Текст книги "Диккенс"

Автор книги: Евгений Ланн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

11. Черные мантии

Ареной этих сцен был английский закон. Участниками их – люди, чьи конфликты втянуты в орбиту закона. Для одних закон был враг, для других – союзник.

Переписывая документы, Чарльз скоро понял, что этот враг страшен. По мере того как длилось его пребывание у атторни, он понял, что закон не менее страшен как союзник.

Это было дополнение к опыту, найденному Чарльзом у мистера Блекмора.

В мире нет более громоздкой и сложной машины правосудия, чем в Англии. Все цивилизованные народы мира навели хоть какой-нибудь порядок в своем правовом хозяйстве. Ни у одного народа правосознание не колебалось, решая вопрос о кодификации законов. Система правовых норм, выраженная в кодексе, благодетельней, чем бессистемность, – эту азбучную истину усвоили все народы. Но не английский. Английский народ, который мог добиться многого в самых различных областях социально-политической жизни, бессилен был в борьбе с теми, кого он доставил стражами закона. У английского народа не было и нет кодекса законов.

Ссылки на «национальный дух», на особый, чисто английский, пиетет к покрытым плесенью указам и прецедента ничего не объясняют. В английском быту, в повседневной жизни только посвященные могут «обращаться» с законом без риска для себя. В тех случаях, когда каждый обыватель в любой другой стране решает простейшие юридические вопросы, либо заглянув в кодекс, либо обращаясь лично в соответствующее учреждение, англичанин вынужден обратиться к юристу. Во времена Диккенса у них были разные названия – у юристов – разные степени в иерархии законоведов. Ныне это число названий сократилось, но и по сию пору без помощи юриста англичанин не решит ни одного бытового вопроса, связанного хоть сколько-нибудь с правопорядком.

Чарльз убедился в этом очень скоро, служа младшим клерком у Блекмора. И с каждым днем его жизненный опыт в этом направлении расширялся.

Прежде всего Чарльз раз навсегда решил для себя, что английские юристы сознательно изобрели иероглифическое письмо, отличное от общепринятого. Загадочность этого письма не в латинской номенклатуре и не в профессиональной терминологии. У медиков, скажем, есть собственная номенклатура и терминология, и обвинять юристов в создании собственного языка не следует.

Но их должно обвинять в том хаосе правовых норм, который они сознательно не желают упорядочить. В этом хаосе только они, посвящённые, могут найти направление. В этом хаосе существуют указы, статьи и прецеденты, взаимно друг друга исключающие; от сноровки юриста, его умения и беспринципности зависит извлечение из фолиантов нормы, ссылаться на которую юристу удобно в данный момент. Пробиться сквозь эти нормы, чтобы добраться до нужного прецедента либо параграфа, не дано простому смертному. Он заблудится в лесу иероглифических знаков, понятных только тем, кто обучен их чтению.

Об этих знаках Чарльз получил ясное представление. С тайнами юриспруденции он знакомился по хитроумным бумагам, исходящим от патронов конторы. Эти бумаги лежали на всех конторках бесчисленных клерков всех четырех иннов – корпораций английских юристов, к одной из которых – Грей’с Инну – принадлежал мистер Блекмор и его старший компаньон. Мистер Блекмор не отличался ничем от любого атторни, он отнюдь не был хуже других жрецов юриспруденции.

Все они – эти жрецы – были крючкотворами, хитрушами, извлекавшими немалую выгоду из хаоса, в котором пребывало так называемое материальное право. К этому выводу Чарльз пришел решительно и бесповоротно.

Различие между материальным правом и процессуальным он усвоил очень быстро – для этого не нужно было слушать лекции в университете, как принято на континенте для тех, кто собирается себя посвятить юридической профессии. Чтобы стать английским атторни, надо обучаться именно так, как обучался Чарльз, затем сдать экзамены, пуститься в плавание по мутным волнам адвокатской практики, снова сдавать экзамены для получения права выступать на суде. И тогда можно уже помечтать не только о высшей адвокатской степени «сарджент», но и о том, что после твоей фамилии будут стоять две буквы К. С., что означает королевский советник.

Чарльз увидел судебную процедуру не со скамей публики, но со своего табурета клерка и простился с иллюзией справедливого суда.

Подростку казалось, что накопленный веками опыт английских гражданских судей преследовал одну только цель: выманить у бедняка последние его фартинги. Только для этой цели создан был институт суда.

Ответственность за него несут люди. Эти люди – самые достопочтенные граждане в черных мантиях и театральных париках – стражи и хранители изощренных орудий пытки, которые именуются вековыми традициями английского суда. Самая жестокая пытка – пытка временем, та гибельная волокита, которая обрекает всех попавших в ловушку на полное бессилие. И сам судья освящает эту пытку, хитро сплетенную атторни, солиситорами, барристерами, сарджентами и королевскими советниками, – так именовались законники всех рангов в английских судах.

Гусиное перо Чарльза скрипело, рядом с ним такие же, как он, младшие клерки пригибались к конторкам, перед ним калейдоскопически сменялись алчущие правого суда, а эти выводы, к Которым он приходил в конторе «Эллис и Блекмор», цепко удерживала память. Из конторы в Грей’с Инне он вынесет их в жизнь. И вынесет образы законников всех видов. В галле-рее его образов черные мантии займут по численности третье место. Читатель встретится с ними тридцать пять раз.

12. Галлерея прессы и любовь

По вечерам он развлекался. Его сотоварищ Поттер тоже оказался любителем театра. Вдвоем они посещали театр весьма часто, Чарльз – чуть ли не ежедневно. Теперь у него были карманные деньги, он получал пятнадцать шиллингов в неделю.

Карманные деньги позволяли предаваться любимому развлечению – посещению театров.

Остается загадкой, когда он ухитрялся изучать стенографию. На эту идею его натолкнул Поттер, и Чарльз с необычайным усердием засел за руководства по стенографии.

Мистер Блекмор, узнав об этом, решил использовать прилежание Чарльза и посылал его стенографировать процессы своих клиентов.

Но последствия оказались, быть может, неожиданными для изобретательного мистера Блекмора. Чарльз вкусил относительной свободы. Как ни трудно – (в особенности начинающему – стенографировать судебный процесс, но это занятие оставляет куда больше досуга, чем переписка бесконечных юридических документов в адвокатской конторе. Газеты охотно помещали отчеты о судебных процессах. Стенография помогла бы делать эти отчеты очень точными. А кроме того, судьи нередко нуждались в стенографических записях процесса. Почему бы не стать судебным репортером?

И Чарльз решился покинуть мистера Блекмора.

Отец не возражал против такого решения. Он сам предавался в это время новому занятию – репортерству в газетке «Британская пресса» – «Бритиш Пресс». Возражала мать. Она простилась с мечтой увидеть Чарльза крупным коммерсантом после завершения его карьеры на фабрике ваксы. Теперь ей приходилось проститься с надеждой увидеть Чарльза королевским советником.

Но Чарльз обрел уже достаточную самостоятельность. Он попрощался с конторой в Грей’с Инне и стал репортером в суде Докторс Коммонс.

Днем он стенографировал в суде. Вечером расшифровывал свои записи. Тем не менее он находил время для регулярного посещения читального зала Британского музея. Там он читал, – читал он без всякого плана и без системы, но читателем он был усердным. Тем не менее судебный репортаж оказался значительно более выгодным занятием, чем переписка бумаг в конторе атторни. Несмотря на то, что ему пришлось теперь платить за небольшую комнатку, где он расшифровывал свои записи и писал отчеты, чистый его заработок был выше, чем жалованье клерка. А ведь это было только начало. Перспективы открывались радужные.

Они были необходимы – эти перспективы. Хотя бы потому, что приходилось помогать семье. Легкомысленный мистер Джон Диккенс, уезжая в свои репортерские поездки, застревал иногда на недели и не очень заботился о присылке вовремя денег семье, которая продолжала разрастаться.

Работоспособности Чарльза мог бы позавидовать каждый его сверстник. Он не только давал репортерские отчеты о процессах, но завел записную книжку, куда заносил зарисовки участников судебных состязаний и их характеристики. Он заготавливал их впрок – эти описания, которые казались ему достойными лучшей участи, чем попасть в сухой хроникерский отчет. Позже он введет их либо в свои скетчи-очерки – например, процесс Джерман против Бегстер и Джерман против Уайз, – либо сохранит для своих романов.

А между делом он затеял работу литературную. Он еще совсем не доверял своим способностям измыслить сюжет пьесы и перерос детского своего «Миснара». Поэтому он выбрал одну из пьес Гольдони, переделал ее и назвал «Стратагема Розанцы», снабдив подзаголовком «венецианская комедийка». Но у Чарльза не хватило духу предложить ее какому-нибудь театру.

И он начал подумывать о расширении поля газетной своей работы. Вот уже второй год он знакомит читателей с поединками в стенах английского суда. Процессы встречаются интересные, слов нет, читатель получает полное представление из его отчетов о правопорядке и правосудии. У многих из читателей, быть может, составилось такое же решительное мнение насчет достоинств и недостатков судебной машины, как у самого Чарльза. Но все же давать изо дня в день сухие отчеты надоедает. Как раздвинуть границы своей общеполезной деятельности?

Мистер Джон Диккенс подсказал выход. В один прекрасный день он сообщил о своих выдающихся успехах на репортерском поприще. Отнюдь не интересно сообщать согражданам о драках, пожарах и кражах. Газетный работник должен не терять из виду просветительных целей, он должен заботиться о расширении кругозора сограждан. Конечно, это не под силу любому газетному работнику, но тот из них, кто обнаружил незаурядные способности, обязан подумать о насущных потребностях каждого мыслящего человека. Нелегко также разбираться в политической обстановке. Но способный газетный работник обязан принести свои силы на алтарь долга и посвятить себя трудам по политическому просвещению читателей. Парламентские дебаты – лучшая школа такого просвещения, и каждый выдающийся деятель периодической печати может стать проводником здравых политических идей, если займется передачей парламентских прений.

Он, Джон Диккенс, уже успел обратить на себя внимание своим репортажем и теперь занимается передачей дебатов в парламенте. И Чарльз должен последовать его примеру.

Слушая разглагольствования отца, Чарльз знал, что никаких успехов у мистера Диккенса на репортерском поприще не было и дело обстояло проще. Газету «Миррор оф Парламент» – «Зеркало парламента» – редактировал дядя Чарльза, Джон Барроу, и мать Чарльза упросила брата принять Джона Диккенса на должность парламентского репортера.

Но если это и так, все же следует признать, что совет отца заслуживает внимания. У подавляющего большинства парламентских репортеров нет знания стенографии, что не мешает им давать отчеты. А он, Чарльз, не только обнаружил литературную грамотность в обработке материала, но прошел хорошую школу стенографии.

И Чарльз решил перейти от судебного репортажа к парламентскому.

Он предложил свои услуги редактору небольшой газеты «Сан» – «Солнце». Тот проэкзаменовал его по стенографии и принял сверхштатным сотрудником. Чарльз рассчитывал на штатную службу, но утешил себя тем, что от него самого будет зависеть успех на новом для него поприще. Блестящая карьера журналиста должна быть обеспечена ему. Так он решил, и так будет.

Он умел работать, он зарабатывал скромно, но достаточно, чтобы заботиться о своем костюме и уделять кое-что семье. А кроме того, был давно влюблен. Блестящая карьера совершенно необходима для осуществления его планов. Конечно, он должен жениться на Мерайе Биднелл. С нею он познакомился еще в 1830 году.

Мисс Биднелл отнюдь не была очень маленького роста и не понимала, почему Чарльз называл ее «карманной Венерой», а влюбленный в нее юноша не объяснял. Но Мерайя хорошо понимала, что молодой репортер не является для ее почтенных родителей желанным претендентом на руку их дочери.

Она не ошибалась. Мистер Биднелл был банкир с Ломбард-стрит, с улицы банкиров. У банкиров свои предрассудки, и среди последних была уверенность, что репортеру – хотя бы даже парламентскому – можно простить некоторую материальную необеспеченность, если он пожелает стать женихом мисс Биднелл, только при одном условии: парламентский репортер должен располагать аристократическими предками.

Такими предками Чарльз не располагал. Но это не мешало ему влюбляться в Мерайю, бывшую на год старше его, все сильнее и сильнее.

В особенности она нравилась ему в платье малинового цвета с черным бархатным вандейковским воротником.

Впервые Чарльз полюбил, и первая его любовь была несчастна. Мерайя принимала эту любовь, но не больше. Молодой репортер познакомился с ее семьей через одного из своих знакомых, Генри Колля, который и ввел Чарльза в дом Биднелл. Хенри Колль влюбился в сестру Мерайи – Энн, но влюбился более удачно, чем Чарльз. На фоне этой счастливой любви Генри и Энн еще острей Чарльз чувствовал, что препятствием для его брака с Мерайей является не только ее дочернее послушание, но и слабая заинтересованность в матримониальном исходе их знакомства.

Мерайе, пожалуй, нравился этот пылкий юноша с очень живыми глазами и с длинными кудрями. Когда он говорил о том, что его интересовало, он в возбуждении вскакивал со стула и бегал по комнате. Как он был счастлив и как не умел скрывать своего счастья, когда она подарила ему какую-то безделушку! И с какой уверенностью он утверждал, что добьется успеха на поприще журналиста! Ему нужно лишь знать, что Мерайя к нему не безразлична, и если он в этом уверится, то никакие препятствия ему не страшны.

К сожалению, Мерайя не могла укрепить в нем такую уверенность.

Впрочем, мистер и миссис Биднелл также не были уверены в чувствах своей дочери к этому горячему молодому человеку, который решительно не подходил, по их мнению, для роли мужа Мерайи. Но если Чарльз не был уверен в том, что небезразличен для Мерайи, мистер и миссис Биднелл не были убеждены в ее безразличии. Они захотели познакомиться с мистером и миссис Диккенс. Знакомство состоялось. Оно не удовлетворило банкира Биднелла – социальное положение Диккенсов оценено было им очень невысоко.

Против такого вывода – он был ясен – Чарльз не мог протестовать, если бы даже хотел. Можно ли было помещать мистера Джона Диккенса на верхних ступенях социальной лестницы, если совсем недавно преуспевающий репортер «Мирор оф Парламент» снова был арестован за долги? Пришлось Чарльзу взять взаймы у атторни мистера Блекмора десять фунтов, чтобы избавить отца от Маршельси.

Чарльз посещал галлерею прессы. И он пребывал в таком же горячечном состоянии, как и вся Англия. Шли великие бои за реформу. За реформу избирательной системы. Но для Чарльза они разыгрывались на фоне его личных переживаний, не менее бурных, чем переживания лондонцев, да и всех англичан, в эти памятные дни 1831/32 года.

Реформу надо было завоевать, она не падала в руки радикальной Англии. Вся консервативная Англия объединилась в борьбе против реформы. И Мерайю надо завоевать и надо принудить банкира мистера Биднелла и его супругу к капитуляции. Конечно, если бы он, Чарльз, был знаменит, если бы папаша и мамаша Биднелл могли бы похвастать своим будущим зятем в кругу своих благонамеренных знакомых, все обстояло бы превосходно. Не говоря уже о том, что сама Мерайя, не колеблясь, упала бы в его объятья, будь он знаменит.

Чарльз был уверен в этом. Но как стать знаменитым? Карьера парламентского репортера еще не успела ему надоесть, в эти дни она никак не могла почитаться скучной, в нервной работе этих дней он находил удовлетворение. Но если подумать, то путь к славе через галлерею прессы в Палате общин – несколько длинный.

К тому же… Большего удовольствия, чем посещение театра, Чарльз никогда не испытывал. А игра на домашней сцене! Вот когда можно с уверенностью сказать, что все существо твое целиком захвачено эмоциями. Игра на сцене – это не работа, это радость. А те триумфы, какие выпадают на долю талантливого актера, – разве не являются они пределом мечтаний для каждого смертного? И к тому же они, вне сомнения, покорят любого мистера Биднелла.

Тем временем мистер и миссис Биднелл не пребывали в бездействии. Они задумали адский план, они прибегли к старому испытанному способу. Молодых людей надо разлучить. Но разлучить так, чтобы их дочь могла найти в новой обстановке противоядие чувству, которое, боже избави, может возникнуть.

Париж – неплохое противоядие для молодой девушки, которой угрожает опасность влюбиться в молодого человека, нежелательного, по мнению родителей, претендента на ее руку.

Правда, у Чарльза было достаточно времени, чтобы пробудить в мисс Биднелл самые нежные чувства. Но он не пробудил, как мы знаем из его же записки, ей адресованной, от 18 марта (должно быть, 1832 года), в коей он объявляет, что «последние их встречи являются для него чуть-чуть больше, чем многочисленные демонстрации бессердечного равнодушия». Но заботливым родителям все еще казалась опасной настойчивость парламентского репортера, – вероятно, более опасной, чем самой Мерайе.

Она отправилась в Париж, нисколько не сетуя на злую судьбу. А бедняга Чарльз писал длиннейшие письма и рвал их, и снова писал, но адрес жестокой Мерайи был ему неизвестен.

Парламентский бой за реформу был в самом разгаре, по-прежнему он был репортером «Солнца», успевшего уже переименоваться в «Настоящее солнце» – «Трю Сан», он был захвачен этой борьбой и, конечно, являлся сторонником реформы. Но путь к славе и к завоеванию Мерайи не укоротился. И едва ли Чарльза могла удовлетворить его роль в тех событиях, какие воспоследовали в результате агитации сторонников реформы. Роль была в самом деле более чем скромная, – не столько участника, сколько зоркого свидетеля. В этих условиях его занятие могло показаться даже скучноватым. Молодая энергия искала выхода.

На короткое время выход открылся– Владельцы газеты «Трю Сан» – «Настоящего солнца» – посулили репортерам и хроникерам гонорар, который в какой-то мере соответствовал их работе в эпоху столь бурных общественных событий. Когда дело дошло до расплаты, обещание их оказалось невыполненным. Это возмутило Чарльза. Несмотря на свой короткий стаж газетной работы, он оказался одним из застрельщиков крутых мер с недобропорядочными предпринимателями. Он агитировал за стачку, провел это решение, а затем вместе с некоторыми из сотоварищей предъявил ультиматум владельцам «Трю Сан».

Время было неподходящее для стачки с точки зрения предпринимателей, и они немедленно сдались.

Но эта активная общественная работа оборвалась столь же быстро, сколь внезапно возникла.

Вот тогда-то Чарльз решился испытать новые пути и средства в игре с судьбой, неблагосклонной к нему, по его твердому убеждению.

Он написал письмо режиссеру Ковент-Гарденского театра мистеру Бартли с просьбой испытать его актерские дарования. В этом письме он сообщал о своей способности перевоплощения, о том, что знает почти все монологи Чарльза Мэтьюса. Эти монологи в его исполнении – он надеется – понравятся мистеру Бартли.

Чарльз Мэтьюс едва ли бы так прославился, если бы оставался комическим актером Ковент-Гарденского театра. Но он ушел из театра и после своей поездки в Америку начал выступать со своими скетчами и монологами, объединенными им под названием «Дома». Эти представления в ту пору именовали «дивертисментом», ныне Чарльз Мэтьюс назывался бы актером эстрады.

Его монологи были очень популярны, и актер он был прекрасный. Чарльз был пленен им в такой мере, что когда, много позже, сын актера Чарльз Джемс, также комический актер, но значительно более слабый, написал свои мемуары, они были изданы под редакцией Диккенса.

Мистер Бартли ответил любезным согласием прослушать молодого человека и оценить степень его дарования. Вместе с ним – Бартли – прослушает мистера Диккенса и Чарльз Кембль, совладелец Ковент-Гарденского театра.

Чарльз Кембль далеко не был так талантлив, как его брат, великий Джон Кембль, и сестра Сара, вошедшая в историю английского театра как Сара Сиддонс, лучшая трагическая артистка Англии. Но Чарльз Кембль был опытный актер и режиссер, игравший вместе с братом еще за тридцать лет до экзамена молодого парламентского репортера.

Поэтому нетрудно представить, как волновался Чарльз, репетируя монологи Мэтьюса. Помогала ему сестра Фанни, аккомпанируя песенкам, входившим в репертуар прославленного артиста эстрады.

К экзамену в Ковент-Гарденском театре Чарльз готовился усиленно. Но в его планы вмешался злой рок – так склонен был тогда считать Чарльз неожиданный приступ лихорадки, нагрянувший как раз в ночь перед экзаменом. Утром нельзя было и помышлять о чтении монологов Мэтьюса перед Кемблем, – сильно болело ухо, а лицо распухло.

Что делать? Чарльз написал мистеру Бартли записку и убедительно просил назначить ему другой день для экзамена, после выздоровления.

Мистер Бартли, вероятно, удовлетворил бы эту просьбу, но Кембль через неделю уехал в Америку. Без Кембля прием нового актера был невозможен.

Решительно не везет! К тому же издатели «Трю Сан» считали его вожаком репортеров, угрожавших им стачкой. Этот молодой человек может причинить немалые хлопоты.

Чарльз скоро убедился, что нужно оставить работу в «Трю Сан». Молчание Мерайи, которая, по-видимому, развлекалась в Париже, не могло улучшить расположение духа Чарльза.

Крупные газеты имели постоянный штат долголетних парламентских репортеров. В такие газеты не проникнуть. Куда перейти на работу?

Борьба за реформу с каждым днем становилась более напряженной. Но мистер Джон Диккенс, представлявший газетку мистера Барроу, своего шурина, «Миррор оф Парламент», на галлерее прессы, не привык ставить служебные интересы на первое место. Внезапно он покинул Лондон. Кажется, на этот раз он снова не имел возможности уплатить какой-то очередной долг. Мистер Барроу давно простился бы с таким сотрудником, каким был его зять, но миссис Диккенс умоляла его быть снисходительным к ее мужу. И Барроу его не увольнял. Когда тот уехал, Барроу согласился, чтобы Чарльз заменил отца на галлерее прессы.

И Чарльз покинул не без удовольствия «Трю Сан». Теперь он стенографировал для «Миррор оф Парламент» речи коммонеров, посвященные все тому же вопросу – биллю о реформе. В стране и в парламенте великая битва за реформу все еще шла.