Текст книги "Мир Леонардо. Книга 1"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Эта особенность живописи Боттичелли относится не к стилю в искусстве, а к жизни его души. Он был одним из немногих людей итальянского Ренессанса, томимых вопросами совести и морали.

Невольно подумаешь; вот мы говорим; «Это была типичная для итальянского Возрождения личность». Но ведь и Леонардо можно назвать типичной для этой эпохи личностью, и Боттичелли, и Макиавелли, и Савонаролу, и Цезаря Борджа… Кто же действительно типичен?

Или вот мы говорим: «Это типичная для второй половины XX века личность». Но стоит посмотреть вокруг, и мы увидим потрясающее разнообразие характеров, судеб, отношений, стилей поведения, мировосприятия. Разве не то же самое было и в эпоху Ренессанса? Разумеется, человек неотделим от века. Рассматривать его вне времени – дело пустое и бесплодное. Но не менее рискованно и отрешаться от уникальных особенностей, которыми наделены люди, являющиеся современниками. Более того, чтобы понять уникальность века, надо понять человеческие уникальности, из которых складывается разнообразный и неповторимый образ эпохи. Кювье, как известно, по одной кости восстанавливал облик исчезнувшего животного. Восстановить по одной, чудом сохранившейся биографии образ исчезнувшей эпохи – дело, может быть, увлекательное, но, увы, бесполезное. В лучшем случае мы восстановим не время, а лишь один из фрагментов его.

Боттичелли велик тем, что первым во второй половине XV столетия совершил шаг к сближению культуры и этики, шаг, который может быть оценен по достоинству лишь в наше время, когда нравственное сознание настолько возвысилось и усложнилось, что культуры вне этики мы не мыслим. И в этом отношении Боттичелли, пожалуй, в чем-то антагонист Леонардо. Я вовсе не хочу унизить нравственную ценность жизни и деятельности великого создателя «Тайной вечери». Капитальнейшая этическая ценность жизни Леонардо в его верности истине, в его кропотливых и титанических поисках ее, в том, что потом назовут интеллектуальной честностью. Он мог делать вид, что не замечает жестокостей Цезаря Борджа (хотя, разумеется, замечал все), он мог уклоняться от непосредственного участия в борьбе с этим демоном Ренессанса, понимая, что силы неравны, он мог бесстрастно зарисовывать лица и одежду людей, ведомых на казнь, но он ни в чем никогда не уклонялся от истины, исследуя, постигая мир, окружающий человека.

В его записных книжках почти ничего не написано о добре и зле, но нет ни одной строки, в которой были бы ложь, лукавство или фальшь.

Поиск любой истины – художественной, научно-технической, а не только нравственной – заключает в себе большую этическую ценность, потому что любая истина убийственна для лжи.

Поэтому «антагонист» Боттичелли – Леонардо в чем-то несказанно родствен ему не только как человек, как товарищ по мастерской Верроккьо, но и как художник. Не случайно Боттичелли – единственный из современных ему живописцев, имя которого упомянуто им в записных книжках.

Широко известна формула Якоба Буркхардта:

«Эпоха Возрождения – это открытие человека и мира».

Буркхардт высказал ее в середине XIX века. Сегодня, когда нам несравненно больше известно об истории европейской культуры, она кажется несколько наивной. Но тем не менее под обаянием формулы Буркхардта находились целые поколения ученых.

Я сейчас рассмотрю ее не как откровение, а как версию.

Когда совершилось открытие человека? Буркхардт утверждает, что в эпоху Ренессанса. Немецкий философ XX века, автор некогда весьма известной книги «Закат Европы» Освальд Шпенглер утверждает, что в эпоху ранней готики. Известный швейцарский историк Андре Боннар, написавший художественно-философское исследование о древнегреческой цивилизации, утверждает, что в античности.

Археолог Анри Лот, обнаруживший в Сахаре фрески Тассили, полагает, что человек был открыт в эпоху первых наскальных рисунков, в которых отразилась не только гениальность рода, но и гениальность личности первобытного живописца.

Формула Буркхардта стала классической, но мы видим, что существовали и существуют иные версии. Когда же был открыт человек? На этот вопрос ответить труднее, чем на вопрос, когда была открыта Америка или гелиоцентрическая система мироздания. Наверное, открытие человека совершалось с появлением человека, совершается в наши дни и окончится лишь с исчезновением человеческой культуры и человеческого рода. Пока человек существует, он будет себя открывать.

Когда начинаются новые эпохи – например, когда начался итальянский Ренессанс? И тут существует немало версий. Я не буду утомлять читателя изложением их. Периодизация Возрождения до сих пор тема полемик и дискуссий.

Когда же начинаются новые эпохи?

Стоит обратиться к интересной мысли французского ученого Тейяра де Шардена. В книге «Феномен человека» он пишет о «черенках», о начале начал, которые эволюция – любая – тщательно и загадочно убирает. Начало начал остается тайной эволюции.

Для меня Возрождение началось с любви Элоизы к Абеляру (о чем я уже не раз писал), и несмотря на явную ненаучность этой версии, я дорожу ею и поныне. Хотя, если мне возразят, что итальянский Ренессанс начался с Франциска Ассизского, открывшего, что мир, окружающий человека, родствен ему и красив, я соглашусь. И если услышу, что Ренессанс начинается с той минуты, когда Петрарка, поднявшись на высокую гору в Альпах, осознал себя как насыщенную духовной силой частицу мироздания, – и эта версия тоже покажется мне заслуживающей доверия и уважения. И если мне станут доказывать, что подлинный Ренессанс начался с Альберти и Леонардо да Винчи, в которых тип универсальной личности достиг наивысшего развития, у меня и это положение не вызывает полемического пыла. Я лишь попытаюсь уточнить, возможен ли был Петрарка до Абеляра и возможны ли были Альберти и Леонардо до Франциска Ассизского?

Но ведь и Абеляр не начало начал. И любовь Элоизы к нему тоже не исток всех истоков. Были поэты и ученые при дворе Карла Великого. Были монахи, переписывающие в темных кельях Цицерона и Гомера в самые темные века, когда, казалось, умерли и искусство, и наука, и даже умение выводить буквы.

Огонь вечно потухающий и вечно возгорающийся, как писал Гераклит о мироздании… Возможно ли, чтобы у этого огня было начало начал? Он весь состоит из начала, явного или тайного, ослепительного или почти неразличимого, но тем не менее существующего реально.

В тетрадях Павлинова, среди его «интеллектуальных ребусов», я нашел и такой:

«Две модели культуры: первая – театр как жизнь и вторая – жизнь как театр. Что истиннее?»

Театр как жизнь. И жизнь как театр. Мне кажется, что народный итальянский Ренессанс с его рассказчиками, толпами, красотой, насыщающей весь уклад жизни, с его мастерскими художников, где толпятся ремесленники, с его великими поэтами, которые ссорятся с погонщиками ослов, с суконщиками, которые, непринужденно расположившись на каменных лавках, обсуждают загадочные строки Данте, с сундуками и ларцами, расписанными гениальными художниками, импровизаторами и кузнецами, дерзящими гениям, – что этот Ренессанс и есть театр как жизнь. Его живописность, экзотичность, игра красок не театральны. Это сама жизнь. А в понимании Шекспира это театр как жизнь, театр жизни (именно в ту эпоху родились «театральные» формулы, одной из самых долговечных оказалась, к сожалению, – «театр военных действий»). Это театр жизни, лишенный театральности, это наиболее истинная, высшая модель культуры.

На закате Ренессанса во Флоренции было отмечено летописцами шествие, выдуманное и оформленное художником Пьеро ди Козимо, в котором место античных богов и веселых сатиров и нимф заняли тени потустороннего мира.

Начался закат великой эпохи.

Это было почти накануне расставания Леонардо не с Флоренцией, не с Миланом, не с Римом, не с Венецией, а со всей Италией, расставанием навеки, потому что и похоронен он в чужой стране.

Шествие потусторонних теней по улице, по которой еще недавно текла поющая, веселая толпа, которая еще недавно была украшена художниками, бесконечно любящими все земное, – это шествие, поскольку оно уже по ту сторону нашего видимого мира, можно назвать бесконечностью, которая начинается на улице, а кончается…

Эпоха умирала.

Эпоха умирала, оставаясь бессмертной.

Незадолго до этого странного шествия, в последние флорентийские дни, Леонардо занес в записную книжку строки о нескольких загадках бытия. О камне, который, упав в воду, «оставляет круги в месте падения», о голосе, «отдающемся эхом в воздухе», о разуме «угасшем, который не уносится в бесконечность».

Эпоха умирала, но оставалась бессмертной, потому что создания разума уносятся в бесконечность.

Культура умирает и возрождается.

«Культура, – писал генералу X. Антуан Сент-Экзюпери, – есть благо незримое, потому что она основана не на вещах, а на незримых связях, соединяющих их друг с другом так, а не иначе. У нас будут великолепные музыкальные инструменты, выпускаемые целыми сериями, но будет ли у нас музыкант?»

Мудрость Сент-Экзюпери – это мудрость середины XX века, когда «вещей, выпускаемых целыми сериями» стало больше, чем незримых соединяющих связей.

XV век в этом смысле не понял бы XX. У него были иные «вещи», на которых лежал и лежит до сих пор отблеск бессмертной красоты.

А вот ценность связей, соединяющих людей, соединяющих и телесное и бестелесное, – эта мысль, пожалуй, могла быть дорогой и Леонардо, и Пико делла Мирандола, и Боттичелли.

Культура, не оторванная от земли, обладает особой долговечностью и взывает к воскрешению. Когда крестьяне, строя дома или распахивая землю, находили обломки античных статуй, они, сами того не помышляя, участвовали в созидании не оторванной (в наибуквальнейшем смысле!) от земли культуры.

Народность ренессансной культуры порой носит характер, удивляющий сегодняшнего человека или, если он не чужд возвышенных настроений, умиляющий его. Например, один старый-старый учитель из Перуджи, который настолько одряхлел, что уже ничего не видел, узнав, что Петрарка гостит в Неаполе у короля, пошел из небольшого городка Понтремоли, опираясь на руку единственного сына (а путь был не ближний!), лишь для того, чтобы услышать голос Петрарки.

Но он не застал его в Неаполе. Петрарка уехал в Рим. Король, узнав о старом поклоннике поэта, посоветовал ему поспешить, иначе он не застанет Петрарку и в Риме, потому что тот собирался в путешествие на север – во Францию. Старец невозмутимо ответил королю, что он пойдет за Петраркой и в Индию, чтобы услышать голос великого поэта.

И он шел, опираясь на руку сына, он в холодную зиму через снега одолел горы и застал Петрарку в Парме, услышал его голос, поцеловал его руки и голову и три дня был рядом с ним.

Те, кто не понимал, зачем он, слепой, совершил этот непосильный путь, услышали в ответ: «Я созерцаю его духовными очами».

В этой атмосфере поклонения искусствам и наукам и созидалась культура Ренессанса – золотой фонд европейской и мировой культуры.

Кто-то может возразить, что учитель – это все же интеллигент и поэтому его поклонение не доказывает народности истоков ренессансной культуры.

Но не меньший восторг вызывал Петрарка у людей, не умеющих читать и писать.

Один ремесленник в городе Бергама умолял Петрарку осчастливить его дом посещением, и, когда Петрарка согласился, бедняга чуть не лишился рассудка от радости…

Эти исторические анекдоты (анекдоты, потому что отражают нечто для сегодняшнего сознания курьезное) убедительнее трактатов гуманистов говорят о духовной атмосфере, в которой раскрывалось человеческое сердце при зарницах великой эпохи.

Во всем этом было что-то театральное, но театральное в том высоком смысле, когда театр становится жизнью.

Всю эпоху Возрождения можно увидеть в образе театра – театра как жизни, а наступившая за ней эпоха барокко это – жизнь как театр.

Бессмысленно устанавливать шкалу ценностей.

Стили рождаются не людьми, хотя созидаются, разумеется, ими.

Стиль – выражение духовной жизни народа и человечества в их непрестанном развитии.

Ренессанс – театр как жизнь.

Барокко – жизнь как театр.

Первым дал обоснование Театра Жизни Шекспир в пьесе «Как вам это понравится» в монологе Жака.

«Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той…»

Известно, что над входом в шекспировский «Глобус» висела надпись, которая объясняла современникам Шекспира, что они сами – действующие лица Театра Жизни.

Любопытно сопоставить конные памятники Ренессанса и барокко.

Это сопоставление в нашем повествовании тем оправдано, что мы помним: самым большим замыслом – трагически неосуществленным – Леонардо был конный памятник кондотьеру Франческо Сфорца. Но были осуществлены замыслы конных памятников Донателло и учителя Леонардо Верроккьо.

В конных памятниках Ренессанса все целесообразно, содержательно изнутри. В конных памятниках барокко захватывают воображение пьедестал, величие позы, аллегории. Это более красиво и менее подлинно.

В жизни страшно оказаться под копытами коня кондотьера Ренессанса.

Защищенней чувствуешь себя под сенью этой помпезной и нестрашной красоты барокко.

Если верить искусствоведам, то человечество в художественном развитии, начиная от наскальных рисунков на стенах пещер, все время что-то утрачивает. Мне кажется, что сами эти утраты говорят о неисчерпаемом богатстве человеческого духа, и не стоит чересчур строго относиться к той эпохе, которая в чем-то не соответствует нашему пониманию красоты или естественности.

В XIX веке, отмечает исследователь барокко Александр Клавдиевич Якимович, даже Стендаль и Буркхардт недоумевали, как могли мастера семнадцатого века создавать всерьез весь этот «дурной театр», эти балетные позы, актерские жесты, как они могли любить такую безвкусную и чрезмерную напыщенность, далекую и от благочестия, и от человеческого достоинства?

Но в том-то и дело, что в самом естестве барокко заложено актерство, театр, игра.

Поэтому судить о его «искусственности» надо осторожно…

Ренессансу не удалось создать новый, более человечный мир. На излете его запылали костры инквизиции, за последним «актом» Ренессанса шел один из самых жестоких веков в истории человечества – век религиозных войн. Варфоломеевская ночь была пострашнее «Страшного суда» Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы. Пока великие художники Испании Веласкес, Мурильо и Сурбаран писали на полотнах очаровательных женщин, очаровательных женщин в жизни вели в шутовских колпаках на костры…

Иногда кажется, что «красивейшее» барокко помпезно и меланхолично хоронило то, что было воскрешено и осознано как новорожденное в Ренессансе.

Иногда кажется, что барокко – дитя разочарования, героическая попытка подняться над хаосом, в который перевоплотилась гармония, возвысить хаос до эстетической категории ценностей.

Иногда кажется, что театр как жизнь лучше жизни как театр.

Это казалось и Сент-Экзюпери, когда он тосковал в «искусственной» цивилизации XX века, в этом «технократическом барокко».

Стили меняются.

А улица остается улицей, а повседневность остается повседневностью.

Культура не умирает.

* * *

Джотто. Данте Алигьери.

Филиппо Липпи. «Коронование мадонны» (фрагмент).

Рафаэль. Автопортрет.

Антонио Поллайола. Женский портрет.

Донателло. Конная статуя кондотьера Гаттамелаты в Падуе.

Джулиано да Сангалло. Вилла Медичи в Поджо-а-Кайано.