Текст книги "Очень далекий Тартесс (др. изд,)"

Автор книги: Евгений Войскунский

Соавторы: Исай Лукодьянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Так вот, собаки не переносили андроидов. Даже когда андроид снисходил к собаке и, подражая человеку, делал ей тримминг и чесал за ушами, она, как правило, не давалась, рычала и пыталась укусить.

Наверное, собаки узнавали андроидов по запаху – или отсутствию запаха.

Собак стали натравливать на андроидов. Те, естественно, оборонялись. Нет, людей андроиды не трогали, но собак убивали чем только могли. Так началась война собак и роботов – её назвали на греческий манер кинороботомахией.

Советы коммун тщетно призывали к спокойствию. Борьба была тяжёлой. Кто-то из наиболее непримиримых изобрёл специальный разрядник – от его прикосновения опознанный андроид падал замертво, если так можно выразиться.

Все это вы знаете. Знаете и о том поистине великом акте, который предприняли андроиды, когда убедились, что примирение невозможно, – об акте саморазряда. Они добровольно уступили место человечеству, чтобы спасти его от вырождения. А ведь их собственная цивилизация могла превзойти человеческую.

Как бы там ни было, а роботы проявили истинное величие духа. И в то же время кинороботомахия послужила для человечества грозным предостережением. Человек – творец, это так, но – не господь бог, он не имеет исторического и морального права искусственно порождать себе подобных.

Что касается собак, то… ну что ж, они всегда верно служили человеку, и люди всегда были им благодарны и охотно угощали тем, чего не хотели есть сами. В знак благодарности люди и прежде воздвигали памятники собакам – спасателям, пограничникам, предупредителям пожаров, подопытным собакам медицины, наконец знаменитой жертве космических исследований Лайке. К ним люди добавили памятники собакам, самоотверженно принёсшим себя в жертву в борьбе с андроидами. В борьбе, которая позволила человечеству снова обрести себя.

Но когда страсти поутихли, группа учёных – ваш покорный слуга был в их числе – предложила поставить памятник андроидам. Вы знаете, сколько было яростных споров. Но теперь памятник стоит на Площади мемориалов. И это – справедливо.

…Я не выспался – полночи не давали мне уснуть беспокойные мысли. Кроме того, Феликс, спавший на соседнем диване, без конца ворочался, бормотал что-то во сне и чмокал губами, будто подзывал собаку.

Зато Робин как лёг с вечера на правый бок, подложив под щеку ладонь, так на правом боку и проснулся. Человек со здоровой психикой, ничего не скажешь. Не терзает себя излишней рефлексией.

Он замолвил за меня словечко, и Дед разрешил мне войти в святая святых – аппаратную узла связи. Я должен был тишайше сидеть в уголочке, пока не окончится сеанс. Сегодня они проводили очередную передачу туда. Всезнающий Робин шёпотом сказал мне, что в прошлый раз был принят сигнал с Сапиены, расшифрованный как просьба сообщить способ добывания огня механическим путём. Для чего это им, неизвестно, но раз спрашивают, затрачивая на передачу огромную энергию, значит, для них это не пустяк. Ну вот, составили ответную информацию – в неё входили конструкция старинной зажигалки и рецепт пирофорного стержня.

Эта информация и передавалась сейчас. Я смотрел на контрольный экран с клеточной мозаикой. Похоже на вышивку крестиком по канве – я видел это в музее искусств. Давным-давно, когда ещё не знали электричества, любая женщина была знакома с двоичным кодом: фон-сетка, информация – есть крестик или нет крестика. Так и цветочки вышивали, и птичек, и лошадок. Теперь шло – да простится мне такая аналогия – «вышивание крестиком» на расстоянии одиннадцати световых лет. Высветилась клеточка – импульс, темно – нет импульса. Информация бежала по строчкам, как вышивка по канве. А там, на горе, импульсы срывались с антенны и неслись в страшную даль, в Пространство. И через одиннадцать лет их примут на Сапиене и начнут расшифровывать, и неизвестно, поймут ли и смогут ли использовать.

Я мысленно унёсся вслед за этими импульсами. Все чаще, все упорнее преследует меня видение: я ухожу в межзвёздный рейс, мчусь на субсветовой сквозь чёрную бездну, где путь то искривляется в чудовищных полях гравитации, то трансформируется в силовых полях. И страшно и желанно…

Размечтавшись, я ковырял пальцем пластик дивана и чуть не отодрал край. Хорошо, что спохватился. А то иди, ищи клей и нагреватель.

Экран погас, передача кончилась. Дед записал что-то в журнал, потом заходил по комнате, вид у него был довольный, сухонькие руки он закинул за спину. Только теперь я заметил, что он чуть тянет правую ногу.

– Вот так, – сказал Дед. – И никак иначе. Мы первые послали информацию практической ценности.

– Но они первые запросили, – вставил Робин.

– Мы первые послали – это важнее. Теперь, если мы запросим информацию, имеющую практическую ценность для нас, и они пошлют её – всё равно они будут вторыми.

Я с удивлением смотрел на Деда. Первые, вторые – неужели это важно? Мне вспомнился школьный курс истории: в середине XX века было время, когда первоочередной задачей в науке считалось установление приоритета – кто первый сделал, первый изобрёл…

– Вот Дед! – восхищённо прошептал мне Робин. – Знаешь, кто он? Носитель пережитков социализма.

Я не удержался, прыснул. Дед строго посмотрел на нас.

– Что вам кажется смешным, молодые люди?

– Да нет, мы так, – сказал Робин.

– Ну, так потрудитесь вести себя прилично!

Греков-отец подозвал Робина, что-то ему сказал, и Робин сел за кодировочный пульт.

Хорошо, когда отец просит тебя помочь. И вот так, мимоходом, касается твоего плеча…

Дед все ещё ворчал насчёт несолидности теперешней молодёжи, и я поднялся, чтобы уйти, делать здесь было нечего. Но тут вошёл Феликс. Я знал, что он весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро провёл в вычислительном центре. А теперь он пришёл и сказал:

– Я ещё раз пересчитал и проверил. Передача с Сапиены начнётся в одиннадцать двадцать пять.

Дед насупился. Греков-отец поспешно сказал:

– Если передача действительно начнётся до срока, её запишет приёмный автомат. – Он посмотрел на часы. – Без десяти одиннадцать. В конце концов, можно и подождать полчасика.

Дед даже разговаривать на эту тему не пожелал – махнул рукой и покинул аппаратную. Я предложил Феликсу партию в шахматы. Играл он плохо, почти не думая, отдавал мне пешку за пешкой и упорно стремился к размену фигур, пока у него не остались два коня против моих слонов. И вот тут он начал так здорово маневрировать своими конями, что мне стало трудно реализовать материальный перевес. Кони наскакивали на моего короля, я надолго задумался и не сразу заметил, что в аппаратной прошло какое-то движение. А когда поднял глаза от доски, то увидел: все кинулись к экрану.

Было одиннадцать двадцать с секундами. По верхней строчке экрана пробежала тень, перешла строчкой ниже, и ещё, и ещё, до последней клетки. А потом начали выстраиваться беспорядочно, на первый взгляд, разбросанные тёмные пятна – следы импульсов, ложившихся где-то за панелью на приёмную ленту.

– «Восемнадцать тридцать девять», – потерянным голосом сказал оператор, сверхсерьезный малый.

– Проверь по коду, – сказал Греков.

– Я хорошо помню. – Но все же оператор проверил и подтвердил, что Сапиена даёт номер «восемнадцать тридцать девять», иначе говоря – отвечает на нашу передачу под тем же номером, отправленную двадцать два года назад.

Греков вызвал по видеофону Деда. Тот пришёл, молча уселся в кресло, уставился на экран. Передача шла около часа, понять мы в ней, конечно, ничего не могли – ещё немалое время займёт расшифровка, – но главное было понятно: сигналы с Сапиены пришли, обогнав время. Пришли быстрее света…

В конце передачи снова был повторён номер – «восемнадцать тридцать девять». Экран потух.

Я взглянул на Деда. Он сидел неподвижно, вжавшись в кресло, сухонькие руки вцепились в подлокотники.

А Феликс вроде уже потерял интерес к передаче. Он снова уселся за незаконченную шахматную партию, запустил пальцы в вихры. Потом взялся за коня, подержал над доской, со стуком поставил.

Этот слабый стук вывел нас из оцепенения.

– Да-а, – сказал негромко Греков. – Не поверил бы, если б сам не видел.

– Что же получается? – спросил я. – Они перешагнули световой порог?

– Нет, – сказал Феликс. – Здесь другое. Я же говорил о временном сдвиге. Твой ход, – напомнил он мне.

Упади Луна на Землю – право, это оглушило бы нас не больше, чем передача с Сапиены. Селеногорск бурлил. Все, кто был свободен от вахт и работ, взяли Феликса в плотное кольцо. Он терпеливо объяснял, набрасывал уравнения и формулы, но понять все это казалось невозможным. «Но ведь было время, – втолковывал Феликс, – когда казалось невероятным расщепление ядра атома, – столь же трудно теперь представить расслоение времени».

Расслоение квантов времени… Опровержение очевидности и здравого смысла…

Я сидел в своём пилотском кресле, поглядывал на приборы, на привычный рисунок созвездий на экране, и мысли текли торопливо и беспорядочно.

Что, собственно, произошло?

Вечером – разговор с Самариным в Управлении космофлота. Он предложил Робину перейти вторым пилотом на линию Луна – Марс вместо Антонио. Робин отказался, хотя мы с Самариным уговаривали его не упрямиться. Самарин рассердился:

– Нет, понимаете вы, нет у меня возможности перевести вас обоих на одну линию.

– Да ничего, старший, – сказал невозмутимый Робин. – Мы и на этой полетаем. Куда торопиться?

– Ладно, – сказал Самарин. – Тогда давайте так. Улисс перейдёт вторым пилотом на линию Луна – Венера, а ты, Робин, – на марсианскую линию. Полетаете врозь, ничего с вами не случится, а через год обещаю воссоединить вас. Ну, Аяксы?

Я сказал, что не хочу на Венеру, и тут Самарин схватился за голову и заявил, что не понимает, почему он до сих пор губит своё здоровье, постоянно общаясь с пилотами, вместо того чтобы спокойно доживать жизнь где-нибудь на Маркизских островах, в апельсиновой роще.

Что было потом? Ранним утром пришёл рейсовый с Венеры и привёз комиссию Стэффорда. В селеногорских коридорах гудели голоса, бегали озабоченные люди, прошествовал Баумгартен со старомодным набитым чемоданом. Он кивнул мне, но, кажется, не узнал. Стэффорд засел на узле связи и вёл радиоразговор с кем-то из Совета перспективного планирования.

Робин был уже на корабле, проверял вместе с космодромными механиками готовность систем к полёту. А я все ещё медлил, крутился у входа в столовую. Наконец я увидел того, кто был мне нужен.

Том Холидэй вышел из столовой, дожёвывая на ходу. Он торопился куда-то, но все же я шагнул навстречу и поздоровался. На меня глянули серые, до жути знакомые глаза. Лицо у Холидэя было в тёмных пятнах. Белокурые волосы ещё не высохли после душа.

– Здравствуй, Улисс, – сказал он так, будто мы виделись последний раз не два года назад, а вчера. – Как поживаешь? Ты повезёшь нас на Землю? Слышал, диспетчер называл твою фамилию.

– Я на днях видел Андру, старший. Она поступила в Веду Гумана.

– А! Это хорошо. Студентка уже, значит… А Ронгу ты не видел?

– Нет.

– Пойду, – сказал Холидэй. – Старт в двенадцать?

– Да. Хочу спросить, старший… Как там мои родители?

– А! Да все в порядке, полагаю.

Не хотелось лезть с назойливыми расспросами, но все же я спросил, запинаясь и подыскивая слова:

– Удалось выяснить, почему тогда… ну, я про тот случай с Тудором…

– Случай с Тудором? Есть несколько разных предположений. – Холидэй обеими руками пригладил влажные волосы. – Похоже, что он действительно не слышал меня. Но это не физическая глухота.

– А что же?

Холидэй пожал плечами.

– У них очень быстро развивается ментообмен, – сказал он и ушёл, оставив меня в полном недоумении.

Перед отъездом на космодром я заглянул к Ксении в обсерваторию.

– Очень мило с твоей стороны, – медленно сказала она, – что ты зашёл хотя бы попрощаться.

– Скоро прилечу обратно, – сказал я. Улыбка, кажется, не очень-то получилась у меня.

– Конечно. По расписанию.

– Ксения, ты… Прошу тебя, не сердись.

– С чего ты взял? – Она подняла брови. – Мы оба свободные люди. До свидания, Улисс.

И вот мы летим. Наш грузовик забит багажом комиссии Стэффорда. В пассажирском салоне витийствует Баумгартен, и продолжают недоступный мне математический разговор Греков и Феликс, и молча лежит в кресле, прикрыв глаза, Том Холидэй. Хотелось бы мне проникнуть в его мысли…

Мои мысли беспорядочны, скачкообразны. Я пытаюсь выстроить их с начала, с нуля – нет, не удаётся. Тревога. Она не только во мне. Она в наклоне головы Робина, сидящего справа. Она в мерцании далёких звёзд. Она в покачивании указателей тяги. В каждом уголке рубки.

Никак не могу додумать до конца какую-то важную мысль.

И вдруг…

Робин поворачивается ко мне, и я вижу, как начинают шевелиться его губы.

– Но если можно сдвинуть время…

Вот оно. Вот оно! Меня осенило.

– Робин! – кричу я. – Ты гений!

– Постой, дай закончить…

– Не надо! – кричу я. – Если прошли импульсы, то и мы можем обогнать время. Мы полетим к звёздам!

Я передаю Робину управление и спускаюсь из рубки в салон.

Первый, кого я вижу, – это Дед. Он лежит в переднем кресле, втянув голову в плечи и вцепившись в подлокотники. Он кажется маленьким, больным, очень старым.

– Вам нехорошо? – спрашиваю я по-русски.

Дед не отвечает, а Греков выглядывает из-за спинки его кресла и посылает мне менто: «Не тревожь его». Я понял и кивнул.

Они там беседуют втроём – Греков, Феликс и Стэффорд. Великий Стэффорд, Стэф Меланезийский. Он осунулся и выглядит усталым. И все же по-прежнему красив и элегантен.

Понимаю, что не должен влезать в их разговор со своей корявой идеей, но ничего не могу с собой поделать. Я прошу извинения и выпаливаю: «Но если прошли импульсы, то и мы…» Ну, и так далее. Стэффорд смотрит на меня удивлённо: мол, что ещё за новости? Греков подпёр кулаком тяжёлый подбородок, молчит.

Феликс, молодец, нисколько не удивлён. Запускает пальцы в свою волосяную крышу.

– Ну что ж…

И начинает говорить о теле, движущемся в пространстве-времени. Длина этого тела – расстояние между одновременными положениями его концов. Но если эту одновременность сдвинуть…

Я почти ничего не понимаю в том, что он говорит дальше, – просто в голове не укладывается. Я напряжённо вслушиваюсь, ожидая ответа на вопрос: можно, основываясь на этом принципе, лететь сквозь время к звёздам?

И Феликс вдруг умолкает на полуслове. Я отчётливо слышу его решительное менто: «Можно».

Глава шестая
АНДРА – НАДЕЖДА ЭТНОЛИНГВИСТИКИ

По двум белым лестницам факультета этнолингвистики стекали два человеческих потока. Вон бегут вприпрыжку курчавые губастые папуасы. Рослые парни скандинавского типа с желтолицыми смеющимися кореянками или, может, аннамитками. Четверо пигмеев идут не спеша, на ходу листают книги и переговариваются голосами, похожими на птичьи. Пёстрые одежды, весёлый гам, интерлинг вперемежку с неведомыми мне языками.

И, наконец, – Андра. Новая причёска – волосы черным ореолом вокруг головы. Переливающийся красным и лиловым спортивный костюм, лыжные мокасины. Слева и справа – почётный эскорт в лице двух юных гуманитариев, увешанных портативными лингофонами.

До меня донёсся обрывок разговора:

– В этой позиции прямой взрыв утрачивается и переходит в сложный латеральный звук.

– Ты ошибаешься: не латеральный, а фаукальный…

Мне было жаль прерывать этот необыкновенно интересный разговор, но все же я окликнул Андру. Её тонкие брови взлетели, она выбралась из потока и, улыбаясь, направилась ко мне:

– Улисс! Почему не предупредил, что прилетишь? Или потерял номер видео?

– Не хотел отвлекать тебя от учёных занятий. А ты ещё выросла.

– Не говори глупости! Это Улисс, – сказала она своему эскорту, – познакомьтесь. Улисс Дружинин.

– Позволь, – сказал гуманитарий, что постарше. – Не ты ли выступал недавно в Совете перспективного планирования?

– Он, он, – подтвердила Андра. – Я сама не слушала, но мне, конечно, доложили…

Она слегка порозовела. «Конечно, доложили» – эти слова как бы намекали, что мои дела имеют прямое отношение к ней, Андре.

– Я был дьявольски красноречив, правда? – сказал я.

Она засмеялась:

– Ещё бы! При твоих голосовых данных…

– Мне понравилось твоё выступление, – серьёзно сказал гуманитарий. – Я не совсем понял смысл открытия Феликса Эрдмана…

«Не совсем»! Солидный малый, подумал я, стесняется сказать, что совсем не понял.

– … но в том, что ты говорил, была логика, продолжал гуманитарий на прекрасно модулированном интерлинге. Если появилась возможность полёта вне времени – кажется, так ты формулировал? – то, очевидно, надо её использовать. Одно неясно: для чего нужно лететь за пределы Системы? Ведь доказана нецелесообразность таких полётов, не так ли?

Ох… Я подумал, что, если бы вдруг эта самая нецелесообразность материализовалась и стала видимой, я бы полез на неё, как… ну, как Дон-Кихот на ветряную мельницу.

– А ты чем занимаешься? – спросил я.

В моих негибких модуляциях было, наверное, нечто угрожающее, и Андра поспешила вмешаться в разговор, Она сказала:

– Эугеньюш – надежда этнолингвистики. Он знает тридцать три языка, и у него уже есть работы по машинному переводу на интерлинг.

– Перестань, – сказал Эугеньюш, поморщившись.

– Знаешь, что он предложил? – не унималась Андра. – Он предложил заранее написать все книги, какие могут быть написаны в будущем. Ведь электронное устройство может исчерпать все возможные логические комбинации слов и знаков.

– Позволь, – сказал я. – Но это старинная идея, которую…

– Ну и что? Идея была высказана в прошлом веке, а осуществил её Эугеньюш. Знаешь, что он сделал? Запрограммировал для машины полный вебстеровский «Словарь Шекспира», задал ей соответствующие алгоритмы и историческую кодировку…

– …и получилась прескверная одноактная пьеса, – перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) – Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс – это родительское имя?

– Нет, собственное, – сказал я. – А что, не нравится?

Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.

– Мне нравится, – заявил он и вдумчиво разъяснил: – Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.

Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из «Одиссеи», который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись – мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.

– Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, – уточнил гуманитарий, – но Улисс был первым, о котором мы это знаем.

Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.

– Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? – спросил я, беря Андру под руку.

Она засмеялась:

– Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?

– Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.

– Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.

Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.

– А что? – сказал я. – Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я – человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?

Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.

– Чего же ты добился на Совете? – спросила она.

– Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что – голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу – куда там! Только по видеофону удалось поговорить.

– Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.

– Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.

– Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?

– И ещё буду выступать, – сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. – И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.

– Ты можешь говорить серьёзно?

– Серьёзнее никогда не говорил. Чем больше мы будем долбить на Совете, тем лучше. Шутка ли – расшатать такую доктрину.

– И ты убеждён, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?

– Не знаю. Говорю же – пока голая идея.

Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в снежных переплётах деревьев, но не увидел.

– Ты знаешь конструктора Борга? – спросил я, держа Андру под руку.

– Знаю, я голосовала за него.

– Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни ещё не слышал такого бредового выступления. Весёлый дядя. Зачем ты за него голосовала?

– Улисс, так ты… ты хочешь лететь за пределы Системы?

– Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.

– На Сапиену?

– На Сапиену. Для начала.

– И можно будет вернуться обратно не сотни лет спустя, а…

– Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.

– Опять начинаешь дразнить? – Она выдернула свою руку из моей. – Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.

– Конечно. Мне не даёт покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.

Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Гумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра. Перед нами был пологий спуск, изрезанный лыжнями, и ярко-красные домики лыжной базы.

– Где твой жилой корпус? – спросил я.

– Я живу не в корпусе. Мама не захотела остаться одна… и приехала сюда со мной.

– Почему ты говоришь – одна? Ведь прилетел твой отец. В сентябре я сам привёз его с Луны.

– Знаю. – Голос у Андры потускнел. – Отец уехал в Индию. Там сейчас большая работа, расчистка джунглей.

Я понял, что ей не хочется говорить о семейных делах. Однако не сидится Тому Холидэю на месте…

– Давай побежим на лыжах, – предложил я. – Давно не бегал. Провожу тебя домой.

Мы спустились по скрипучему плотному снегу к базе и стали выбирать лыжи. На открытой веранде кафе сидела за столиками, ела и пила шумная компания.

– Эй, Улисс!

От компании отделился Костя Сенаторов, старый друг, и, раскинув руки, направился ко мне. Лицо у него было красное, весёлое и какое-то шалое.

– Тысячу лет! – закричал он, сжав меня и хлопая по спине. – Ну, как ты – летаешь? Видел, видел тебя на экране. Правильно, так им и надо! Зажирели!

– Что у тебя, Костя?

– Все хорошо, замечательно! На лыжах хотите? Вон ту мазь возьми, вон, зелёная банка. Потрясающая мазь, лыжи сами идут, мягко!

– Познакомься с Андрой, – сказал я.

– Мы знакомы, – сказала Андра. – Костя у нас инструктор по спорту.

– Все, все кончено! – закричал Костя. – Ухожу от вас, хватит. Тут недалеко Агромарина, подводная плантация этих… тьфу, забыл, водоросли какие-то лечебные. Да ты знаешь, Улисс, мы, ещё когда учились, туда под парусом ходили.

– Помню, – сказал я.

– Ну, так им нужны водители батискафов. А что? Замечательная работа, а? Нет, ты скажи!

– Отличная работа. Послушай, бесстрашный водитель, почему никогда не вызовешь по видеофону? Номер забыл?

– А ты? – сказал Костя, перейдя с крика на нормальный голос. – Робин однажды вызвал, поговорили, а от тебя не дождёшься.

Мы простились, обещав вызывать друг друга.

Мазь действительно оказалась превосходной. Лыжи скользили хорошо, мягко. Андра неслась впереди, я шёл широким шагом не по её лыжне, а сбоку. На душе был горький осадок от разговора с Костей, но потом прошло. Остался только посвист встречного ветра, и шуршание лыж, и счастье быстрого движения – движения, рождённого силой собственных мышц, а не тягой двигателя, да, черт побери, нехитрое, но редкое в наш век счастье.

Наискосок вверх по склону. Петлями меж сосновых стволов. В снежном дыму – вниз, к дороге. Хорошо!

Широким полукругом мы обошли сине-белый корпус Веды, аллеями парка вылетели к посёлку. Голые сады, расчищенные красноватые дорожки, домики из дерева и цветного пластика – и откуда-то дальние звуки органного концерта.

Андра теперь шла медленно, я поравнялся с ней.

– Устала, русалочка?

Не ответила. Свернула в сад, воткнула палки в снег, сбросила лыжи.

– Вот наш дом. – И после некоторого колебания: – Зайдёшь, Улисс? Попьём кофе.

Из кресла, что стояло перед экраном визора, поднялась маленькая черноволосая женщина. Я немного растерялся от её пронзительного взгляда.

– Мама, ты помнишь его? Это Улисс.

Ронга почти не изменилась с тех пор, как я видел её последний раз, – в корабле, уходящем с Венеры. Только волосы не выпущены крылом на лоб, а гладко стянуты назад. И, кажется, светлее стало меднокожее лицо. Очень выразительное, очень нестандартное лицо – и очень неприветливое.

– Да, Улисс, – сказала она, резко фиксируя звук "с". – Помню.

– Как поживаешь, старшая? – спросил я стеснённо.

– Хорошо.

Покачивалась на экране чёрная спина органиста, серебристо мерцали трубы органа, плыла медленная могучая мелодия. Кажется, Гендель, подумал я.

Андра сказала:

– Садись, Улисс. Сейчас сварю кофе.

И выбежала из гостиной. Я сел, потрогал фигурку акробата, вырезанную из тёмного дерева. Тут было ещё множество фигурок на полочках в стенных нишах, на крышке магнитолы, на книжном стеллаже. Ну да, вспомнил я, Ронга художница, резчик по дереву. Старинное искусство, которое она, возможно, унаследовала от далёких предков – перуанских индейцев.

Было в движениях Ронги, в её быстрой походке что-то беспокойное, и, как обычно, чужое беспокойство немедленно передалось мне. Снова нахлынуло то тревожное, жгучее, что я старался не подпускать к себе.

Ронга ходила по гостиной, что-то поправляла, переставляла. Мне захотелось поскорее уйти.

– Твои родители остались на Венере? – сказала она, когда молчание стало нестерпимым.

– Да.

– Виделся с ними после… с тех пор как мы улетели оттуда?

– Нет.

На этом наш содержательный разговор прекратился. Я тупо смотрел на спину органиста и чувствовал себя так, будто меня скрутили по рукам и ногам. Не понимаю, почему присутствие этой женщины действовало на меня сковывающе.

К счастью, вернулась Андра. В руках у неё был поднос с кофейником и чашками.

Мы сидели втроём за столом, пили кофе, и Андра принялась рассказывать о предстоящей этнолингвистической экспедиции в Конго. Её возглавит Нгау, пигмей, оригинальнейший учёный – ну как это ты не слышал? А может быть, и сам Стэффорд поедет. Отсталость пигмеев сильно сказывается на развитии Центральной Африки, там предстоит огромная работа – вроде той, что Стэф проделал в своё время в Меланезии. Она, Андра, тоже, может быть, поедет…

– Никогда, – сказала Ронга.

– Ну, мы ещё поговорим, мама. – Голос у Андры сделался тусклым.

– И говорить не стану. Хватит с меня вечных скитаний!

Она меня раздражала, эта маленькая женщина с резкими и прекрасными чертами лица. И в то же время внушала робость. Мне ещё больше захотелось уйти. Мелкими глотками я пил горячий душистый кофе и обдумывал, как бы выпутаться из неловкого положения.

Органный концерт кончился, на экране замелькали кадры комедийного фильма. Риг-Россо с каменным лицом выделывал невероятные трюки. Андра заулыбалась, глядя на визор.

А мне не было смешно. С горечью думал я о том далёком дне, дне бегства с Венеры, который странным образом как бы обозначил некую границу между нами.

Запищал видеофонный вызов. Я вынул видеофон из нагрудного кармана, нажал кнопку ответа. На экранчике возникло нечто лохматое, непонятное, затем оно сдвинулось вверх, и я увидел лицо Феликса.

– Улисс, ты?

– Да! – сказал я обрадованно. – Здравствуй, Феликс.

– Где ты находишься? Можешь ко мне прилететь?

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Прилетай, вот и всё.