Текст книги "Мир Леонардо. Книга 1"

Автор книги: Евгений Богат

Евгений Михайлович Богат
Мир Леонардо. Книга 1

Конструктор восьмого дня

Восемь дней в Италии рядом с Евгением Михайловичем Богатом на пограничье московской весны и апеннинского лета 1980 года остаются днями ежемгновенных удивлений. И не только потому, что это Италия, до того не виданная мною, но и потому, что комментатор моих первых впечатлений, не ставших еще частью моего сознания, – он, умный, веселый, живой. Он комментирует иную культуру, как свою жизнь, а собственную жизнь проживает в этой чужой культуре, становящейся при сохранении пленительной чужести своей, без которой уже нельзя…

И здесь же, в Милане, в трапезной монастыря Санта-Мария делле Грацие, происходит встреча иного рода – божественного Леонардо (XV век) с огнем рукотворным, прянувшим с безоблачного неба века нынешнего. Бомба минувшей войны бесцеремонно вторгается в столь же рукотворную «Тайную вечерю» и тяжело ранит ее участников.

Искусство и жизнь (в данном случае антижизнь) не только рядом, а в неистребимой взаимоотраженности, в странно необходимом со-бытии.

Вечерняя тайна культуры…

Реальность, которую творит Евгений Богат, – особая реальность. Да и материал, в котором живет и работает он, тоже особенный. Если писатель в привычном смысле этого слова вносит порядок в мировой хаос, то писатель Евгений Богат имеет дело с уже созданной гармонией. Это, с одной стороны, состоявшаяся человеческая мысль (прежде всего мысль художественная), с другой – документ-судьба, свидетельство конкретной жизни с невымышленной фамилией, именем, отчеством. Почти бесплотная от несчетных обозреваний улыбка Джоконды и плотное судебное дело Вячеслава Станиславовича Залецило[1]1
  Богат. Евг. Мастер праздника. – В кн.: Урок. М., Сов. писатель, 1982.


[Закрыть] который хотел, истово и тщетно, лишь одного: привнести в блеклые будни города Зарайска светлый лад любительского духового оркестра – наперекор темной воле наждачно-немузыкального районного начальства. Не выдержал и сорвался… И вот – суд над устроителем праздника, над его духовой – духовной! – музыкой.

Тайна зарайская, ночная…

И это, и то – казалось бы, столь не совпадающее, не сопрягающееся – сопрягается и совпадает в творческой жизни одного человека. Причем сплачивается таким образом, что даже самое пристальное всматривание не обнаруживает не только зазора, но и швов в этой почти природной цельности, хотя и сработанной личной волею Мастера.

Гармония высшего порядка…

Гармонический, универсальный человек писатель Евгений Богат. Бытийно-литературный герой грядущей жизни в грядущей культуре. Открытый всем временам и всем сторонам, духовно незавершимый – таким он остается в памяти.

Он больше всего боится, если про него скажут, что «мысль для него наслаждение, а не труд». Напрасно боится! Радость труда – сущностное свойство этого созидательного художника. А его посмертное счастье в том, что его настоящие и будущие читатели тоже возрадуются в своих вольных трудах над живой и открытой мыслью Человека культуры.

«…Беречь культуру, участвовать в восьмом дне творения», – просит нас Евгений Михайлович по праву человека, делающего это человеческое, принципиально не божественное дело.

Он участвует в восьмом, не библейском дне…

Книга «Мир Леонардо» сейчас перед вами.

Это произведение – для медленного, пристального чтения. При чтении поспешном, поверхностном можно ухватить событие, но упустить прекрасные мгновения универсального опыта ума и сердца в их невозможной гармонии. А остановить эти мгновения, запечатлеть их в открытом сознании и чуткой душе – первое дело каждого, кто возьмет книгу.

Прочитав то, что написалось, я понял: все глаголы, поставленные мною в прошедшем времени, следует немедленно перевести в настоящее. И перевел: потому что таким вызывающе живым я продолжаю видеть Евгения Михайловича, со-беседовать глаза в глаза и со-чувствовать с ним душа в душу.

Прошлое обретает новизну и свежесть настоящего.

И тут я вспоминаю вот что.

Приблизительно за месяц до его внезапного ухода я звоню к Богату, чтобы прочитать ему свое новое стихотворение «Последний глагол». Оно ему близко, потому что о нем. К великой беде, прискорбно и бесповоротно – о нем. О нем, ему… в его память. Обещал посвятить живому, а оглашаю сейчас – вослед ушедшему, но, может быть, именно потому многократно оживающему в своих творениях, которые теперь уже навсегда в настоящем… Простите: воспроизведу стихотворение целиком:

 
От первого лица во времени прошедшем
Непредставим глагол – единственный причем.
«Я умер» —
Так сказать дано лишь сумасшедшим,
Что любят прихвастнуть намного раньше, чем
Свершить глаголом сим означенное дело.
А тут иное все.
Вкруг пальца смерть обвел.
Отпело. Отжило. Отбыло. Отболело.
Отпеть. Отжить. Отбыть.
Но не сказать глагол.
 
 
А вот покуда жил, то пребывал я между
Деянием и тем, что им я называл.
Любил и целовал.
Но к строкам писем нежных
Целую и люблю
Всегда я прибавлял.
 
 
Я умер, не назвав того, что сам исполнил.
Как птица, как душа, как выдох или вдох,
Как песенка, как рог, что до краев наполнен
Маджари золотым. Или как дай вам бог.
 
 
Но прежде чем уйти в чистейшее деянье,
Все имена-дела в реестр последний свел.
И перецеловал все вещи мирозданья.
И лишь тогда отбыл в несказанный глагол.
 

Переназвал, перечувствовал, переосмыслил… Пережил мирозданье, как впервые увиденное.

Так начинается ренессансный человек. Не так ли начинался великий Леонардо – конструктор неосуществленных, хотя вполне сбыточных проектов, богатых бессчетными возможностями, но бедных единичными воплощениями; художник единственной на целый мир улыбки именно этой женщины, но бесконечно значимой и потому таинственной? Но улыбка эта для каждого, кто смотрит, особая: она предназначена в каждый данный миг только ему. Так устанавливается согласие с чужой – дальней и замкнутой – душой, на мгновение открывшейся, чтобы сказать и услышать. Это и есть мир совпадающих душ и несовпадающих умов, какими, впрочем, и надлежит быть умам и душам.

«Вы – Джоконда, которую надо украсть!» – скажет лирик Маяковский своей Марии, сверив ее с общезначимым образцом…

Свершились времена, сошлись судьбы, спутались тропы влюбленных: Владимир – Джоконда – Мария – Леонардо – Евгений. Мы с вами…

Замечу в скобках: Джоконда, как свидетельствует очередная сенсация в леонардоведении, оказалась некоей Изабеллой Гуаланди. Но что с того, если прочтения картины длятся именно в сфере духа, безразличного к позирующей «натуре»!

Мир Леонардо – мир со-существующих в одном времени и в одном пространстве разных культур, автономных сознаний, суверенных личностей. В нашем времени и в нашем пространстве. Но столь же реально – и на земле Италии XV века. И каждая личность при этом универсальна и уникальна одновременно.

Мы всматриваемся в Джоконду, но и она рассматривает нас. Писатель изучает Леонардо да Винчи, но и он изменяет своего воссоздателя. В эту взаимопреобразующую работу мысли может включиться каждый из вас, кто начнет эту книгу читать. На границе миров: Леонардо и нашего, в котором продолжает жить в слове писатель Евгений Михайлович Богат и все его нынешние и будущие читатели – его ровесники по удивлению и любви. Его соавторы по его непрекращающейся жизни: в вас, во мне, в герое этой книги, в защищенных им человеческих достоинствах. Потому что, если последовать за Гёте, «жизнь – прекраснейшее изобретение природы, а смерть – искусственное средство, чтобы иметь много жизней».

«И очертанья Фауста вдали».

Одна из таких новых жизней писателя – эта книга. Она из долгожданных жизней Леонардо – универсальное и удивительное дело-слово, сказанное и сделанное нашим замечательным современником, конструктором и работником Восьмого дня.

Вадим Рабинович

От автора

Моей дочери Ирине посвящаю

Самое удивительное в нашем мире – это то, что он познаваем.

Альберт Эйнштейн

Живопись – это зеркало.

Леонардо да Винчи

И очертанья Фауста вдали.

Анна Ахматова

Библиография литературы о Леонардо да Винчи насчитывает более трех тысяч названий. Это целая библиотека. Книги о нем выходят ежегодно в Европе, Америке, Японии и Советском Союзе.

Возникает вопрос: почему автор настоящих строк решил писать о Леонардо в 3001-й раз? Ради того, чтобы еще более углубить загадку одной великой жизни, многозначной и таинственной, как мироздание? Нет, конечно. Это не может быть стимулом, воодушевляющим к большой работе. Для того, чтобы открыть некую последнюю тайну? Это было бы, конечно, сенсационно, но, увы, маловероятно. К тому же тот, кому это удастся, напишет не книгу, а, вероятно, лишь одну страницу, емкую, как сама жизнь.

Так для чего же?

Мой ответ, возможно, разочарует читателя: мне хотелось понять не самого Леонардо – ясно, что это невозможно, ибо он был и остается для меня далеким и странным, как инопланетное существо, может быть, в силу непохожести с нами, людьми последней четверти XX века, – мне хотелось понять вещи, которые сегодня осмыслить особенно важно. Что такое универсальность? Что такое творчество? Я чуть было не написал сейчас: «Что такое человек?» – но это еще большая тайна, чем «что такое Леонардо?».

Мне могут сейчас возразить искушенные мудрецы: к чему все эти детские вопросы?!

Детские вопросы, ответы на которые уже тысячелетия ищет взрослое человечество.

Ищет и не находит…

К чему же эти детские вопросы?

Но я пишу именно для детей! Для детей в буквальном и переносном смысле, для детей больших и маленьких. Под большими детьми я подразумеваю людей любого, даже пожилого возраста, в которых не умерло детство. А под маленькими – четырнадцати-семнадцатилетних.

Но на самом деле и они – большие дети. Особенно во второй половине XX века с ее физической и интеллектуальной акселерацией.

Детские вопросы!

С кем же мне думать над ними, как не с теми, кто по праву детства их задает?

Кстати о Леонардо – при обилии солидных, взрослых книг, написанных в жанре жизнеописаний, монографий, эссе, исследований, диссертаций, нет ни одной (или почти ни одной, если быть абсолютно точным и учитывать поверхностно-беллетристические попытки) книги для детей.

Может быть, потому, что нам не много известно о детстве самого Леонардо? Или по той простой и четкой причине, что взрослые чаще всего не рискуют рассказывать детям о том, что самим им понятно недостаточно хорошо?

Мне, положа руку на сердце, писать о Леонардо для детей легче, чем для взрослых. (На последнее я бы никогда не решился.) Легче, потому что самому хочется что-то понять в этой судьбе и в тех вопросах, которые она задает нам через века. Найти на них ответ. И я (как, наверное, и любой взрослый) могу почувствовать в себе ребенка, познающего с первоначальной новизной мир, уже, казалось бы, познанный (пусть и непонятый) сотнями поколений.

Но – не могу ощутить в себе Леонардо…

Иногда кажется: да полно – существовал ли он в самом деле?

Бесконечно интересен и загадочен образ Леонардо. Недаром тысячи ученых, писателей и даже людей, далеких от науки и литературы, пытались исследовать эту жизнь. Постижение ее – это опыт самопознания, а самопознание, может быть, самая сильная человеческая страсть.

Да, образ Леонардо увлекателен и таинствен, но не менее интересен и, пожалуй, менее исследован мир Леонардо.

Сегодняшний мир Леонардо, в котором переплелись века, судьбы, поиски истины, художественные стили, и двадцатое столетие ведут диалог с пятнадцатым.

Я написал книгу не о Леонардо, а именно о мире Леонардо. Опыт этого самопознания, то есть постижения собственного «я» не только в образах минувших эпох, но и в образе сегодняшнего человечества, которому пятнадцать лет осталось до третьего тысячелетия, кажется мне сегодня наиболее актуальным.

Да, до третьего тысячелетия нашей эры осталось ровно пятнадцать.

И пишу я для тех, кому сегодня пятнадцать.

И для тех, кому пятнадцать было, когда я задумал эту книгу пятнадцать лет назад.

И, наконец: это книга не ученого, а писателя.

1985 год

ГЛАВА 1
Ночь в Амбуазе, или Умение видеть

(Иллюстрация, использованная к шмуцтитлу: Леонардо да Винчи, рисунок)

Леонардо да Винчи заметил однажды: «Маленькие комнаты или жилища собирают ум, а большие его рассеивают».

«Жилище» мое и было небольшим: одноместный номер в амбуазском отеле, скромном и старом, украшенный репродукцией с картины Энгра, изображающей Леонардо да Винчи в последнюю минуту жизни на руках у французского короля Франциска I.

Ночью я лежал в темноте и тишине и думал.

Я думал об Иване Алексеевиче Бунине.

Он жил в Амбуазе весной и осенью 1922 года. В одном из писем он рассказывал, что поселился на окраине города, замечательного тем, что в нем жил и умер Леонардо да Винчи.

Бунин устроился ненадолго в старинном имении, где раньше был монастырь. В Амбуазе написал он несколько стихотворений и рассказ «Далекое».

Это один из самых печальных его рассказов. В нем Бунин повествует о трагической обыденности жизни, кажущейся в милой житейской суете совсем не страшной, даже чарующей – маленькими радостями, небольшими подарками судьбы, постоянным ожиданием ка-кой-то новизны… Это рассказ о трагичности человеческих встреч и расставаний. О том, что забывается все и не забывается ничего.

В ту ночь в Амбуазе мне не давала уснуть мысль, что без взгляда Леонардо не было бы и острого взгляда Бунина.

Вот как видит Бунин в рассказе «Далекое»: «…стенографистка, рослая, манящая, несмотря на свое сходство с белым негром».

Это можно было увидеть лишь после Леонардо.

Леонардо сыграл исключительную роль в умении видеть у писателей и живописцев последующих веков.

Они могли и не думать о Леонардо – Лев Толстой, Тютчев, Бунин, как не думает никто из нас об изобретателе колеса или паруса. Но без Леонардо человечество не обрело бы того сверхзрения, которое потом и в искусстве и в науке помогло совершить фундаментальные открытия.

«Интересно было бы, – думал я в ту амбуазскую ночь, – сопоставить тексты Тютчева и Бунина с текстами Леонардо в его „Кодексах“. И в тысячу раз интереснее было бы сопоставить тексты великих писателей XIX и XX веков с картинами Леонардо». Но это так же непосильно для меня, как сопоставление картин Леонардо с текстами философов античности или картин Пикассо с музыкой Шостаковича.

Несмотря на всю неожиданность и даже некую фантастичность подобных сопоставлений, я чувствовал, что они оправданны, ибо все это части величайшего богатства, имя которому – КУЛЬТУРА.

Конечно, это абсолютно случайное совпадение, что Бунин одно лето жил рядом с замком, в котором состарился и умер Леонардо. Бунин не испытывал – при всей его любознательности – острого, живого любопытства к эпохе Возрождения. Иногда даже кажется, что художнически и духовно он был к итальянскому Ренессансу равнодушен. Из воспоминаний современников о Бунине мне удалось узнать лишь одну-единственную мысль его, имеющую отношение к Леонардо: он говорил о «Джоконде», что она – загадка истории, равная тайне Железной Маски.

Но не успел подумать я, что Бунин к итальянскому Ренессансу был равнодушен, в памяти мелькнули два его рассказа. Один – о последних днях Марка Аврелия, второй – о первых днях любви Петрарки к Лауре.

Два рассказа – о закате античности и об утренней заре Возрождения, которое эту античность воскрешало.

Бунин видел все подробности мира с точностью высокой степени. Это умение видеть вырабатывалось в человеке веками. В ту амбуазскую ночь я с особенной ясностью понял, что Леонардо – основоположник искусства видеть. Он сыграл исключительную роль в совершенствовании дара различать мельчайшие изменения в быстро меняющейся жизни и в умении видеть, постигая суть явления по неожиданной аналогии.

«…Несмотря на свое сходство с белым негром».

Это действительно можно было увидеть лишь после Леонардо.

Пересказать «Далекое» невозможно, как невозможно пересказать музыку, тем более что рассказ этот действительно музыкален, в нем нельзя не услышать гула колоколов, накрывающего шумы большого города: скрип извозчицких повозок, перезвон конок, возгласы лотошников.

Нельзя пересказать музыку? А увидеть музыку можно?

Леонардо да Винчи ее видел. Однажды он записал: «Можно создать гармоничную музыку из различных каскадов, как ты видел это у источника в Римини».

Известный французский ученый Тейяр де Шарден в книге «Феномен человека» отмечал, что совершенство мыслящего существа измеряется совершенством его взгляда. Вот что он писал: «Стремиться видеть больше и лучше – это не каприз, не любопытство, не роскошь. Видеть или погибнуть» (курсив мой. – Евг. Б.). И дальше: «В такое положение поставлено таинственным даром существования все, что является составным элементом универсума» (то есть космоса. – Евг. Б.).

«Видеть или погибнуть».

Чем полнее видит человек, тем полнее он живет. Видеть – это понимать. Когда человек видит, понимая, – мир озаряется новым смыслом.

Усилия видеть все совершеннее и все полнее и делают человека в мироздании уникальным существом. В этом умении-усилии – феномен человека.

Феномен же Леонардо в том, что он видел жизнь, как никто до него не видел.

У человечества есть учителя в области морали, наук и искусств. Леонардо научил человечество видеть. Если бы его не было, может быть, мы видели бы мир иначе; если бы его не было, может быть, и мир был бы не похож на наш сегодняшний. Я не берусь судить, был бы он лучше или хуже, но он был бы иным. А может быть, и не было бы ни мира, ни человечества. (Это, конечно, фантастический вариант, я его рассматриваю лишь для того, чтобы лучше понять «феномен Леонардо».) Менее фантастична версия, что человечество, несмотря на весь трагизм термоядерной ситуации, не погибнет именно потому, что оно научилось видеть. Человек научился видеть человека. Человек научился видеть мир. То есть понимать его уникальность и бесконечную ценность.

Уточним: НЕ видеть – погибнуть. Видеть – уцелеть.

Вы видели когда-нибудь волны? Обыкновенные волны на море или на озере во время волнения. Видели. Может быть, сотни раз.

Теперь послушайте, как видел это Леонардо.

Зарисовав волну на берегу моря у Пьомбино, он записал: «Вода ABC есть волна, нахлынувшая на изогнутый берег. Когда она отхлынула, на нее налетела следующая волна. Они вместе взмыли вверх, более слабая волна уступила напору более сильной, и они снова обрушились на изогнутый берег».

Это даже не рассказ о волне, это – анатомия волны. Недаром Леонардо был выдающимся анатомом.

Мне хочется подробно, именно подробно рассказать, как Леонардо видел мир. Но материал настолько необозрим, живописен, загадочен, что останавливаешься перед ним в растерянности… Вот я упомянул о волнах. А теперь о чем рассказать? Может быть, о полете птиц?

Она взлетает…

Вы видели когда-нибудь, как взлетает птица?

А теперь послушайте, как видел это Леонардо.

«Когда птица слетает с какого-нибудь места вверх, ветер значительно благоприятствует ей. Если она желает использовать его с выгодой для себя, откуда бы он ни дул, она располагается наклонно на течении ветра, забирая его под себя в виде клина, и дает начало своему взлету, несколько подпрыгивая».

Или это наблюдение: «Птице, которая летит против ветра и хочет сесть на высоком месте, необходимо лететь выше этого места, а затем повернуться назад и без взмахов крыльями опуститься на указанное место».

Он не только наблюдает за полетом птиц, он – с ума сойти можно! – учит летать.

Он учит летать человека, человечество.

Вдруг он заинтересовывается трубочистом. Почему? Тоже из-за птиц. Чтобы лучше понять, почему изогнутые концы крыльев помогают птице держаться в воздухе, он сопоставляет крылья с ногами и спиной трубочиста, который весит двести фунтов и держится, опираясь на стенки трубы.

Один из лучших советских исследователей «трудов и дней» Леонардо Василий Павлович Зубов интересно сопоставляет видение старшего современника Леонардо Альберти с видением самого Леонардо.

Альберти отмечал, что человек, гуляющий по лугу, «на солнце кажется зеленым с лица».

Леонардо, обращаясь к этому наблюдению, конкретизирует его и углубляет: «Если на поверхности земли будут луга и женщина окажется между лугом, который освещен солнцем, и этим солнцем, ты увидишь, что все изогнутые части, которые может видеть этот луг, окрашиваются отраженными лучами в цвет этого луга».

У Леонардо луг видит! Луг – живой, и, как все живое, он видит, потому что видеть – самое изумительное свойство жизни!

И здесь же Леонардо говорит нечто еще более замечательное: «…а та часть, которая будет видима светлому воздуху, пронизанному лучами солнца (поскольку воздух, как таковой, – лазоревый), та часть женщины, которая будет видима этим воздухом, будет иметь голубоватый оттенок».

И воздух у Леонардо видит! И воздух живой. Для него нет ничего мертвого в окружающем мире, в мироздании.

И сам он живой – живой в том высшем смысле, что в нем живет мудрость и наблюдательность будущих поколений. Ведь, в сущности, то, о чем пишет Леонардо, было воплощено в полотна через несколько столетий импрессионистами. Это у них «та часть женщины, которая будет видима этим воздухом» имеет голубоватые и иные непередаваемые словами оттенки.

Сопоставление с Альберти, который был человеком первой половины XV столетия и гениально поднялся над ним, с Леонардо, который был человеком второй половины XV столетия и гениально поднялся над веками и даже тысячелетиями, – это сопоставление открывает неисчерпаемые возможности, заложенные в умении видеть. Альберти, как пишет Зубов, подчеркивал трудность различить черты смеющегося и плачущего человека: «И кто может поверить, сам этого не испытав, насколько трудно, желая изобразить смеющееся лицо, избежать того, чтобы не сделать его скорее плачущим, чем веселым? А также кто мог бы, не потратив на это величайшего усердия, изобразить такие лица, в которых рот, подбородок, глаза, щеки, лоб, брови, – одним словом, все соответствовало бы именно этому, а не другому выражению смеха или плача?»

Это очень интересно.

Но еще интереснее об этом у Леонардо: «Тот, кто смеется, не отличается от того, кто плачет, ни глазами, ни ртом, ни щеками, но только неподвижным положением бровей, которые соединяются у того, кто плачет, и поднимаются у того, кто смеется».

Альберти констатирует трудность задачи. Леонардо находит ее гениальное решение.

То тончайшее, почти непередаваемое человеческим языком, что запечатлели потом кистью импрессионисты, увидел и зафиксировал (с помощью слова, а не кисти) в записных книжках Леонардо. «Волнующееся море, – писал он, – не имеет одного общего цвета. Тот, кто видит его с суши, видит его темного цвета, и тем более темного, чем оно ближе к горизонту, и видит на нем некоторую светлоту или блики, которые движутся медленно, наподобие белых ягнят в стаде. А тот, кто видит его, находясь в открытом море, видит его голубым».

А вот о дожде: «Дождь падает в воздухе, придавая ему свинцовый оттенок, поскольку с одной стороны он принимает свет солнца, а с противоположной – тень, как это можно обычно видеть и в случае туманов. И земля становится темной, ибо такой дождь лишает ее сияния солнца; предметы, видимые по ту сторону его, – смутные, с неразличимыми границами, а предметы, которые находятся ближе к глазу, будут более явственными».

Но ведь это то же самое, что увидели через несколько столетий Моне, Писсарро, Ван Гог, Сислей!

Импрессионизм существовал задолго до импрессионистов как реальность, ожидающая открытия. Она была открыта во второй половине XIX века художниками, которые вышли из полутемных мастерских, из классических чердаков к солнцу, воде, деревьям, человеческим лицам, отражающим сияние утра или отуманенность пасмурного дня.

И она была даже не увидена, а исследована ученым и художником итальянского Ренессанса, странным гостем из будущего. Леонардо писал о том, какими мы видим вещи при дожде (затемненном и освещенном), когда еще кисть не умела это передавать. И лишь потом, через века, через века…

Я думаю, что экскурсовод, рассказывающий в залах импрессионистов о тайнах их кисти, мог бы сегодня вполне воспользоваться этими открытиями Леонардо для того, чтобы открытия импрессионистов показались непосвященным менее странными и фантастическими, более объективными, что ли. Но гораздо интереснее даже не это. Замечательно, по-моему, что импрессионисты, когда они были отверженными, когда видели сумасшедших в них, осмеивали, даже мысли не допускали, что в их картинах отражено нечто реально существующее, могли бы, обороняясь и наступая, вынуть из забвения мысли-наблюдения Леонардо, доказывающие, что они отнюдь не безумцы, а люди, видящие реальность полнее и глубже, чем их «здравомыслящие» современники.

Интересно, что современником импрессионистов был и Кэрролл – автор «Алисы в Стране Чудес» и «Алисы в Зазеркалье». В нем чересчур рассудительные читатели тоже видели человека, далекого от реальности. И лишь через сто лет стало ясно, что постиг он самую суть вещей, суть, недоступную здравому смыслу.

Иногда Леонардо называют холодным наблюдателем.

Холодный наблюдатель?

Послушайте, как говорит он о глазе: «О превосходнейший из всех вещей, созданных богом! Какие хвалы могут выразить твое благородство? Какие народы, какие языки способны описать твои подлинные действия?.. Но какая нужда распространяться мне в столь высоком и пространном рассуждении? Что не совершается посредством глаза?»

Это сама страсть! Леонардово кропотливое любопытство, порой опережая века, переключалось на непредставимое: мир бесконечно малого и бесконечно большого.

Он осваивал мир, как его современники осваивали Землю! Недаром Леонардо и Колумб, Магеллан, Америго Веспуччи жили в одно время. Это была эпоха открытий во всем: на земле, на небе, в душе человека…

В сущности, для Леонардо видеть означало мыслить.

Он созерцал? Да. Но Леонардо являл собой уникальный тип созерцателя – не безвольного (а созерцание безвольное, отдых от усилий воли – высшая радость, радость освобождения, как утверждал Шопенгауэр), а архиволевого. Кто-то из импрессионистов, кажется Ренуар, говорил в пылу полемики, что созерцает мир, как животное, то есть не думая, не мучаясь мыслями и загадками. Леонардо созерцал, как человек. Его созерцание было, по существу, отрицанием созерцания – в обычном понимании этого состояния души как сладостной расслабленности. Его созерцание было редкостным сочетанием непосредственного – порой детски-непосредственного и первобытно-наивного – восприятия явлений мира с работой ума, постигающего их суть. Он созерцал мыслью. Всевидящей мыслью. И именно поэтому видел то, чего не видели остальные, для которых чувственное восприятие и интеллектуальное осмысление были не одновременными, а раздельными актами познания. У него чувства и мысль были неразрывны, синхронны. И отсюда, наверное, склонность к загадкам… И – чувство загадочности мира, рождающее стремление ОТГАДАТЬ. Отгадать этот удивительный мир.

С течением лет это стало даже оригинальной игрой, сочинением «интеллектуальных ребусов».

Особенность игры была в том, что на «фантасмагорические» вопросы давались неожиданно обыденные ответы.

Остраненная мысль делала загадочное, странное понятным, обыденным и тем самым открывала неожиданную суть, казалось бы, ничем не замечательного явления.

Его загадки тоже форма познания – познания вещей, их неоднозначности. Для него любая вещь в мире имела как бы два лица: одно – скрытое маской, второе – узнаваемое, открытое.

Его загадки уже никого не удивляют и даже не занимают. Но то, что сегодня стало забавой, было некогда открытием – открытием, которое открывало мир с неожиданной, парадоксальной стороны. Подумайте сами, постарайтесь ответить сегодня на эти архаические загадки!

«О морские города! Я вижу в вас ваших граждан, как женщин, так и мужчин, туго связанных крепкими узами по рукам и ногам людьми, которые не будут понимать ваших речей, и вы сможете облегчить ваши страдания и утрату свободы лишь в слезных жалобах, вздыхая и сетуя промеж самих себя, ибо тот, кто связал вас, вас не поймет, ни вы их не поймете».

Кто они – эти непонятные, трагически беспомощные «мужчины и женщины»? Запеленутые младенцы…

«Люди будут с удовольствием видеть, как разрушаются и рвутся их собственные творения».

Кто же эти безумцы? Сапожники? Да, да, сапожники…

Может быть, для него было это игрой ума, ищущего отдыха от сосредоточенного усилия мысли?

«Пернатые животные будут поддерживать людей собственными перьями».

Что имеет в виду этот любитель ребусов? Он говорит о перинах.

«Видно будет, как огромнейшие безжизненные тела неистово несут на себе толпы людей на погибель их жизни».

О чем идет речь? О тонущих кораблях.

«Видно будет, как высокие стены больших городов опрокинулись в свои рвы».

Леонардо имеет в виду отражение городских стен в воде их рвов.

«И видно будет, как в большей части страны будут ходить по шкурам больших зверей».

Это о подошвах обуви из бычачьей кожи.

«О сколько будет таких, которым не будет дозволено родиться!»

Леонардо говорит о яйцах, которые мы едим за завтраком, о яйцах, в которых умирают, не родившись, цыплята.

«Видно будет, как в воздухе на огромнейшей высоте длиннейшие змеи сражаются с птицами».

Это об ужах, уносимых аистами.

«Видно будет, как кости мертвецов в быстром движении вершат судьбу того, кто их движет».

Это игральные кости.

«Видно будет, как переворачивают землю вверх дном и смотрят на противоположные полусферы и открывают норы свирепейших зверей».

Это о вспаханной земле.

«Можно будет видеть фермы и фигуры людей и животных, которые будут следовать за этими животными и людьми, куда они ни побегут; и таково же будет движение одного, как и другого, но удивительными будут казаться различные размеры, в которые они превращаются».

Отгадать непросто, а ответ удивительно простой.

Это тень, которая движется вместе с человеком.

«Можно будет не раз видеть, как один человек остановится и все за ним следуют; и часто один из них, самый верный, его покидает».

Это, пожалуй, один из самых «алгебраических» ребусов.

Речь идет о… тени от солнца и об одновременном отражении в воде.

«Видно будет, как мертвые носят живых в разных направлениях».

Леонардо говорит о повозках и кораблях.

«Большая часть моря убежит к небу и не вернется в течение долгого времени».

Что это? Облака.

«Видно будет, как все стихии, смешавшиеся в великом перевороте, бегут то к центру мира, то к небу, а когда из южных стран бешено несутся к холодному северу, иногда же с востока на запад, и так из одной полусферы в другую».

Ответ на загадку занимает больше места, чем она сама.

«О воде, которая бежит мутная и смешанная с землей, и о пыли, и о тумане, смешанном с воздухом, и об огне, смешанном со своей стихией…»

«Все вещи, которые зимой будут под снегом, откроются и обнаружатся летом».

Это о лжи, которая не может оставаться тайной.