Текст книги "Галактический консул"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

7

«Сейчас они резко толкнут меня вперед. А потом захлопнут дверь. И я окажусь в этом каменном мешке один на один с противником», – подумал Кратов, останавливаясь на нижней ступеньке крутой лестницы. В затылок ему нервно задышали. И вдруг слаженно, в четыре руки, толкнули в спину. Он ждал этого и даже не шелохнулся – с тем же успехом эти гаврики могли бы попытаться толкнуть стену.

– Пусть Серебряные Змеи поберегут силы, – сказал он пренебрежительно. – Я сделаю шаг, когда сочту нужным.

– Чужой не столь торопится обрести имаго, как кичился, – с озлоблением прошипели сзади.

Он не удостоил их ответа. Уперевшись для верности ладонями в сырые стены узкого лаза, настороженно вглядывался в темноту. Пытался услышать малейший звук, самый слабый шорох. Ловил эхо мыслей Драконьего Шипа, который мог подстерегать его внизу.

Ничего.

«Что-то здесь не так. И черта лысого я сдвинусь с места, пока не прощупаю этот склеп вдоль и поперек. Коли ввязался в потасовку – не подставляйся попусту, береженого Бог бережет. А в том, что он бережет меня, я нисколько не сомневаюсь…»

– Вы пожелали обмануть меня, – произнес Кратов. – Там никого нет.

– Чужой войдет первым. Драконий Шип не считает его воином.

– Я в восторге, – буркнул Кратов, задумчиво отряхивая ладони.

И кубарем полетел со ступеней. Тяжкая, деревянная, в металлических полосах, дверь завизжала петлями, грохнул засов. А сверху, перекрывая всякий к ней доступ, обрушилась гранитная плита… «Подловили-таки, гаденята», – подумал Кратов озадаченно, утверждаясь на четвереньках и продолжая вслушиваться.

Опасности не было. Его чувства молчали.

«Только бы они не оказались подонками и без хлопот не замуровали меня заживо… Дилайт говорил: Серебряные Змеи – единственные, кто сохранил здравый смысл на этой планете. И этот здравый смысл вкупе с трезвым расчетом мог подсказать им простой и верный выход: бросить меня подыхать в темноте, а самим предстать пред светлы очи Алмазного Жезла и объявить, что-де поганый чужак пал подлой смертью. Наплетут с три короба о подробностях сшибки. Истиносвет, понятное дело, не гаснет… Алмазный Жезл поверит. Отчего бы ему не поверить собственным жрецам?» Где-то глубоко под сердцем зародился неприятный ледок и медленно распространился по всей груди. «Вот же дурацкая будет смерть…»

Кратов выпрямился во весь рост. Осторожно, разборчиво ставя ступни на усыпанный каменной крошкой пол, сделал несколько шагов вперед. Замер, послушал тишину. Его способность видеть в тепловом спектре здесь никуда не годилась: камень давно остыл. «Подождем, брат-плоддер. Что нам еще-то остается?» Он прислонился к стене. И тут же, похолодев, отпрянул: что-то мелкое, быстрое, живое скользнуло за шиворот.

Капля воды…

«Паникер паршивый, – подумал он, через силу заставляя сведенные мышцы расслабиться. – Боец из тебя нынче – что из рыбы летчик. Пока ты вот так дергаешься от малейшего пустяка, можно подходить и брать тебя голыми руками. И Драконий Шип своего не упустит. Если вообще появится. Если он еще не появился… Может быть, эти молодцы не только пирокинетики. А, к примеру, способны приглушать собственный эмоциональный фон и становиться телепатически невидимыми. В конце концов, с чего я взял, будто Шип не умеет того, что я умею?!»

Могильная тишь понемногу наполнялась неслышными прежде звуками и шорохами. Срывались и дробились об пол водяные бусины. По-змеиному бесшумно скользил по накатанному, вылизанному за годы и годы руслу невидимый ручей. Будто неприкаянная душа, вздыхал, расседаясь мельчайшими трещинками, гранит.

«Что-то произошло со мной. Шесть лет – пятая часть жизни. Достаточный срок, чтобы перечеркнуть все нажитое раньше. Теперь я могу быть только таким, каким стал за эти последние шесть лет. Вечный плоддер. Одиночка, отшельник. Скиталец – без дома и семьи, без увлечений и привязанностей. Верящий только в себя и, совсем немного, в судьбу. И поэтому отвыкший уворачиваться от катящихся навстречу валунов. Кому-то, например – Дилайту, это кажется безрассудством. Все не так. Хотя это и вправду странно, что я раз за разом загоняю самого себя в тупик, оставляя крохотную горсточку шансов на удачу. А потом рачительно и скрупулезно распоряжаюсь этой горсточкой, не упуская ни одного. Вот как сейчас. Нужно же было очертя голову залепить дуэльной перчаткой по мордасам сумасшедшему пирокинетику и, между прочим, пироманьяку! А затем замуроваться в этой гробнице, чтобы в конечном итоге направить все свои помыслы и силы на поиски выхода. Вот же идиотизм… Ей-богу, я и сам не всегда способен понять собственные поступки. За эти шесть лет я неплохо научился их совершать. «Удача» было для меня вторым именем судьбы. Может быть, если Судьба по прозвищу «Удача», как и прежде, не оставит меня своим вниманием, я научусь эти поступки оценивать?..»

Кратов уловил легчайшее, почти неощутимое движение воздуха.

Он оцепенел. Плотно втиснулся во влажный камень стены и сам обратился в камень. Кровь оглушающе стучала в висках, толчками билась в натянутых жилах, грозя порвать их в клочья.

«Не обманул, не испугался… умница…»

Серое, лишенное формы пятно медленно наползало прямо на него. Не растратившее пока своего тепла, живое. Окруженное аурой холодных злых мыслей.

Найти, испугать, уничтожить. Опрокинуть ненавистного врага, втоптать в грязь, чтобы пресмыкался и выл. Ногами выбить из его уродливого вонючего тела все чувства, кроме страха. Упиться его страхом. Это всегда радость в мире, где никто не боится умереть. Единственное, за что можно испытывать благодарность к этим отвратительным пришельцам.

А потом сжечь.

– Чужой, – негромко позвал Драконий Шип. – Я пришел.

Кратов оттолкнулся от стены.

8

Драконий Шип все же успел один раз выстрелить огненным языком. И теперь брызги голубого пламени брезжили под самым сводом, наполняя внутренности каменного мешка слабым прыгающим свечением.

А сам он лежал лицом книзу, раскинув руки, похожий на раздавленную летучую мышь. Не шевелился: должно быть, притворился мертвым. С тем, чтобы, улучив момент, все же застичь более удачливого соперника врасплох.

– Драконий Шип может встать, – сказал Кратов. – Мне открыты его мысли и ясен его обман.

Пальцы, обмотанные металлическими лентами, дрогнули, собираясь в кулак. Кратов выждал немного, а затем наступил на них – бережно и в то же время твердо.

– Мы будем говорить, – сказал он.

Драконий Шип приподнял перекошенное отчаянием лицо в смазанной воинственной раскраске.

– Пусть Чужой убьет меня, – просипел он. – Он победил, но я не побежден. Только Живущие Вечно не ведают ненависти…

– Я не нуждаюсь в имаго Драконьего Шипа. Там, откуда я пришел, не считается доблестью убивать поверженных.

– Чужой осквернил Истиносвет перед лицом Алмазного Жезла! В его мире никто не имел и не будет иметь имаго! Иначе он понимал бы, что только имагопревращение способно утешить побежденного…

– Мы оба лгали. Мы похожи, Драконий Шип. Поэтому мы выйдем отсюда вместе. Или вместе погибнем. Я говорю снова: мне нет нужды в твоем имаго. Я хотел одного – чтобы мои друзья покинули дворец Алмазного Жезла. Мое желание исполнено, и я доволен этим.

– Я не думаю так же, как Чужой. И если он позволит мне жить, я не пощажу его. Как не пощадил когда-то другого Чужого, что был однажды рядом с ним в повозке, плавающей на ветру…

– Драконий Шип чересчур самоуверен. Он все еще мнит себя великим воином и уповает на древний огонь, обитающий в его руках. Пусть он узнает: ни древний огонь, ни его хозяин не в силах причинить мне вреда. И тогда мы будем говорить.

Кратов сделал шаг назад, освобождая руку противника.

Драконий Шип подобрал под себя ноги и сел. Повел плечами, проверяя, все ли у него цело. Сморщился от боли в побитых ребрах и уязвленном «рыбьем месте». И вдруг легко, бесшумно оказался на ногах.

Сжатые кулаки со звоном сомкнулись.

Огненный клинок сделал выпад Кратову в грудь.

Мимо!

Клинок обратился в сияющий бич, с маху хлестанувший Кратову по ногам.

Мимо! Бич глубоко въелся в каменный пол, словно впечатал в него дымящийся черный иероглиф.

Теперь это было раздвоенное гадючье жало, алчно трепеща, тянувшееся к жертве. И бессильное дотянуться и ужалить.

Драконий Шип оскалил выщербленные желтые зубы и натужно захрипел. Его глаза побелели, полезли из орбит. На губах проступила пена. На худой, страшно вытянувшейся шее вздулись синие вены.

Пламя ударило фонтаном.

Но Кратов и на сей раз успел увернуться.

Драконий Шип закричал. Зашатался, попятился, отчаянно размахивая руками. Руки до локтей были охвачены древним огнем, они таяли в нем восковыми свечами. Тоненькие светящиеся ручейки, резвясь, бежали от накалившихся до нестерпимой белизны лент по грубой ткани плаща. Повалили клубы удушливого серого дыма.

Кратов прянул было к нему – на помощь. И остановился.

Драконий Шип опрокинулся навзничь, завертелся, пытаясь сбить пламя. И вдруг затих. Камень под ним вытаивал, будто снег вокруг костерной головешки.

– Поспеши ко мне, Чужой, – свистящим шепотом сказал Аафемт. – Уйдем вместе в обитель Нетленной Чистоты. О таком исходе ты мог только мечтать.

Не чуя под собой ног, Кратов приблизился к изувеченному телу, которое еще тлело. От рук не осталось почти ничего, ртутно-белые лужицы древнего огня вовсю хозяйничали на груди и по плечам подбирались к голове.

– Драконий Шип, – позвал он, давясь тошнотой.

Пустые остекленевшие глаза смотрели куда-то сквозь него.

Кратов сграбастал Драконьего Шипа за лохмотья плаща, яростно встряхнул.

– Открой мне обратный путь! Дай мне жить… Ты не смеешь умереть, не отпустив меня!!!

Он захлебнулся кашлем, замолчал. Перед слезящимися глазами все плыло.

Аафемт слабо дернулся, будто пытался поднять руки и схватить его, чтобы унести с собой в чертоги Вечно Живущих. Но рук для этого не было.

9

Мерцальник всплывал прямо из каменного пола. Словно медуза из морской глубины. Или бледное солнце из тумана над горизонтом.

– Притащился? – зло спросил Кратов. – Учуял поживу, стервятник? А ведь я ждал тебя…

Он провел ладонями по лицу, стирая грязь, смешанную со слезами. Как будто Мерцальнику было дело до того, что творится с его лицом.

– Не знаю, кто ты и откуда взялся. Может быть, Археон, о которых я слышу уже столько лет. Может быть, еще кто-то… А я просто человек. Интересно, понимаешь ли ты, о чем я говорю?

Кратов помолчал, пристально вглядываясь в полотно призрачной плоти Мерцальника. Хотя бы какой-то слабый знак того, что его слова не пропадают без следа! «Безумие, – подумал он. – Верно мне твердили ксенологи: я тоже спятил вместе со всей этой планетой. Говорить с глухим, дарить свой портрет слепому… На что я надеюсь?»

– Оставь этот мир в покое, – сказал он хрипло. – Оставь этих людей. Ты приносишь им несчастье. Может быть, тебе кажется, что высшее благо состоит в исполнении любых желаний тех, кто сам ни на что серьезное не способен? Мы и сами тоже не без греха. Спокон веку у нас считалось, что долг вырвавшихся вперед – тащить за собой отставших. Даже если те ни о чем не просят. Те, передние, думали, будто лучше знают, что и кому нужно. Да и само опережение могло еще послужить темой для дискуссии. Бремя белого человека… Своей навязчивой заботой мы вогнали в могилу целые народы. Или обратили их в ленивые чучела, ходульные подобия нас самих… Бог тоже создал человека по образу своему и подобию. И, должно быть, крайне изумился, увидев результат. Когда его точная копия, исполненная божественных начал, первым долгом ударилась в грех. Но ничего уже нельзя было поделать. Разве что изгнать из Рая, с глаз долой… Ты развратил этих несчастных. Ты для них – что библейский змей с плодом познания добра и зла. Они поддались твоему искушению, но не справились с ним. Они предпочли зло, хотя почитают его за добро. Совсем как мы. Но у нас не было тебя, мы все постигали и всего достигали сами. И мы уже близки к тому, чтобы вытравить из наших душ изначальное зло. А в этом мире есть ты. Ты, который равнодушен и не видит, какую беду несет… Господи, что я-то несу?! пробормотал он, изумившись самому себе. – В голову так и лезут ветхозаветные аналогии, тебе бесконечно чуждые. Никак не могу с этим совладать. А смысл вот в чем: ты должен уйти прочь, предоставить этих людей самим себе. И будь что будет. Хаос, потрясения… Пусть. Все равно хуже некуда.

Кратов помолчал, переводя дух.

– Ты меня не понимаешь, – сказал он горько. – Глухой слепец… Наверное, ты привык читать обращенные к тебе мысли, а не слушать бессвязные речи. Конечно, я не умею выразить свои мысли на твоем языке. Я грубый, неотесанный плоддер. И мысли у меня такие же неотесанные. Ничего, я научусь. Конечно, ни завтра, ни через месяц. Быть может, никогда, если учесть мое теперешнее положение. Но если мне удастся выкарабкаться отсюда… Дай только срок. Тогда я вернусь, и мы поговорим. Делай пока свое дело, а я буду делать свое.

Он пошарил глазами по сторонам, пытаясь отыскать гранитную плиту, за которой пряталась заветная дверь на свободу. Бесполезное занятие: нигде не было ни малейшего намека на выход… Кратов отошел в угол и сел на корточки, привалившись к стене. Ему хотелось плакать.

Белая простыня полоскалась на неощутимом ветру, задевая обугленные останки Драконьего Шипа. Временами по ней пробегала легкая зыбь. И, как бы в унисон с ней, начинали слаженно мигать рассыпанные повсюду «светильники».

Крохотный серебристый фитилек трепетал в полуметре от ботинка. Если присмотреться, можно было обнаружить, что он медленно, с трудом съедая это невеликое расстояние, приближался. Будто ему недоставало жара, и потому он изо всех сил тянулся к человеческому теплу. Кратов глядел на него как завороженный. «Знаю: хочешь, чтобы я взял тебя в ладони, – думал он. Тогда бы ты разгорелся на славу… Но меня ты не обманешь. Мучиться я не желаю. Если бы я хотел умереть, то дал бы Драконьему Шипу уговорить себя. Кто ведает, быть может, сейчас Мерцальник укрывал бы своим саваном и меня… Но ты – ненастоящий. Нежить, подделка. Как и все на этой глупой планете. Ты можешь сжечь. Но от тебя никогда не родится подлинный огонь…»

В лицо ему пахнуло жаром.

Кратов вскочил на ноги, прикрываясь рукавом.

На него надвигалась стена пламени. Гудящего, оранжевого, живого.

Весь в ледяной испарине, лязгая зубами, Кратов загнанным зверем шарахнулся прочь. Бежать было некуда: впереди огонь, позади стена. Вцепился скрюченными пальцами в крошащийся камень. Обдираясь в кровь, срывая ногти, не то полез на стену, не то попытался взломать ее, чтобы только вырваться на свободу.

«Откуда здесь огонь?!»

Дрожа всем телом, он обернулся. Заставил себя разомкнуть веки.

Пламя подступало. Стены и пол курились зловонными испарениями.

В нечаянном просвете между пляшущими оранжевыми языками мелькнуло белое полотнище…

«Да ведь это я сам его породил!»

– Ты, скотина, ублюдок! – завопил Кратов. – Убирайся к себе в ад со своей услужливостью! Я ни о чем тебя не просил и не попрошу, ничего мне от тебя не нужно! Только погаси этот костер!.. Я БОЮСЬ ЕГО, Я НЕ МОГУ БОЛЬШЕ, ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ, ДА ВЫПУСТИТЕ ЖЕ МЕНЯ ОТСЮДА!!!

10

…Долгое время – лет сто, не меньше – единственным звуком, достигавшим его ушей, был хруст песка под ногами. Потом мало-помалу к нему добавился ровный, ни на миг не стихавший гул. Будто совсем неподалеку, пара шагов – и откроется! – бился в прибрежные скалы океанский прибой. Никакого прибоя здесь не было и в помине. Или был?.. Он давно утратил представление о времени – как тогда, в подземелье, на бессчетных ступенях винтовой лестницы, ведущей в рай. Может быть, он уже пересек весь материк из края в край и вышел к океану. В этом мире, наверное, тоже где-то существовал океан…

…Умотанные в серое тряпье, размалеванные мумии с застывшими выпученными глазами сидели кружком вокруг большого, насыщенно-синего «светильника». И этот «светильник» с его призрачным трепетанием выглядел более живым, нежели люди. Могло статься, что они и вправду были мертвы, невесть как избегнув тления в сыром и жарком воздухе пещер. Во всяком случае, ни один из них не повернул головы – ни на звук шагов, ни на робкий оклик. Но если они все же были живы и лишь погружены в глубочайшую медитацию, куда же стремились их мысли?..

…Когда он в очередной раз упал и долго лежал, не имея сил выпрямиться, ему наконец стало ясно, что это за гул. Он с самого начала избрал направление на вулканическую цепь терминатора. И теперь слышал его голос. Это было невозможно: он не мог настолько приблизиться к терминатору. Как бы там ни было, что бы ему там ни казалось, он тащился по этой проклятой сумасшедшей планете не более местных суток, вместе с ней постепенно сходя с ума. Потому что, как и тысячу шагов назад, как и в предыдущие сто лет, тянулся нескончаемый Пепельный полдень…

…Раньше это просто не приходило ему в голову. Совершенно невозможная догадка, которая, впрочем, ни черта не меняет и не объясняет. Мерцальников не обязательно должно быть МНОГО. Он мог быть один. Последний в этом мире. Коротающий свой невообразимый век в унылых скитаниях из зала в зал этой колоссальной планеты-машины. Давно плюнувший на все, что творят предоставленные самим себе Малые и прочие Стражи. Погруженный в сладостные воспоминания о мире, которого уже не вернуть. И от вселенской тоски развлекающийся исполнением самых идиотских прихотей этих суетливых, нечистых на тело и мысли зверушек. Да еще, пожалуй, коллекционирующий их биоэнергетические схемы, которые в наивные старые времена на чрезвычайно удаленной отсюда планете Земля принято было называть «душами». Последний дьявол мироздания, которому не нужен договор, скрепленный кровью грешника. Все души, без изъятий – что грешника, что праведника, – неизбежно достанутся ему. Поэтому нет для несчастных Аафемт рая в небесах, а есть один лишь ад под ногами, который они и объявили своим раем… Мерцальник плыл посередине узкого туннеля, будто флаг, лишенный древка. Он был один. По размерам и форме он в точности совпадал со всеми виденными прежде. И сама собой напрашивалась мысль, что это был тот же самый Мерцальник, которого они с Биссонетом встретили в машинном зале, и который в полной сообразности с дьявольской своей натурой искушал его в полутемном склепе. Чтобы разминуться, пришлось всем телом вжаться в холодную стену туннеля, и Мерцальник проследовал мимо по своим непонятным делам. По направлению к странной безмолвной компании Видящих Внутрь, оставшейся в одном из десятков пройденных залов лабиринта. Лишь обдало волной теплого воздуха, да пахнуло озоном, да миллионом иголочек пронизало кожу до самых костей…

…Он все же поднялся и брел между раскоряченных кактусов, уставясь прямо перед собой полуслепыми, забитыми пылью, высушенными горячим ветром глазами. И требовалось непременное усилие, чтобы заставить напрочь отключившийся от внешних раздражителей мозг оценивать увиденное и услышанное. И с каждым шагом усилие все большее, а ресурс организма и без того был исчерпан почти до самого донышка. Когда он осознал, что вулканическая гряда восстала уже на полнеба, а остальные полнеба залиты огнем и завешены пеплом, то сей же час понял, что это отнюдь не он, развивая сверхъестественную скорость, одолел десятки и сотни километров за неполные сутки. Дело заключалось не в нем, измотанном, полубезумном, полумертвом ободранце. Магомет из него получился бы хоть куда. Любая уважающая себя гора сочла бы за честь двинуться ему навстречу. Вот и терминатор поистине с планетарным великодушием нес пламенные свои сокровища ему навстречу… Он смотрел на разгоравшееся пожарище, не испытывая даже тени прежних страхов. Он больше не боялся открытого огня. С той поры, как пережил созданное Мерцальником наваждение…

…За эти дни, более сходные с годами, он испытал и пережил столько, что окончательно утратил способность бояться чего-либо. И сторожкая фигура Серебряного Змея в полном убранстве и в боевой позе с сомкнутыми кулаками в самом центре просторного амфитеатра не пробудила в нем ничего, кроме тупого любопытства. Он даже набрался наглости и крикнул что-то непочтительно дерзкое. Вернее, подумал, что крикнул, потому что из пересохшей глотки вырвалось какое-то пошлое шуршание. Серебряный Змей и ухом не повел. Казалось, на обитателей лабиринта обрушилась таинственная слепота: они видели все и вся, кроме него. И тогда Кратов не поленился, сполз по концентрическим уступам амфитеатра до самого низу, встал прямо перед кулаками Серебряного Змея, заглянул ему в лицо. Но лица не было: под глубоко надвинутым капюшоном скрывался череп, обтянутый высохшей коричневой кожей, в глазницы которого вправлены были каплевидно ограненные самоцветы. Несмотря на всю страховидность ситуации, Кратов рассмеялся. И тут же смолк: ему померещилось, что его смех переполнил собой переходы и закоулки подземелья, грозя взорвать их изнутри. На самом деле единственным местом, где смех прозвучал в полную силу, был его собственный мозг…

…Ковылять на подламывающихся ногах дальше в это пекло было бессмысленно. Можно было лечь и спокойно дождаться его прихода. И он лег. Сухая кора земли едва заметно подрагивала под ним, чутко откликаясь на удаленный рев терминатора. Он лежал, раскинув измученные ноги, поудобнее умостив щеку на ладонь, и привыкал быть мертвым. Ясно было, что он умер в тот момент, когда молчаливые напыщенные жрецы призвали его в ристалище. Это читалось в глазах тех, кто оставался, когда он уходил. Друзья знали: он не вернется. То есть он мог сколько угодно хорохориться, клясться и божиться в своей необыкновенной удачливости, но на сей раз он уходил навсегда. «Мы будем ждать на прежнем месте, – сказал Дилайт. – Потому что неизвестно, где вы очутитесь после того, как все кончится». Все кончилось, и он в самом деле не знал, где очутился. Совершенно произвольно избрав направление на терминатор, он запросто мог пройти мимо корабля. Он мог подняться на поверхность гораздо ближе к терминатору, нежели корабль. Потому что в его скитаниях в лабиринте исчезло не только время, но и пространство. Слова командора были попыткой последнего утешения. Умирать легче, когда знаешь, что о тебе вспоминают. Но вряд ли кто-то серьезно полагал, будто он и впрямь выкарабкается. Никто не ждал его. И корабль наверняка улетел. Потому что терминатор действительно смещался, и перед ним катилась волна пламени. Это было ясно по нараставшему гулу. По усиливавшимся подземным толчкам. Словно чудовищный птенец долбил клювом толстенную скорлупу, торопясь родиться. Очищение…

…Обширный куполообразный грот был ярко освещен множеством «светильников» и абсолютно пуст. Его тишину нарушало клекотание небольшого родничка. Вода была хрустальной, ледяной и солоноватой на вкус. Пока Кратов пил, опустившись на четвереньки, в голову ему пришла мысль, что вовсе это не вода, а некое весьма похожее на воду химическое соединение, не обязательно полезное для человеческого организма. Какая-нибудь слабая кислота. В конце концов, никто не обязан подсовывать ему в самой сердцевине чужой и далеко не дружелюбной планеты чистый минеральный источник… «И пусть, – подумал он равнодушно, принимая вертикальное положение и булькая переполненным желудком. – Смешно было бы мне сейчас заботиться о здоровье. С того момента, как Мерцальник приподнял крышку моего гроба, мое дело – использовать любой подворачивающийся шанс. И тем самым помогать судьбе, чье второе имя – «Удача». А тогда, глядишь, и она поможет мне». Перед тем, как нырнуть в единственный выход из грота, расположенный прямо напротив единственного же входа, он случайно окинул взглядом ровные, будто специально обработанные стены купола. Они были испещрены картинами. Тысячью картин всех размеров и жанров. Кое-где краски от времени облупились и выгорели, но были и прекрасно сохранившиеся, словно их нанесли только вчера. Первым, что бросилось ему в глаза, было громадное изображение нагой зеленокожей женщины с тремя глазами. Женские ноги до колен и руки по локоть были одеты чешуей, тонкие алые губы едва заметно улыбались. Он стоял, разинув рот и глядя на пещерную русалку, и никак не мог вспомнить, где он мог слышать о ней…

…Это совсем не страшно и не больно – Очищение. Это даже приятно: сознавать, что впереди ничего нет и не будет, кроме покоя измученному телу и мозгу, больше сходному с растревоженным муравейником. Все происходит не так, как должно происходить по обычным человеческим понятиям. Звезды небесные не падают наземь подобно незрелым смоквам, и небо никуда не скрылось, свившись как свиток. А между тем всякая гора и остров сдвинулись с мест своих… Когда конец света повторяется раз в год, к нему поневоле привыкаешь. И никого уже не напугать близостью смерти. «Я тоже становлюсь частицей этого мира. Я уже наполовину Аафемт. Я не помню собственного прошлого, мне безынтересно будущее, а настоящее я принимаю как есть. Разве это признак безумия? Скорее, возвращение к истокам. Троглодит, занятый добычей пищи и поисками теплой пещеры для сна, миллионы лет жил припеваючи. Мамонтятину ел и нам велел… Быть может, виток спирали завершается, и ограниченное лишь текущей секундой мировосприятие есть предел эволюции разума? А мы с нашими проблемами, с нашей извечной суетой, отягощенные собственным прошлым и судорожно тянущиеся на цыпочки, чтобы хоть краешком глаза заглянуть через заборы времени в будущее – крохотный отрезок этой эволюции? Довольно бессмысленный, тупиковый на взгляд матушки-природы и потому обреченный на забвение?..» Он уже почти засыпал под колыбельную этих мыслей. Истыканная рдеющими кактусами долина покачивалась под ним, убаюкивая. По взбаламученному небу летели низом серые тучи, заворачиваясь в тугие воронки. А над ними туманным диском так же летела в никуда спятившая луна. Мимо него катилось своим чередом Очищение. Все складывалось как нельзя более удачно. И он с негодованием отверг вызванные атавистическими инстинктами попытки своего тела подняться и продолжить неразумное движение в никуда…

…На протяжении всех его блужданий по лабиринту кто-то неотступно следовал за ним. Кратов спиной ощущал чье-то ненавязчивое внимание. Но, обернувшись, не находил ничего, кроме гулкой пустоты. Поначалу это, что греха таить, пугало его, потом стало раздражать. Потом он привык. И даже изредка заговаривал с невидимым попутчиком. Тот не отвечал, прикидываясь, будто его нет. Возможно, это входило в правила игры. Лабиринт был странен. Всякий раз, когда на пути возникали новая пещера, грот или зал, по счастливому стечению обстоятельств из них был только один выход. И не было нужды ломать голову над выбором дальнейшего пути следования. Посреди очередного зала Кратова вдруг осенило: тот, кто наблюдал за ним исподтишка, нарочно выстраивал этот лабиринт для него. Конструировал его маршрут из всех этих подземных полостей, как из кубиков. Для чего? Быть может, ему сам процесс доставлял эстетическое удовольствие. А то, что в лабиринт случайно угодила довольно-таки глупая крыса, неадекватно или вообще никак не реагировавшая на заботливо расставляемые приманки, лишь привносило в игру элемент пикантности… В конце концов, Кратов рассердился и довольно долго, не прекращая, впрочем, движения, честил незримого строителя лабиринта. И даже хотел запустить в него черным, теплым на ощупь камешком, Бог знает как попавшим к нему в ладонь. Потом на него вдруг напало веселье. «Покажись мне, мой верный друг! – давясь от смеха, зазывал он. – Если ты стар человек – будь мне дедушка, если… м-мм… середняк… нет, середович – будь мне дядюшка… Свинья ты, а не дядюшка». Неожиданный запал юмора вскоре иссяк. Произошло это, кажется, когда он вступил в пещеру, сплошь заваленную скелетами, и пришлось долго петлять, чтобы ненароком не впереться в чьи-нибудь кости. Выбредя из этой братской могилы, он почувствовал настоятельную необходимость остановиться и тщательно отряхнуть одежду от насевшего праха. А отряхнувшись, обнаружил, что прямо от его ног уходит вперед вымощенная ровными белыми плитами лента эскалатора. «Почему они умерли здесь, в десятке шагов от спасения? Или этот эскалатор не ведет к свободе?..» Уже припав всем телом к бесшумно несущейся в неизвестность белой полосе, он вдруг подумал: «Мы с ними по-разному понимаем свободу. Я хотел выбраться на свет божий. И вот я на эскалаторе. Они хотели умереть. И они умерли. Точно зная, что совсем рядом есть путь наверх, куда им совершенно не нужно…» Камешек все еще согревал его ладонь, и Кратов подумал, что в этом есть свой смысл: хоть какая-то память о пережитом. Он поднес камешек к лицу, чтобы рассмотреть получше. Никакой это был не осколок пустой породы, а черное дерево, еще хранившее следы обработки. Крохотная фигурка свернувшегося в клубок фантастического зверя – не то саламандры, не то дракончика. Где и как он подобрал это? Уж не в картинной ли галерее? Или ему подбросил его в виде сувенира неведомый хозяин лабиринта?..

…Серый, почти сливающийся с землей шестилапый ящер заинтересованно следил за ним с пригорка. С этой сплющенной башкой и далеко разнесенными тусклыми глазами он вдруг напомнил Кратову рыбу-молот, как тот представлял ее, впервые прочтя «Детей капитана Гранта». Даже хвост по странному капризу природы оканчивался чем-то наподобие плавника. А еще припомнилось, как очень и очень давно Джед Торонуолу выпускал в ночь свои зонды, а Татор негромким мягким голосом описывал все, что происходит в окрестностях корабля… Кто была эта тварь, что пялилась на него сейчас? Тогдашняя жертва или тогдашний охотник? «Что, никогда не видал ходячего бифштекса?» – прохрипел Кратов, на всякий случай далеко обходя пригорок. Ящеру, безусловно, человек был не в новинку. И можно было только гадать, как он поступал в подобных ситуациях… Обернувшись спустя несколько шагов, Кратов нашел ящера несуетливо волокущимся след в след. «И черт с тобой. Все равно мне с таким обломом, как ты, не сладить. Надеюсь, тебе достанет благородства предупредить, когда ты окончательно решишь напасть…» Перевалив через очередной пригорок, он в сотый раз упал. Но теперь залеживаться вовсе не хотелось. Одно дело спокойно дожидаться Очищения, и совсем другое – вдруг ощутить, что тебя начинают есть, придавив когтистой лапой, как падаль. «Я не падаль… – пробормотал он, вскидываясь на четвереньки. – Меня еще добыть нужно, а добыча я не из легких…» Он вынужден был признаться себе, что для подобной самооценки не имелось решительно никаких оснований. Сейчас он был ЛЕГКОЙ добычей. И неясно было, отчего ящер медлил. Кое-как проковыляв еще несколько шагов, Кратов снова завалился. И снова встал. Оглянулся. Ящер, нервно елозя хвостищем по земле, покачивал веретенообразным туловом между широко расставленных лап. В раззявленной алой пасти сновала влажная стрелка языка. Нападать он и не думал. Что-то мешало ему, что-то тревожило. Кратов приник к теплому, дышащему стволу кактуса, вымученно ворочая глазами по сторонам. Он не сразу увидел эту таинственную помеху. А увидев, изумился собственной слепоте… Зонд. Голенастая металлокерамическая блоха, выглядевшая инородным телом среди серо-багряного пейзажа долины. Полутораметровый монумент, последнее напоминание о Земле посреди надвигающегося хаоса. Кратов оттолкнулся от кактуса и, разумеется, упал. Но это уже не имело значения. Он ползком одолел разделявшие их метры. Прижался щекой к прохладной ноздреватой шкуре, успокоенно застыл. «Вот теперь хорошо, прошептал он. – Теперь можно ждать…»