Текст книги "Диккенс"

Автор книги: Евгений Ланн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

6. Гостеприимная тюрьма

Была середина февраля. Джон Диккенс вернулся со службы рано. На этот раз он не заходил в таверну. Обед был очень скудный. После обеда он посидел в столовой, рассказал детям смешную историю об одном из сослуживцев, очень рассеянном джентльмене, потом осведомился, что за книга появилась в руках Чарльза.

– Ах, вот что! «Шотландские вожди»? – бросил он взгляд на переплет. – Хорошая книга. Очень хороший исторический роман. Читай, дружок. Исторические романы миссис Портер приносят пользу. Знакомишься с нравами, так сказать, переносишься в прошлое… Вот, вот… Словом, знакомишься с историей, а это, так сказать, очень расширяет умственный кругозор…

Он не продолжал. Его занимала другая мысль. В кармане он нащупал несколько мелких монет, бросил искоса взгляд на жену, которая сидела неподалеку и штопала детские вещи. Сегодня она была неразговорчива. Только часа два назад зеленщица сказала, что решительно отказывается давать в долг, пока не заплатят за последние три месяца.

Джон Диккенс стал напевать какой-то мотив. Наконец он решился:

– Почисти-ка мне, дружок, ботинки. Я пойду пройдусь.

Просьба относилась к Чарльзу. «Пройтись» значило зайти в таверну. Чарльз послушно встал. Он всегда чистил ботинки и отцу и матери, чистил с вечера, а если родители выходили из дому не только утром, но и днем, то приходилось чистить и второй раз.

И в этот момент в наружную дверь постучали.

Стук был энергический – так обычно стучат кредиторы, Чарльз хорошо знал этот стук. Летиция побежала открывать дверь.

В комнату вошли два незнакомца. Нет, это не кредиторы, их никто не знал. Один из незнакомцев, коренастый, с короткой шеей и с лицом злого мопса, сказал, глядя на Джона Диккенса:

– Вы Джон Диккенс?

– Вы не ошиблись, сэр, – ответил тот, и в глазах его мелькнула тревога.

– Вы взяли взаймы сто фунтов… Вам давали не сколько раз отсрочку, но, наконец, ваш кредитор подал вексель к взысканию. Вы арестованы, Джон Диккенс.

Неисправимый должник, по английским законам, мог быть арестован и заключался в специальную тюрьму, пока не уплатит долг. Мистер и миссис Диккенс хорошо знали этот закон. Но мистер Диккенс попытался улыбнуться, увидев, что жена вот-вот заплачет. Дети смотрели с ужасом на незнакомцев, которые были очень спокойны.

– Ну, что ж! Я подчиняюсь закону. Пойдемте! – бодро сказал мистер Диккенс.

Мать и дети заплакали. Он по очереди всех поцеловал и с застывшей улыбкой двинулся к полицейским чиновникам. Один из них сказал:

– Ваши вещи, Джон Диккенс, пусть доставят в в Маршельси.

Миссис Диккенс заплакала громче. Маршельси была долговой тюрьмой.

Для семьи настали еще более трудные времена. И зеленщица, и мясник, и бакалейщик, и пекарь узнали о судьбе Джона Диккенса через полчаса, а домовладелец еще раньше. И все они на следующий день явились с требованием денег, которые задолжали им Диккенсы. Отсрочить платеж? Об этом не может быть речи. Они и так дождались, что глава семьи угодил в долговую тюрьму.

Родственники миссис Диккенс, Барроу, поахали, повздыхали, но денег не предложили. Они давно предупреждали-де миссис Диккенс, что ее супруг очень легкомысленно относится к расходованию фунтов и шиллингов. Нет спора, куда легче тратить деньги, чем их наживать, но неужели Элизабет не могла внедрить в легкомысленную голову мужа, что он попирает священные обязанности, возложенные всевышним на главу многочисленной семьи? Короче говоря, миссис Диккенс должна сама изыскивать выход из положения. Тем более, что она сплошь да рядом забывала и сама об экономии и тратила на новые наряды те самые фунты, которые могли бы пойти на удовлетворение более насущных потребностей.

И почти ежедневно Чарльз шел к ростовщику, ссужавшему деньги под залог вещей. Нужно платить высокие проценты и оставлять вещи до той поры, когда можно будет выкупить их. Но иного выхода не было, кредиторы не ждали, да к тому же надо как-то питаться всей семьей. К ростовщику постепенно переходила одна вещь за другой из хозяйства Диккенсов.

Тюрьма Маршельси находилась за Темзой, в заречном Лондоне. Когда Чарльз впервые пришел повидаться с отцом и передать ему кое-какие вещи, бодрость Джона Диккенса почти совсем испарилась. Он плакал, как и Чарльз. В тюремной камере с зарешеченным окном мистер Диккенс жил не один, но второй жилец отсутствовал – был в гостях у соседей.

Камеру украшал камин. Тюремные власти вложили в камин по кирпичу с обеих сторон, чтобы заключенные не жгли много дров, – наблюдательный мальчик заметил сразу эту уловку.

Мистер Диккенс долго говорил, что надо жить экономно и опасаться Маршельси, и, выговорившись, послал Чарльза к капитану Портеру, этажом выше. Наступало время обеда, который можно было получить за наличные шиллинги в тюремном буфете, но для Чарльза у мистера Диккенса не было ни ножа, ни вилки, а капитан Портер, такой же узник, как и мистер Диккенс, проживал в тюрьме вместе с семьей, и домашнее хозяйство у него было налажено. Но, по-видимому, налажено плохо, потому что у капитана отсутствовала такая важная часть туалета, как костюм. Заметить это было нетрудно, когда нечесаный капитан в ветхом коричневом пальтишке вручал Чарльзу нож и вилку. Пальтишко было надето прямо на грязное белье, и ничуть не менее, чем белье капитана, грязны были платья двух его взрослых дочерей, пребывавших в той же камере, что и Портер.

В этот первый свой визит в Маршельси Чарльз унес воспоминание не только о неудачливом капитане, но и о меланхолическом напутствии отца, потерявшего обычную жизнерадостность. Обед не улучшил расположения духа мистера Диккенса, и перед уходом Чарльза он заявил горестно, что только смерть освободит его из тюрьмы, да, только смерть, он это предчувствует.

Через несколько дней Чарльз снова навестил отца. И вновь ему удалось увидеть капитана Портера. Но на этот раз Чарльзу повезло. Он мог наблюдать не только нечесаного капитана, но и других узников Маршельси, а сам капитан выступал в роли общественного деятеля и по этому поводу был еще более растрепан, что вызывалось немалым его возбуждением. День был необычный – очередная годовщина дня рождения его величества, и по сему торжественному поводу капитан Портер возглавил широкое движение маршельсийских узников, алчущих выпить горячительного за здоровье короля и за счет британского казначейства. Капитан составил петицию об этом на имя начальника тюрьмы и восседал за столом в камере мистера Диккенса, а королевские верноподданные дефилировали перед Чарльзом и с энтузиазмом подписывались под капитанской петицией. В оба глаза смотрел мальчик на этот парад обитателей долговой тюрьмы. Лет через пятнадцать читатель «Пиквика», ежели бы знал, вспомнил бы с благодарностью о капитане Портере, читая описание тюрьмы Флит.

Но в те времена Чарльз был занят другими размышлениями и другими заботами. Размышления были печальные, а забот было слишком много. К ростовщику перешли уже все вещи, без которых семья могла как-нибудь обойтись, и начали уплывать предметы самые необходимые. Остались кровати, стол, несколько стульев да кое-какая одежда. Чарльз связал свои книги и понес их ростовщику. Но тот их не взял. Неужели придется их продать?

И много лет спустя Диккенс описал букиниста, которому Давид Копперфильд продал на Сити Род свои книжки. Это тот самый букинист на Хемстид Род, кому Чарльз продал единственное свое сокровище. Что же делать дальше?

Миссис Элизабет Диккенс посоветовалась с узником Маршельси. И они приняли решение: мать с младшими детьми переезжает к мистеру Диккенсу в тюрьму.

Тюремные власти не возражали против проживания несостоятельных должников совместно с семьями; таким образом Диккенсам можно было не заботиться о квартирной плате.

Но Чарльз, по решению родителей, не переезжал в долговую тюрьму.

Отныне ему надлежало посвятить себя совсем иному роду деятельности, чем тот, какой предрекал ему мистер Джайльс, восхищенный «Миснаром, султаном Индии». Будущая его профессия не имела также ничего общего с профессией Гримальди или другой какой-нибудь театральной знаменитости. Мистер Диккенс высокопарно назвал эту будущую профессию Чарльза «коммерческой карьерой».

Решение родителей… Об этом решении миссис Диккенс оповестила Чарльза после того, как сообщила ему о своем переезде, вместе с младшими детьми, в тюрьму, к мистеру Диккенсу.

Родители Чарльза – таково было решение – не имеют возможности дать ему дальнейшее образование, Чарльз уже большой мальчик и должен сам заботиться о средствах к существованию, чтобы в недалеком будущем оказывать помощь семье.

Всё. Для начала своей «коммерческой карьеры» Чарльз должен поступить на фабрику ваксы Джорджа Лемерта.

Джордж Лемерт был коммерсант, родственник приятеля Чарльза Джемса Лемерта, который отказался от мысли стать военным и принял участие в коммерческих предприятиях.

Жестокое было решение, и тяжелы были его последствия для психики Чарльза Диккенса. И родители его, и их родственники, и все знакомые Диккенсов должны были заметить исключительную восприимчивость мальчика, его недетскую наблюдательность, его отношение к книгам, его природные способности и ум; должны были знать о его попытке писать и о том его отношении к театру, которое не походило на обычный в его возрасте интерес к зрелищам. Они знали это и видели, но тем не менее послали его не в школу, а на фабрику ваксы. А легкомысленный его отец стал даже разглагольствовать о прекрасной коммерческой карьере, которая ждет Чарльза на фабрике ваксы.

На протяжении всей своей жизни Диккенс всегда избегал говорить о своем состоянии в это страшное для него время. Даже близким людям он никогда не выражал желания описать свое душевное потрясение, вызванное решением родителей. Но соблазн вернуться к мучительным воспоминаниям был слишком велик. И Диккенс уступил ему, когда, много позже, решил записать некоторые автобиографические эпизоды. И вот тогда он записал:

«Пока старый Хенгерфордский рынок не был разрушен, пока старая хенгерфордская лестница не была сломана и все вокруг не изменилось, я никогда не находил в себе мужества идти туда, где началось мое рабство. Больше я никогда не видел этого места. Даже поблизости я не мог проходить. Много лет спустя, когда я проходил неподалеку от Роберта Уоррена <sup>[1]1
  Так называлась фирма Лемерта.


[Закрыть]</sup> по Стрэнду, я переходил на противоположную сторону улицы, чтобы не ощущать запаха цемента, который клали в ваксу, напоминавшего мне, кем я был когда-то… Тот путь, каким я в те времена шел домой через Баро, [2]2
  Так называется район в южной заречной части Лондона – в Саусуорке.


[Закрыть]вызывал у меня слезы уже после того, как мой сын начал говорить».

Рана была глубока. Диккенс не мог ее скрывать, когда вспоминал об ответственности перед ним отца и матери:

«Меня удивляет, как легко в этом возрасте я попал в число отверженных. Меня удивляет, что, когда по приезде в Лондон я превратился в беспомощного маленького чернорабочего, никто не пожалел меня, ребенка очень способного, хрупкого, беззащитного телесно и духовно, и не подсказал родителям хоть сколько-нибудь сократить расходы, чтобы послать меня в какую-нибудь школу. Наши друзья умыли руки… Никто не пошевелил пальцем. Отец и мать были довольны. Едва ли они были бы более довольны, если бы мне в двадцать лет удалось отличиться в колледже и поступить в Кембридж…»

Все мечтания его разбились в пыль. Он не станет ни писателем, ни актером, он должен довольствоваться начальной школой, он останется отверженным, он обречен вечно влачить жалкое существование раба мистеров Лемертов, – а сколько их впереди, таких Лемертов! – он докатится и до той ступени, на какую скатываются обитатели трущоб Уайтчепла.

Воображение, получив толчок, дорисовывало это горестное будущее. Воображение было сильным, и не было у потрясенного мальчика от него защиты.

Кто виновник той судьбы, которая его ждет? Отец и мать? Их нелюбовь к нему? Нет, они его любили, он это знал, они были легкомысленны, это верно, но когда мистер Диккенс разглагольствовал о блестящей коммерческой карьере, которая ждет Чарльза, мальчик чувствовал, что фантазер-отец сам верит в эту чепуху. И, во всяком случае, эти глупые разглагольствования – от бессилия помочь, от желания убедить себя в том, что будущее Чарльза именно таково, но не от безразличия или злой воли. Одиннадцатилетний Чарльз не возлагал ни на отца, ни на мать ответственности за свою беду. Только много позже, когда он подрос, он мог написать горькие слова о том, что удивляется, сколь легко он попал «в число отверженных». Но одиннадцатилетнему ребенку не они приходили на ум. Да и как эти слова могли прийти ему на ум, когда сам отец попал в Маршельси?

Виновник его потрясения – бедность. Это виновник подлинный и реальный. Это враг беспощадный, враг страшный его ребяческих мечтаний.

7. Баночки с ваксой

Когда в положенный час Чарльз явился в заведение по производству ваксы Уоррена, незначительный эпизод обнаружил ту пропасть, которая пролегла между прошлым Чарльза и его настоящим. Фирма Уоррена принадлежала Джорджу Лемерту, совладельцем мистера Лемерта был приятель Чарльза – Джемс Лемерт. Вместе с Джемсом Чарльз не раз мастерил кукольный театр, Джемс Лемерт был постоянным участником «живых картин», которые ставили у Диккенсов, он прекрасно знал «Миснара, султана Индии» и совсем недавно, занимая у Диккенсов комнату, был на положении члена семьи.

Здание «фабрики» Уоррена мало походило на фабричное. Это был длинный сарай, грязный, закопченный снаружи, да к тому же очень ветхий. Войдя в контору – маленькую обшарпанную комнату, Диккенс увидел несколько клерков, а за главным столом сидел его приятель Джемс.

– Здравствуй, Джемс, – направился к нему Чарльз и протянул руку.

Клерки оторвались от своих занятий, сделали пол-оборота на своих высоких табуретах перед конторками и уставились на него.

Джемс Лемерт нахмурился, подал руку, потом как-то чересчур быстро вскочил со своего хозяйского кресла, на котором сидел до прихода мистера Джорджа Лемерта. И быстро проговорил:

– Вот и прекрасно! Я покажу тебе твое место.

Когда они выходили из комнаты, клерки молча проводили его взглядами до двери и зажужжали, как только она закрылась. Не успел Чарльз сделать двух шагов по темному коридору, как услышал голос Джемса:

– Я бы хотел, Чарльз, попросить тебя…

Он запнулся. Но затем продолжал уже более решительно:

– Я бы просил тебя обращаться ко мне, как все мои служащие. Меня нельзя называть по имени. Ты должен говорить мне «сэр»!

Он должен величать Джемса «сэром»! А к тому же, когда Джемс сказал «мои служащие», Чарльзу явственно послышалось ударение на коротеньком слове «мои».

Чарльз не успел прийти в себя от такой неожиданности, как они вошли в комнату. В тот же момент у ног его что-то зашуршало. В тусклом свете дождливого дня, просочившемся сквозь грязное окно, Чарльз успел рассмотреть жирную крысу, которая метнулась в угол и исчезла. Испуганный, он схватил Джемса Лемерта за руку, но вдруг вспомнил его наставление и отдернул руку.

Комната была сырой, грязной, по углам был навален какой-то хлам, а у стола, придвинутого к окну, не мытому с незапамятных времен, сидели две фигурки, склоненные над целой батареей баночек, клубками шпагата и листьями цветной бумаги.

– Сядь на этот стул, присмотрись, как они работают, а я через час приду. Надеюсь, что скоро ты оставишь их позади, у тебя ловкие руки.

И «сэр» Джемс Лемерт исчез. Чарльз медленно опустился на шаткий табурет у стола.

Мальчишки уставились на него. Один, пониже и покоренастей, задумчиво поковырял в носу, но ничего не сказал и схватил баночку с ваксой. Другой был повыше, более тощий, рыжеватый вихор, венчавший его голову, очень напоминал клоунский. Вдруг Чарльзу показалось, что вот-вот этот вихор покорно ляжет на лоб, как это бывает у «рыжего» в цирке. И Чарльз улыбнулся помимо воли. Но вихор не лег. Его владелец встряхнул им и сказал с акцентом заправского кокни:

– А ты не очень-то слушай хозяина. Если будешь нас обгонять, пальцы сломаешь. Потом сам не обрадуешься.

Чарльзу казалось, что оба они не боялись сломать пальцы, которые так и мелькали. Баночка с ваксой сама падала боком на листок промасленной бумаги, затем вставала уже облаченная в промасленный костюм и снова падала на другой листок – синий, – затем вокруг ее горла молниеносно затягивался шнурок, возникали неведомо как ножницы – ррраз! – и костюм вдруг укорачивался, превращаясь в широкополую шляпу, напоминавшую аккуратную бумажную шляпку на аптечной банке с мазью. Потом с такой же быстротой мелькала кисточка с клеем, и на концы шнурка, свисающего с горла, пришлепывалась к банке этикетка с фирмой. Баночка отлетала вправо, к таким же банкам ваксы Уоррена, а слева на промасленный листок уже падала новая банка, которую надо было экипировать.

И вот так с утра до вечера: банка, листок бумаги, шнурок, ножницы, кисточка, этикетка! И этим банкам не видно конца. Неужели столько банок ваксы Уоррена требуется в этом ненасытном Лондоне! Ох, не только в Лондоне. Вакса Уоррена известна по всей Англии, говорил отец, рисуя блестящие коммерческие перспективы плодотворной работы у этого грязного окна в сыром сарае с жирными крысами, разгуливающими среди бела дня. Надо согнуться над этим столом и сидеть вот так, не вставая, с утра до вечера – только полчаса давали на завтрак в течение дня мистер Джордж Лемерт и Джемс Лемерт. Но обедать можно было только после окончания работы. Лемерты не разрешали своим служащим урывать рабочее время для скудного обеда. Отработав десять часов, можно было идти обедать домой.

Перед Чарльзом открылась широкая дорога преуспеяния.

На работе некогда было думать – надо было спешить, чтобы не отстать от Боба Феджина и Поля Грина.

Рыжеватый и тощий Боб Феджин был сирота. У коренастого Поля Грина отец был пожарный. Но Боб и Поль в равной степени относились с полным безразличием к судьбе героев Фильдинга и Смоллета, когда Чарльз пытался внушить им интерес к знакомым книгам. Когда наступал получасовой перерыв для завтрака, они предпочитали отправиться на угольные баржи, пришвартованные к берегу Темзы. Там они «разминали кости», гоняясь друг за другом. Иногда Чарльз к ним присоединялся, но обычно проводил свободные полчаса один. Если у него в кармане звякали монеты после еженедельной получки – он получал каждую неделю шесть шиллингов – путь его пролегал к кофейне. Там он заказывал чашку кофе и сандвич. Но шиллинги таяли молниеносно, ведь надо было платить за квартиру, и хоть что-нибудь есть вечером, и значительно чаще, чем в кофейню, Чарльз направлялся во время перерыва на Ковент-Гарденский рынок, где предавался созерцанию ананасов. Затем он возвращался к баночкам с ваксой и уже не вставал до вечера с табурета.

В первые дни, к вечеру, он чувствовал ломоту во всем теле. Десять часов приходилось сидеть, сгорбившись, над столом в комнате с сырым, тяжелым воздухом, и получасовой перерыв приносил мало облегчения. Усталость была такая после рабочего дня, что в первое время трудно было осознать перемену в судьбе. При ходя домой, Чарльз валился на постель и немедленно засыпал.

Но когда тело немного приспособилось к этой перемене, сознание измерило глубину несчастья. «Не в моих силах выразить, как я страдал. Человеческое воображение не может представить этого», – записал Диккенс много лет спустя. Он понял: отныне его ждет вечная работа у грязного окна, над столом, заваленным бумагой, шнурками, банками с ваксой.

Между ним и его товарищами, Бобом и Полем, пропасть залегла уже с первых дней. Для Боба и Поля он не был товарищем, и для взрослых служащих заведения он не был товарищем Боба и Поля. И для мальчиков, и для служащих он был «молодой джентльмен». Такое отношение служащих могло только укреплять мальчика в его уверенности, что ему предназначен был судьбой иной жребий.

И почти немедленно вслед за появлением в заведении Чарльз решил доказать, что свое дело он может выполнять не хуже, чем Боб и Поль. «Если я буду делать его не так хорошо, как другие, меня станут третировать и презирать», – записал он много позже. И, не разгибая спины, он работал у грязного окна. Но ни слова не говорил матери и отцу об усталости и о своих страданиях.

Первое время он возвращался после трудового дня домой – к матери, братьям и сестрам. Но в один прекрасный день мать сообщила ему, что завтра переезжает с младшими детьми в Маршельси, к мистеру Джону Диккенсу. Отныне Чарльз будет спать вместе с двумя сверстниками в мансарде у «славной леди», миссис Роуленс, которой поручено о нем заботиться. «Славная леди», сдававшая в своей мансарде койки, оказалась хромой «старой ведьмой». Эту кличку старуха получила очень скоро после водворения Чарльза в комнате на чердаке, и заботы миссис Роуленс не простирались дальше запрещения мальчикам разговаривать, когда они укладывались спать. Чарльз запомнил на всю жизнь первую свою «квартирную хозяйку», – миссис Пипчин в «Домби» очень ее напоминает.

В крохотной комнатке по ночам была такая духота, а постоянные окрики злой старухи так надоели Чарльзу, что в одно из своих воскресных посещений тюрьмы он не выдержал и попросил мать найти ему другое пристанище. Эти посещения Маршельси происходили по воскресеньям: утром Чарльз заходил в Музыкальную академию за Фанни, и они шли в тюрьму, а вечером он отводил сестру домой и плелся в свою мансарду. Жизнь у «славной леди», сколь мало времени он там ни проводил, была очень несладкая. Об условиях работы у Лемертов он не говорил родителям; та же гордость, которая заставляла его не отставать от Боба и Поля, препятствовала ему жаловаться. Родители послали его работать, и он работал. Но о «славной леди» он рассказал.

Мать нашла ему такую же крохотную комнатку, но теперь он был в ней один, и когда он вступил во владение этой конуркой на Лент-стрит, где позже поселил Боба Сойера из «Пиквика», эта конурка показалась ему райским пристанищем. Не было противной старухи и случайных сожителей. Можно было выплакаться всласть, когда после скудного обеда – нередко это был кусок хлеба с сыром – приходилось по возвращении домой укладываться спать, размышляя о том, что нет никакой надежды вырваться из мира отверженных.

Отверженных… Мальчик чувствовал себя одним из них; в эти тяжелые одинокие вечера казалось ему, что жизнь для него кончена.

Теперь ему приходилось вставать еще раньше, чем прежде. Когда мать и младшие дети переехали в тюрьму к мистеру Джону Диккенсу, он шел завтракать в Маршельси до работы. Он должен был попасть в в тюрьму, как только открывались тюремные ворота, и из Маршельси мчался на Стрэнд, в заведение Лемертов.

Так шли дни и недели. И один день был похож на другой, и не видно было никакого выхода. К этим дням он не раз возвращался в своих снах, когда стал Чарльзом Диккенсом. И, просыпаясь, он забывал, что у него уже есть жена и дети, что имя его известно в Европе и в Америке, и все еще перед ним мутнело грязное окно и перед окном стоял стол с баночками из-под ваксы, а у этого стола, сгорбившись, сидел он, и баночки из-под ваксы метались по столу, как сумасшедшие.