я мог докатиться до такой жизни! – Мишка говорил, жалея себя; и, в то же время, с интонацией внезапно прозревшего человека. Мне стало смешно. Снова, как и тогда на мосту, когда он, говоря о своей жене, задавался вопросом, любит ли ее, – снова я не испытывал ни капли сострадания.

– Но и детство не было счастливым. Оно только теперь таким кажется. Мы говорили, – напомнил я.

Несколько мгновений – я поймал этот взгляд – Мишка смотрел на меня с невольной растерянностью. (Его глаза словно бы задавали наивный вопрос: «Ну и как же быть тогда?») Я почувствовал, что сейчас не выдержу и ухмыльнусь, как вдруг мне пришло в голову, что Мишка сейчас похож на ребенка… и всякое веселье тотчас исчезло. Мне стало неприятно.

Я снова стал думать об Ольке. И о Предвестниках табора. И о Мишкиной вине.

– Нет, – произнес Мишка, – пятнадцать лет назад было лучше, чем теперь.

– Ты уверен в этом?

– Да. По крайней мере, рядом со мной были люди, которых я любил… сейчас… сейчас тоже рядом со мной человек, которого я люблю… да. Прости, что я не выполнил своего обещания… перестал общаться… Прости, что я тогда опять упрятал голову в песок… десять лет назад… но после той ночи на поляне… Боже! Ладно, я не хочу об этом вспоминать, черт возьми. По крайней мере, не сейчас.

«А когда? Завтра, когда ты снова „придешь в норму“ и будешь радоваться жизни? Ведь вряд ли что-то изменится».

– Я… я иногда думаю, что не люблю Машу. Иногда я так думаю, да. Но знаешь, именно сегодня… мне почему-то хватает смелости говорить об этом вслух.

– Почему ты говоришь о смелости?

– Потому что… потому что я всегда боялся… боялся… остаться один. Вспомни, чем кончил мой отец… ну скажи, скажи, я сейчас похож на своего отца, да?

– Что?

– Маша всегда мне напоминает о моем отце, когда я выпиваю. Как только она узнала, чем он кончил, это стало у нее… Она всегда давила на меня, Макс… А вернее, поддавливала – аргументировано доказывая, что я ошибаюсь… а вернее, ничего она не доказывала – я сам признавал ошибки, стоило ей только бровью повести… но по поводу моего отца… Это же не очень честно с ее стороны – нажимать на меня по поводу отца. Она же не знала его. Ну ответь мне, Макс, а? Разве честно это?..

Я молчал. Через некоторое время Мишка продолжал:

– Но знаешь, я упомянул об отце не потому, что Маша нажимает на меня. Совершенно не потому… я просто помню всю боль нашего детства… я все помню… то, что случилось с моим отцом… то, что случилось с Олькой… И то, как я поступал по отношению к тебе. Скажи, ты не держишь на меня зла?

– За что? – осторожно спросил я.

– Нет-нет, я знаю, ты обижаешься на меня. Ты должен на меня обижаться – то, как я подставил тебя тогда…

Я нахмурился; удивленно.

– О чем ты?

– А помнишь, как ты кинул по соседскому дому? Как этого старика-то звали, который там жил, а?..

В очередной уже раз я смотрел на Мишку и ничего не отвечал. На сей раз, однако, я испытал растерянность.

Полную.

– Не помнишь? Как-то на букву… «к»? Кажется, на букву «к». Но да ладно, неважно… Я ведь после этого сказал Ольке, что это ты во всем виноват… Помнишь, когда наш секрет наружу выплыл? После того, как мы играли в салки на великах… я ведь увел Ольку в сторону… или она домой пошла, а я нагнал ее – уже не помню.

«А я помню».

Тень Мишки и тень дымохода на земле…

Человек застрял в дымоходе по шею.

И до этого я увидел такую же тень, когда Перфильев схватил меня за руль – когда я угонял на велосипеде.

А что означало это совпадение? Нет, не совпадение – подсказка, мне – для того, чтобы я понял, – через много лет, – кто на самом деле виноват в исчезновении Ольки. То, что Перфильев и грабители, которым он был наводчиком, – это только одна сторона монеты. Перфильев имел отношение, да; грабители, вскрывавшие дома, – скорее всего, они убили Ольку. Но и Мишка тоже имел отношение, ибо он создал Предвестников табора – своим воображением, сказочную сторону моего детства, фантастическую, зеркальную, наконец, его сторону, погубившую Ольку.

Пять дней назад.

Это еще одна разгадка.

Но все же – какова доля Мишкиной вины? Он же не мог знать, что его фантазия имеет свойство материализовываться – так же, как он, не отдавая себе отчета, угадал мой сон – Мишка сделал это ненамеренно, у него все само собой получилось! А как только он заподозрил, что Предвестники табора появились по его вине, он сразу запретил мне говорить о них и о Стиве Слейте – дабы еще чего-нибудь не случилось…

Нет, это не обеляло его.

– Короче, я нагнал Ольку и во всем обвинил тебя, а сам вывернулся… но послушай, скажи… ты не винишь меня?

– За что? Я же не знал об этом.

– Нет-нет, за то, что ну… мне следовало уговорить тебя не кидать камнем… я же не…

– Нет, не виню, Миш, – оборвал я.

Мишка, однако, и не думал успокаиваться. Снова он принялся причитать и жалеть себя – о том, что Маша его все время пилит, о том, что ему надоело сидеть в К*** – но главное: он понял это только сегодня, – Мишка постоянно это подчеркивал.

– Ну так уезжай отсюда.

– Нет, это означало бы сдаться. Не такой я слабак! Эти чертовы туристы, они у меня уже в печенках сидят. Я вот что сделаю. Поставлю здесь пограничный столб, запрещу въезд на курорт… прямо, как в моей теории… в моей теории государства. Не хочу, чтобы они нарушали мой покой – я устал от случайных людей, Макс! – Мишка стал озираться. – Вот смотри, Макс, смотри… хочешь, закричу сейчас? Скажу, чтобы все выметались отсюда…

– Миш, не стоит…

– Чтобы они не нарушали мой покой…

Я резко поднялся из-за стола.

– Ну все, пошли отсюда.

– Не пойду.

– Пошли.

– Нет, не пойду. Я буду кричать сейчас.

– Ты хочешь выместить на них злобу за то, что неудачно женился? – не выдержал я и тотчас после этого развернулся и направился вон из бара.

Мишка встал и поплелся за мной.

На ходу он произнес как-то отстраненно, почти обиженно:

– Что, Макс? Ты сказал… я… ничего…

А потом еще:

– Я не… ты так думаешь, да? С чего ты…

Выйдя из бара, я сделал несколько шагов к дороге и остановился, чтобы подождать Мишку; я стоял спиной к двери, не оборачивался.

Я услышал скрип двери, затем быстрое шарканье ног и звуки борьбы; испуганно обернулся.

Кто-то схватил Мишку из-за спины и не выпускал: в свете фонаря я видел руки в белых перчатках, сцепленные на Мишкином животе, просторные рукава белого одеяния и длинные белые полы, колыхавшиеся позади Мишкиных ног, – однако ни лица, ни даже силуэта головы нападавшего видно не было.

Мишка порывисто дергался всем телом то в одну сторону, то в другую, будто стараясь ослабить опутывавшие веревки, прилагал воистину нечеловеческие усилия, чтобы высвободиться, – алкоголь, которым была отягощена его голова, с одной стороны гасил его силу, с другой – раззадоривал число и скорость попыток. Однако все тщетно: руки Мишки тоже оказались блокированными, захват точно на локтевых сгибах, да еще такой искусный, что он вообще не мог руками пошевелить.

Мишкина шевелюра судорожно потрясала густыми, слипшимися колечками.

– Миш, что ты делаешь? – выкрикнул я невольно.

Потом быстро шагнул в его сторону, но тотчас же руки в перчатках на животе расцепились – резко, словно цепь лопнула, а затем – никакого звука отступающих шагов или человеческого силуэта за Мишкиной спиной – я увидел только, как в тени, за пятном электрического света, об стену бара ударилась белая ткань, слева от двери, – словно простыню скомкали и бросили с силой о стену.

– Помоги мне, Макс!.. – вырвался у Мишки сдавленный крик, запоздалый – Мишка был уже свободен.

– Что случилось?

– Он же… напал на меня… т-ты видел? – Мишка заикался.

– Кто?

– Черт знает что вообще ничего не понимаю ничего… – выругался Мишка, пьяно и вполголоса; сел на корточки и спрятал голову между колен; покачнулся пару раз, слегка, а все же в результате не опрокинулся назад.

Мне пришло в голову: удивительно, как это Мишка в таком состоянии вообще удержался на ногах – во время борьбы.

И это тоже ловкость захвата. Предвестник табора не хотел, чтобы Мишка упал…

Прежде, чем подойти к этой скомканной белой ткани, валявшейся на земле, слева от двери, я помялся и, не сводя глаз с ткани, шаркнул ногой – и только после этого приблизился, не спеша, слабо чувствуя ноги под собой – как и тогда, когда шел к катафалку; под подбородком жжение – от уха до уха, – сейчас я прикоснусь к Предвестнику табора.

Вернее, к тому, что от него осталось.

Подойдя вплотную, я инстинктивно бросил взгляд в сторону, словно вслед убегавшему человеку, который обронил вещь для меня гораздо более ценную, нежели он сам и преследование; а может быть, это был взгляд, искавший стороннего наблюдателя, – как бы там ни было, я никого не увидел. Когда я приседал, меня вдруг передернуло, но я сумел справиться с собой и прикоснулся-таки к ткани. Она была скользкая и электризующая на ощупь – я терпеть не мог такой материал, меня всегда почему-то пронзал от него странный озноб; кроме того, у меня никогда не получалось «угадать» этот материал на глаз, и озноб всегда оказывался неожиданным; на сей же раз меня будто-таки плетью стеганули по спине! – как только я взялся за край белого одеяния большим и указательным пальцем.

Я нервно перекомкал пару-тройку электризующих складок, сделав короткие, брезгливые движения рукой – так, словно наспех старался выполнить какую-то неприятную работу, – затем вскочил на ноги.

– Миш, пошли отсюда.

Он не ответил, но, находясь все в прежней позе, покачнулся опять – на сей раз только единожды.

Нервно пройдя мимо Мишки и стоя уже на дороге, я обернулся.

– Ты слышишь меня?

– Ну что такое? – промычал он себе в колени; его шевелюра, возвышавшаяся над сложенными руками, недовольно шевельнулась; вяло.

– Пошли уже.

– Кто это был, Макс? – спросил Мишка, будто в забытьи; он поднял голову.

– Я тебе говорю, пошли…

Мне, между тем, почему-то все меньше и меньше хотелось торопиться.

– Куда?

– Выйдем на пляж. Тебе станет лучше.

Мишка вдруг оживился: сделав усилие, встал на ноги; покачнулся, сделал два шага в моем направлении, затем посмотрел назад.

– Ты видел, да?.. Он… напал на меня. Кто это был-то? – Мишка взялся за голову, – ты не увидел?

Я смотрел на Мишку и ничего не отвечал.

И вдруг Мишка принялся размахивать руками, топать ногами и чертыхаться.

– Да что же это такое происходит сегодня, черт возьми!.. Невезуха какая-то, черт бы побрал!.. Черт!.. – в сердцах возопил уже Мишка; слова из его рта вылетали сухие, измененные – от алкоголя.