Текст книги "Диккенс"

Автор книги: Евгений Ланн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Дети снова требуют постановки пьесы в театре Тэвисток Хауз. Но они уже принимали участие в спектакле «Фортунио», в начале года. Теперь на сцене театра Тэвисток Хауз будет поставлена пьеса «Маяк». Ее написал Уилки Коллинз; она в двух актах, в ней участвуют Диккенс, Джорджина, дочь Мэри, Марк Лимон, художник Эгг и автор.

Прекрасная пьеса! Ее нельзя смотреть без волнения. Когда шторм обрекает на маяке трех людей на голодную смерть и пожилой моряк, смотритель маяка, истомленный голодом, начинает свою исповедь, у зрителей бегают по спине мурашки. Страшная исповедь. Ее слушает сын моряка. И сын узнает, что его отец был участником, пассивным участником, зверского убийства…

У зрителей по спине бегают мурашки, когда они видят главного режиссера, мистера Чарльза Диккенса, повествующим о преступлении. И сына объемлет ужас, он не может прикоснуться к отцу, узнав о совершенном им злодеянии. Но вот приходит помощь, обреченные на голодную смерть обитатели маяка спасены. И старого моряка нельзя узнать. Вся его воля направлена к одной цели – скрыть преступление и добиться у сына прощения. Лицо его отражает тончайшие переходы эмоций, чуть уловимые внутренние жесты обнаруживаются в интонациях, вскрывающих в смятенной душе не только страх перед возмездием, но и робкую радость от сознания, что он может больше не скрывать преступления. А когда эта радость завладевает душой моряка и, воздев руки к небу, он стоит и молится, уже освобожденный от страшного груза злодеяния, – зрители совершенно потрясены. Они надолго запомнят лицо Диккенса, игравшего моряка.

И снова Париж. Теперь он пробудет здесь не две недели, но полгода. С ним Кэт, Джорджина и дети, с ним домочадцы. Проклятие! Международная выставка искусств привлекла в Париж уйму иностранцев.

В Париже – Теккерей, и Браунинг, и знаменитый художник Эдвин Лендсир, и немало других соотечественников, привлеченных выставкой. Но в центре внимания литературного и художественного Парижа – он, Чарльз Диккенс.

Теперь он известен не только в избранных кругах. Теперь, где бы он ни появлялся, слышится почтительный шепот.

«Монитор» – газета популярная, изо дня в день парижане читают в подвале «Монитора» «Мартина Чеззлуита»; они почему-то называют беллетристику, печатаемую в газетах, фельетоном. Пусть так, важно, что этот «фельетон» имеет большой успех у капризных парижан. Они полагают, будто чужеземцы ничего путного в искусстве не могут сотворить; к склонности чужестранцев заниматься искусством и литературой, подобно им, французам, они относятся со снисходительной вежливостью. Но этот «фельетон» – «Мартин Чеззлуит» – им очень нравится. О! Мсье Диккенс – великий писатель! Конечно, эта высокая оценка не заставляет предполагать, что они хоть на один момент сомневаются в превосходстве отечественных литераторов, в частности драматургов. Они уверены, будто их театр, как и драматургия, может воспитать изысканный вкус любого народа. И потому чужестранец поступит правильно, если сосредоточит свое внимание на ознакомлении с театром и драматургией. Театр и драматургия парижан обнаружат эстетические вкусы среднего француза более отчетливо, чем другие искусства.

Теперь у него есть время, он может не торопиться. Вот, например, театр Одеон. Там идет новая пьеса, «Мишель Сервантес». Пьеса написана стихами. Ну, и стихи! Едва ли такая пьеса может внушать правильное понятие о прекрасном. А во время антрактов публика почему-то все время поет «Sa ira!» В театре Порт Сен Мартен на этот раз посторонние ароматы не мешают наслаждаться искусством. Но зрителю от этого не легче, когда он смотрит классическую трагедию «Орест». Трагедия переделана Александром Дюма; на всех персонажах, как полагается, классические хитоны. На сцене, скажем, гробница, а на плите гробницы, около гробницы и друг на дружке громоздятся в классических позах всевозможные женщины в черных хитонах. Можно умереть со смеху…

Театр Амбигю тоже обращается к чужеземной драматургии. Но он предпочитает классической английскую. Перемешав байроновского «Каина» и «Потерянный Рай» Мильтона, театр развлекает этой смесью зрителей. Все сверхнатуральные персонажи – дьяволы и архангелы – до ужаса натуральны, отменно одеты и ведут между собой беседу в таком духе: «Сатана! Думаешь ли ты, что наш спаситель подверг бы тебя пытке, которую ты сейчас выносишь, если бы он не предвидел…» И так далее, такая же галиматья.

Но когда смотришь классическую трагедию на сцене прославленной Французской Комедии, не знаешь, что предпочесть. Выходит, изволите видеть, на сцену актер и в течение всей трагедии только и знает, что хлопает себя по лбу ладонью, весь трясется, изрыгая свои сентенции, и громоздит их у себя над головой, вздевая указательный палец к небесам. Уф! А если в том же знаменитом театре идет комедия, и на сцене две софы и три столика, и входит в комнату джентльмен, и кладет свою шляпу на один столик, и заводит разговор с леди или джентльменом, – вы можете безошибочно предугадать, когда он пересядет с одной софы на другую и переложит шляпу с одного столика на другой… Хуже дело обстоит, когда в комедии Шекспира «Как вам это нравится» на сцене двадцать пять камней и семнадцать пней и все только и делают, что пересаживаются с пней на камни. Тут уже нельзя вытерпеть и приходится удирать немедленно…

Словом, парижские театры предназначены волновать и развлекать только французов, если не считать двух-трех спектаклей, достойных посещения, и мадам Плесси, из французской Комедии, которая может доставить любителю театра истинную радость.

Но надо без конца принимать посетителей, отдавать визиты, посещать обеды и банкеты, Париж не оставляет его в покое. Особенно щедр на обеды знаменитый драматург Скриб. Приглашенные Скрибом гости выражают свое восхищение сочинениями Чарльза Диккенса. Ламартин называет его «одним из самых великих друзей своего воображения», известный композитор Обер усиленно приглашает его посетить премьеру его новой оперы, «Манон Леско», либретто которой написано неистощимым Скрибом. Его приветствует на другом каком-то обеде Легуве, автор «Адриенны Лекуврер»; всемогущий редактор газеты «Пресс» де Жирарден, – которого остроумные французы прозвали «Жирандоль», что по-французски значит– сноп ракет, – дает в его честь банкет, и в печатном меню обеда рядом с упоминанием о плумпудинге можно прочесть: «В честь знаменитого английского писателя». Мадам Виардо, замечательная певица, приглашает к себе Жорж-Санд, чтобы познакомить ее с почетным английским гостем.

Диккенс, конечно, слышал немало о Жорж-Санд, хотя ничего не читал из ее сочинений. Он приятно удивлен, что вместо «синего чулка» встретил леди, не выделяющуюся манерами и обращением, разве только слишком уверенную в непогрешимости своих суждений. На обедах и банкетах не раз приходится ему встречаться с Ари Шеффером. Знаменитому художнику, уже семьдесят лет. Он предлагает Диккенсу писать его портрет.

Как жаль, что взыскательность мсье Шеффера была ему неведома. Сеансы начались в конце ноября, некоторые из них длятся три-четыре часа; неделя идет за неделей, конца не видно. Диккенс изнывает, но надо терпеть. Только в середине марта приходит избавление, – портрет закончен. Диккенс не усматривает сходства, безусловно не усматривает. Но и взыскательный художник тоже полагает, что можно было бы добиться большего сходства. Черт возьми! Диккенс не в духе. Ведь он мог обдумывать «Крошку Доррит» дома, а не на этих сеансах, пока любезный маэстро пытается его развлечь. Ибо он не отдыхает в этом шумном Париже. Он занят своим романом, «Крошкой Доррит». Когда он в мае возвращается домой, в Лондон, уже издан шестой выпуск романа.

13. «Каждый за себя, никто за других»

Диккенс помнит: какой-то критик в «Порт Америкен Ревью» – «Северном Американском обозрении» – после окончания «Холодного дома» заявил безапелляционно: «По нашему мнению, произведения Диккенса, написанные им после «Николаса Никльби» и «Лавки древностей», становятся все менее интересными».

Нельзя отрицать, бормотал дальше бостонский критик, что все эти произведения умны, но… Черт с ним, с этим бостонцем! Он ждал, конечно, что мистер Диккенс сохранит все эти годы бодрость духа, которой наделен был в таком избытке. А заодно с бодростью сохранит и милосердие к кой-кому из героев, которых вывел на свет божий. Милосердие! Другой критик, из «Эклектик Ревью», употребил именно это слово, когда писал о том же «Холодном доме». Этот критик прямо так и писал, что Диккенс, к сожалению, не проявил достаточно милосердия,чтобы изобразить более достойных служителей церкви, чем мистер Чедбанд. Мистер Чедбанд, как известно, только и делал, что занимался поглощением горячих пышек, бесчисленных порций чаю и мечтал о более крепких напитках, чем чай. К тому же он был отъявленный лицемер. И все эти качества очень огорчили критика «Эклектик Ревью».

Словом, критика требовала от него бодрости духа И милосердия и не нашла ни того, ни другого в «Холодном доме». И потому поспешила провозгласить, что, например, сэр Дэдлок карикатурен. Критик «Спектэтора», которому тоже не понравился «Холодный дом», должен был, например, признать, что сэр Дэдлок «наводит на мысль о вопиющих социальных пороках». Но почти все черты сэра Дэдлока, разъяснял критик, граничат с карикатурой. Стало быть, и в изображении сэра Дэдлока Чарльз Диккенс не обнаружил милосердия…

Диккенс помнит: кое-кто из критиков все же находил в «Холодном доме» достоинства. Критик «Путнам Монсли Мэгезин» сообщал, что в этом романе Диккенс обнаруживает как романист «свои величайшие недостатки и величайшие достоинства». И не он один был такого мнения.

Но Диккенс не помнит ни одного критика, который нашел бы «величайшие достоинства» в «Тяжелых временах».

Откроются ли они в романе, который он пишет, в «Крошке Доррит»?..

Он начал думать о «Крошке Доррит» больше года назад. Даже попытался писать в начале мая. Но в мае ничего не вышло. Он должен был бросить. Он чертовски нервничал тогда. Помнится, пришел к нему Форстер. Как всегда, сдержанный, неторопливый, взвешивающий. Как всегда, охраняющий традиции благопристойности в поведении и в суждениях, преданный идее прогресса, снисходительный к увлечениям друзей, но не прощающий ошибок врагам. Сказал Форстеру, что ничего не выходит с началом романа. Сказал, что задумал рассказать читателю об узнике в Маршельси, который просидел в долговой тюрьме двадцать пять лет… Форстер поднял брови и переспросил: «Двадцать пять лет?» Помнится, ответил тогда с раздражением, что такие случаи бывали, как он сам прекрасно знает, но некое, мол, учреждение, которому надлежит знать причины, по каким подданный ее величества сидит в Маршельси четверть века, часто не ведает об этих причинах. И пора, давно пора, вывести на свет божий это учреждение, «которое лучше всего назвать бы в романе «Волокитное ведомство» и заклеймить его в глазах всех свободных англичан.

Тут Форстер еще раз поднял брови, но промолчал. Он всегда молчит, если видит, что его друг нервничает. А затем заговорили о том, о сем, об этой злосчастной войне с русскими, которые так отчаянно защищают Севастополь. Форстер сказал, что теперь, мол, страна может надеяться на благоприятный поворот событий.

Помнится, это замечание окончательно нарушило равновесие. Даже вскочил с кресла и крикнул, кажется, такие вот слова:

– Война показала, в каких страшных условиях находится страна! Над каждым городом гигантская туча нищеты. Нищета все растет, а о ней никто не знает и даже не догадывается, что она существует. Аристократия бездельничает. Парламент безмолвствует. Каждый за себя, и никто за других! Вот какова перспектива! Очень плачевная перспектива.

Форстер сказал тогда, что в словах его друга слишком много горечи, но, пожалуй, на этот раз основания есть…

Милый, честный Форстер! Бог простит ему его осторожность. Этот эпизод вспомнился лишь потому, что он имеет прямое касательство к «Крошке Доррит».

Вернее, к тем отзывам, которых можно ждать, когда роман будет кончен. К тем кисло-сладким одобрениям, которые последуют. К тем упоминаниям о «сегодняшних намерениях мистера Диккенса», какие уже знакомы. Ибо прошел год после неудачного приступа к роману, война уже давно кончилась, но страна еще ждет благоприятного поворота событий. Только мистеры Баундерби, безусловно, удовлетворены положением вещей, вспоминая с содроганием недавние времена и речи бунтовщиков. И вполне довольны темные дельцы, – им не хуже, чем во время войны. Например, дельцы из Ирландского банка, из железнодорожных компаний, бывшие директора королевского Британского банка. Когда пишешь роман, как пройти мимо таких дельцов, причинивших стране своими аферами столько бед?

И вот теперь читатель знает уже больше двадцати глав романа. Читатель знает, что Чарльз Диккенс снова увлекся знакомой темой. Мистер Пиквик сидел в долговой тюрьме Флит. Вильям Доррит сидит в долговой тюрьме Маршельси.

Снова долговая тюрьма… Когда-то маленький Чарльз хорошо знал тюремный двор Маршельси и камеру, где жил мистер Джон Диккенс с супругой и младшими детьми. Он запомнил ее на всю жизнь; для того чтобы описать Маршельси, ему не нужно вновь ее обозревать. Впрочем, это и невозможно, тюрьма Маршельси несколько лет назад закрыта, городские власти срыли некоторые здания. Но когда он отправляется в Боро, в заречный Лондон, он находит часть здания неповрежденной. Сохранилась и часть тюремной стены, она стала ниже, чем была раньше.

Он долго смотрел на эти останки, останки здания– они и теперь обитаемы – и вдруг убеждается, что именно вот это окно находится в камере, где капитан Портер в далекие, далекие времена предлагал узникам подписывать петицию на имя его величества… Как давно это было, и как ясно помнит он эти далекие времена!

Артур Кленнам посещает этот памятный двор и памятную камеру. Какая у него цель – у этого джентльмена, приехавшего домой из Китая?

Это достойный, отзывчивый и энергичный джентльмен. У своей матери, которую он не видел много лет, он встречает скромную девушку, швею. Зовут ее Эми, называют – Крошка Доррит. Это именно она родилась в Маршельси. А там в одной из камер уже четверть века заключен ее отец; там же живут ее брат и сестра. Кленнам знакомится с Вильямом Дорритом, слабым, нерешительным, пожилым человеком, почти стариком. Заключенный уже давно потерял надежду выбраться из тюрьмы, он даже гордится своим титулом «Отец Маршельси», – жалкий джентльмен, ради которого Крошка Доррит готова на все лишения. Заключенный ровно ничего не может сказать, кто является его главным кредитором и от кого зависит его освобождение. Кленнам пытается это выяснить – из сострадания к самоотверженной Крошке Доррит.

Читатель уже знает о тщетных его попытках. На любимой автором родине нет возможности узнать, законно или незаконно пребывает двадцать пять лет в тюрьме английский гражданин. Это утверждает Чарльз Диккенс. Отныне пусть знают все английские граждане, питающие традиционное уважение к образцовым правительственным учреждениям: в системе высших учреждений есть некий центр, через который «проходят все дела в стране». Называется этот центр, бывший некогда самым важным государственным учреждением, «Волокитное ведомство».

В Канцлерском суде задерживалось на многие годы множество судебных дел. В «Волокитном ведомстве» задерживалось множество людей.

– Вздор! – восклицает будущий критик, закрывая десятую глазу, в которой мистер Кленнам после долгих мытарств в отчаянии отказывается от своих попыток. – Такого ведомства нет! Пристрастная карикатура! – говорит будущий критик, может быть тот самый, который потом назовет роман «Крошка Доррит» «болтовней».

Чарльз Диккенс посмотрит на одного с сожалением, на другого с раздражением – теперь он раздражается все чаще и чаще – и будет продолжать роман.

Уже завязано немало узлов, в роман вступило немало людей, которые потом разбредутся в разные стороны. Но мистер Кленнам не уклоняется от главной сюжетной линии. Он встречает доброжелательную пару, мистера и миссис Миггльс, которая знакомит его с изобретателем Дойсом, безуспешно обивающим пороги «Волокитного ведомства». Он встречается с миссис Флорой Финчин…

Читатель не ведает, кто такая Флора Финчин. Читатель не знает, что Флора Финчин – та самая Мэри Биднелл, в которую столь длительно и драматически был влюблен некогда Чарльз Диккенс. Та самая Мэри, которой не стоило большого труда уклониться от брака с репортером Диккенсом. Теперь Кленнам встречается с ней, он видит ту Мэри, которую Чарльз Диккенс видел год назад.

Да, год назад Чарльз Диккенс вновь увидел Мэри Биднелл после стольких лет разлуки. В своей утренней почте он нашел письмо. Оно подписано было: «миссис М. Винтер». Письмо это извещало его о том, что миссис М. Винтер, ставшая вдовой, все еще прекрасно помнит Чарльза Диккенса. Она осведомляется, не возражает ли Чарльз Диккенс против встречи. Нет, не возражает, ответил он, нисколько не возражает, потому что никогда не мог слышать имя Мэри, чтобы не вспомнить о ней, он заверяет в этом миссис М. Винтер.

Артур Кленнам испытывает такое же потрясение, как и Чарльз Диккенс. Перед ним толстая, безмерно болтливая леди почтенных лет, которая все еще полагает, будто она избалованный ребенок. Она посылает ему кокетливые взгляды и многозначительно вздыхает. И оба героя – Диккенс и Кленнам – прощаются навсегда с юношескими воспоминаниями. Артур Кленнам решает стать компаньоном изобретателя Дойса и влюбляется в дочь симпатичных мистера и миссис Миггльс. А Диккенс продолжает писать роман.

Он работает так усиленно, что впервые начинает ощущать физическое недомогание, связанное с работой. Ему нужна какая-то разрядка. Близится рождество 1857 года; он с головой погружается в постановку новой пьесы Коллинза на сцене театра Тэвисток Хауз.

Скоро Тэвисток Хауз уйдет в прошлое. Кто-то другой поселится в этом большом кабинете, отделенном от театрального зала раздвижной стеной. Едва ли, впрочем, удастся окончательно покинуть Тэвисток Хауз раньше, чем через два-три года, но уже теперь в часы отдыха получаешь истинное удовольствие, обдумывая всяческие улучшения в новом доме: этим летом уже можно будет не ездить с семьей в Бродстэр или Булонь. В последние годы потянуло оставить Лондон, купить где-нибудь поблизости дом, разбить большой сад, завести оранжерею. Что это? Старость близится? Или это неистребимое беспокойное желание перемен? Будто кто-то мешает сидеть на одном месте, и мечешься, не находя покоя, из одного города в другой…

Впрочем, к поискам загородного пристанища он еще не приступал. Но вот в один прекрасный день, это было с год назад, является мистер Уиллс, помощник по журналу «Домашнее чтение», и говорит:

– Странное совпадение! Вчера я обедал у знакомых, – вы их не знаете, – рядом со мной сидела довольно милая леди, разговорились; не помню, по какому поводу, она сказала, что не прочь продать дом и участок земли. Помнилось мне, вы как-то упоминали о загородном доме… Я полюбопытствовал, где этот дом находится. Леди говорит: «Около Рочестера, милях в двух от Струда». Вы эти места знаете, дорогой Диккенс. Вот я и начал расспрашивать более подробно… Леди смеется и говорит: «Вы заинтересовались так, словно сами собираетесь купить мой дом». Я ее успокоил на этот счет, но сказал, что мой друг в самом деле имеет намерение купить дом где-нибудь поблизости от Лондона. «Ну что ж, – говорит она, – скоро там пройдет железная дорога, а кроме того, мой дом, я бы сказала, исторический…» Почему вы вскочили, дорогой Диккенс?

– Это не Гэдсхилл Плес? – восклицает Диккенс.

– Совершенно верно, – говорит мистер Уиллс, – На этом месте, как всем известно, стояла некогда таверна, где Фальстаф…

Но Диккенс перебивает. Он очень возбужден:

– Боже мой! Да ведь это тот самый дом, где я мечтал жить ребенком! Мы не раз с отцом проходили мимо него. Как сейчас помню, когда я особенно размечтался, отец сказал назидательно: «Ну что ж, дружок, если будешь много и хорошо работать, сможешь жить в этом доме?..» Боже мой! Гэдсхилл! Бедный, милый отец!

Горло перехватило. Но он справился и воскликнул:

– Я куплю этот дом! Милый Уиллс, умоляю вас, помогите мне купить этот дом. Я должен его купить.

Он купил Гэдсхилл, цена была недорогая – около тысячи восьмисот фунтов. В июне он приедет туда на лето, а когда закончит все перестройки, можно будет продать Тэвисток Хауз и отныне жить за городом.

Артур Кленнам уже давно убедился, что Минни Миггльс предпочитает ему молодого бездельника Го-вена. Но он не прекращает заботиться о семье Крошки Доррит; жалость к ней и к несчастному «отцу Маршельси» не позволяет ему бросить их на произвол судьбы. В этом добром деле на помощь ему приходит союзник – Пенкс, клерк мистера Кесби, отца Флоры.

Читатель уже узнал о результатах стараний Пенкса помочь семье Доррит. «Отец Маршельси», как оказалось, является наследником крупного состояния. Этот слабый старик уже превратился в напыщенного старца, и вместе с тем жалкого. Он соблазняется перспективой легкого обогащения и вкладывает свои деньги в операции крупного финансиста.

Читатель хорошо помнит темные финансовые махинации банкиров и промышленников, связанные с постройкой железных дорог. Он помнит крах банков и акционерных компаний, вовлеченных в эти махинации. Перед ним – один из типических героев своего времени, член парламента Мердль, финансовый и промышленный гений. Ему верят не только доверчивые Дорриты, но и люди более осторожные. Среди них и Кленнам, который также вкладывает деньги в начинания Мердля.

Пусть судьба Кленнама, пусть судьба «отца Маршельси» предостережет каждого! В эти дни, когда страну бьет лихорадка прожектёрства, долг писателя разоблачить преступников-прожектёров. Финансовый гений Мердля – обман, все его предприятия – мираж; член палаты Мердль – мошенник, он разоблачен, кончает с собой; рушится состояние Доррит, гибнут деньги Кленнама. «Отец Маршельси» об этом не знает, он умирает раньше. Но Кленнам не умирает. Такова судьба. Теперь он, Артур Кленнам, узник Маршельси. Теперь черед Крошки Доррит облегчить ему нелегкую жизнь.

Роман идет к развязке. Читатель уже привык, что Чарльз Диккенс питает пристрастие к тем же событиям, которые привлекают и его внимание. Например, к уголовной хронике Чарльз Диккенс питает пристрастие, также и к героям преступного мира; во всяком случае – к образам этих героев в своих книгах. Он охотно идет навстречу склонности читателя видеть таких героев в книге – склонности, куда более горячей, чем желание столкнуться с ними в реальной жизни. Уже давно Чарльз Диккенс убедился: присутствие темных личностей, вершащих в романе темные дела, помогает читателю преодолеть менее занимательные главы. А кто из писателей может поручиться, что у него в книге все главы будут в одинаковой мере занимательны? Говорят, у французов известные их романисты Оноре Бальзак и Эжен Сю проявляют даже слишком большой интерес к преступным джентльменам.

Такие джентльмены принимали участие и в «Крошке Доррит», они возились вокруг одного темного дела, – вокруг неблаговидной уловки старухи миссис Кленнам. Приемная мать доброго Артура Кленнама утаила важное добавление к какому то завещанию. И эти джентльмены, осведомленные об утайке, всячески ее шантажируют. Затем Чарльз Диккенс убирает их, когда находит нужным. Убирает он и других участников. В «Крошке Доррит» он меньше заботится, чем в предшествующих романах, о том, чтобы его персонажи тесно были связаны с главным сюжетом.

Но главных героев, как всегда, он скрепляет прочной цепью. «Волокитное ведомство» плотно закрыло все двери перед изобретателем Дойсом. Ему остается только обратиться к чужой стране. Пусть знают об этом те, кому надлежит знать, – чужая страна оценила его труды по заслугам. Он возвращается на родину, чтобы освободить Кленнама из Маршельси. И возвращенный к жизни Артур Кленнам обнаруживает, что любит самоотверженную Крошку Доррит. Всё.

Диккенс ставит точку. В июне читатель прощается с этим невеселым романом. Диккенс устал. Недомогания не прекратились; ему нужна поездка, перемена места, как бывает всегда, когда напряжение обрывается. Он собирается ехать в Манчестер с труппой для постановки пьесы Коллинза «Ледяная пучина». В труппе перемены. Почему бы не заменить любительниц профессиональными актрисами? Например, он хочет предложить обе роли в спектакле матери и дочери, – миссис и мисс Тернан. Мать – опытная артистка; ее дочь, Эллен, еще совсем недавно на сцене, но, несомненно, очень способная.

Но перед отъездом надо ответить критику «Эдинбург Ревью». По-видимому, этот почтенный журнал с трудом мог дождаться окончания «Крошки Доррит». Тон статьи резкий, – журнал не имеет намерения скрывать свое возмущение.

В чем повинен Чарльз Диккенс?

Первая вина: «Обвинения, выдвинутые Диккенсом против судей, частных лиц, правительства, – тяжелые, несправедливые и жестокие». Критика, изволите видеть, почитает своим долгом обратить на это внимание.

Вторая вина: «Диккенс выбирает одну-две злобы дня, готовит из них сезонное блюдо и ставит перед читателем». Оказывается, что Диккенс грешит этим не только в «Крошке Доррит». Критик усматривает этот грех в каждом новом его романе.

Третья вина: изображение «Волокитного ведомства» достойно только того, чтобы его высмеять. Критик упоминает о мистере Роуланде Хилле, который действительно обратился к правительству со своим проектом оплаты некоторых почтовых отправлений одним пенни. Разве «Волокитное ведомство», – восклицает журнал, – не обратило на него внимание, клеветало на него, сломало ему сердце и лишило его состояния? Проект его был принят, он получил свою долю в его осуществлении, а ведь это было то самое правительство, которое Диккенс объявляет «заклятым врагом таланта и постоянным недругом изобретательности!»

Четвертая вина: критик читал в «Крошке Доррит» о возмездии, постигшем преступника Риго, который шантажировал мать Артура Кленнама и погиб при обвале дома. «Даже катастрофа в «Крошке Доррит», – снова восклицает журнал, – заимствована из газетных сообщений о недавнем обвале домов на Тотенхем Корт Род».

Ни первое, ни второе обвинение не заслуживают опровержений. Это слишком очевидно. Фактов в них нет. Джентльмены из «Эдинбургского обозрения» – испытанные почитатели консерватизма в политической и социальной жизни…

Их не убедят ни опровержения, ни книги Чарльза Диккенса. И не доказывать же почтенному журналу, что долг писателя – отзываться на то, что волнует его соотечественников, нисколько не смущаясь, если враги прогресса называют «сезонным блюдом» волнующие проблемы сегодняшнего дня.

Но нельзя оставить без внимания искажение фактов.

Диккенс пишет письмо почтенному журналу. Прежде всего – о злосчастном Роуланде Хилле. Именно с мистером Хиллом правительство обращалось, как могло бы обращаться «Волокитное ведомство». Но, к счастью, Роуланд Хилл сильный человек – один на сотню тысяч. «Если бы не это обстоятельство, – пишет он, – «Волокитное ведомство» давным давно прикончило бы его». Оно приняло проект Хилла, пусть так. Но в конце концов вышвырнуло мистера Хилла. Таковы факты. Касательно же обвала дома в «Крошке Доррит», почтенный журнал, прежде чем делать заключения, мог бы внимательней читать роман. Не случайно автор описывает так подробно в самом начале романа ветхость дома, где погиб Риго. Обвал дома был задуман очень давно, и описание катастрофы можно прочесть в гранках, полученных из типографии до катастрофы на Тотенхем Корт Род…

В заключение надо требовать у эдинбургских джентльменов исправления «странных неточностей» в упоминаемой критической статье. Но на прощание следует подчеркнуть, что Чарльз Диккенс прекрасно понимает причины и поводы возмущения уважаемого журнала. По его мнению, журнал должен «воспользоваться первой возможностью и мужественно выразить сожаление, что чрезмерное рвение в защите «Волокитного ведомства» повинно в искажении истины касательно Тотенхем Корт Род», Чарльз Диккенс выдвинул тяжелые обвинения против административного аппарата правительства. Вот это и взбесило врагов прогресса, джентльменов из Эдинбурга. Разумеется, Чарльз Диккенс не ждет, что они выразят сожаление о проявленном ими рвении в защите «Волокитного ведомства».

Надо ехать в Манчестер. Там отдохнуть не удается. Но Коллинз уж дал согласие отправиться в совместную поездку по Шотландии. Там можно будет отдохнуть.