Текст книги "Религиоведение [учебное пособие для студентов ВУЗов]"
Автор книги: Евгений Аринин
Жанр:
Религиоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Основные выводы по первой главе
1. Религиоведение встало сегодня перед вызовом современности, требующей разработки методологии исследования сущности и проявлений религии, способствующей диалогу конфессий, культур и традиций на основании признания как права на свободу совести каждого индивида, так и уважения к ценностям культурных и конфессиональных традиций.
2. Диалог выступает единственной альтернативой нетерпимости, фанатизма и конфронтации любого рода. Возможность диалога основывается на единстве человечества, на понимании традиций как уникальных символических систем, тысячелетиями обеспечивающих идентификацию и социализацию индивидов, и на воле к преодолению веками складывавшихся предрассудков.и конфронтационных стереотипов.
3. Религиоведческие знания формировались и развивались как элементы мифологических, теологических и философских представлений о бытии человека в мире. Самостоятельность религиоведение обретает в XIX веке в качестве науки, объективно изучающей многообразие конкретных религий. Гегель разрабатывает теоретическое учение о восходящем единстве мифологии, философии и христианства как функциональных проявлений Мирового Духа. Этнография, филология и социология рассматривают многообразие самобытных духовных традиций как материал для сравнительного исследования. Религия представляется в качестве необходимой функции индивида и общества.
4. Выделяются эмпирический и теоретический уровни религиоведческих исследований. Этнографические и психологические описания обобщаются в антропологических и социально-политических теоретических концепциях сущности религии. Сущность понимается как общие характеристики эмпирических религий. Общее понимается как элементарный субстрат религии. Выявляется невозможность субстратного родо-видового определения понятия религии.
5. Феноменологические и герменевтические методологии дополняют традиционные описательные, позволяя объективно исследовать значимость тех или иных элементарных явлений, их функции в жизни отдельной личности и общества как целого. Субстратной, или элементаристской, методологии противопоставляется функционалистская, как дополнительная к ней. Анализ эмпирического сходства дополняется анализом социальных функций тех или иных элементарных явлений религиозности как форм «отношения к сакральному», «отношения к основанию религиозности».
6. Многообразие форм сакрального в истории и современных культурах приводит к смешению в рамках данной категории оппозиций религии и мифологии, религии и науки, христианства и язычества, веры в Бога и атеизма и т. п. Религия отождествляется с духовностью и духовной культурой как таковой. Многокачественность феноменов духовной культуры, имеющих соотносительное значение, ведет к релятивизации их собственной определенности, к отождествлению христианства и гуманизма как «религии».
7. Исследование разнообразных форм духовной культуры приводит к разработке концепций надысторического, макроэволюционного уровней, рассматривающих возможности за многообразием характеристик и функций выявить их трансисторическое основание, субстанцию религии или духовной культуры как таковой. Это достигается выходом на собственно философский уровень религиоведческого анализа, где религиоведение непосредственно выступает как сфера диалога между носителями различных убеждении и мировоззренческих традиций, между представителями разных форм жизни современного общества. В ходе такого диалога выявляются категории корректного и толерантного анализа бытийственного отношения личности и мира.
8. формальным выражением жизненных форм выступают дефиниции понятия религии, которые можно подразделить на субстратные, функциональные и субстанциональные. Субстратные понимают религию как те или иные «элементарные явления», признаки сходства конкретных эмпирически данных религий, функциональные определения понимают религию как некоторое отношение, процесс, род деятельности, тогда как субстанциональные понимают религию как целостное основание всего изученного субстратного и функционального многообразия, как многомерный континуум, несводимый ни к элементарным признакам, ни к тем или иным отношениям.
9. Субстратные определения в истории служили целям конфронтации религии с другими формами духовной культуры, способствуя их самоопределению и самоутверждению в качестве определенных, отграниченных и самобытных систем личных убеждений, от иных, рядоположенных во времени или пространстве, функциональные определения способствовали релятивизации субстратных культурных границ, акцентируя внимание на подобии или изоморфизме духовных феноменов, считающих друг друга несовместимыми, функционализм способствует началу диалога о единстве духовной культуры, о ее инвариантах, позволяющих отделить в традициях локальное от универсального.
10. Диалог выступает как «экология духа», основание смыслопорождения во всех формах религии, в котором эти формы только и обретают свою определенность и пространственно-временную самобытность. Основанием диалога выступает конфликт интерпретаций религии в трех измерениях, трех плоскостях – генезиса, существования и конечного смысла (цели, результата развития). Эти плоскости образуют континуум субстратных, функциональных и субстанциональных дефиниций религии как целого.
Основные термины и понятия раздела
· Религия, религиозность, духовность, духовная культура, атеизм, секуляризм (светскость), гуманизм;
· мировоззрение, идеология, теология и метатеология, философия и метафилософия;
· абсолют, предельные вопросы бытия, сверхъестественное, трансцендентное, эссенциализм, сциентизм, сакрализация и десакрализация;
· мифология, колдовство, магия, язычество, оккультизм, эзотерика, астрология, мистицизм;
· религиозные объединения, религиозные организации, конфессии, секты, культы;
· фанатизм, инаковерие, суеверия, псевдорелигии, толерантность, свобода вероисповедания, диалог.
· сущность и явления религиозности, субстрат, процесс, субстанция;
· объективные и субъективные аспекты веры, позитивистское религиоведение, компаративизм, сравнительная (теоретическая) теология;
· корни и элементы религии, динамизм, тотем, функциональный подход, структурализм;
· идентификационная система, ценностная система;
· археология, феноменология и эсхатология субъекта, интерпретации, герменевтика.
Контрольные вопросы
· В чем различие понимания духовности в современной литературе?
· Что называют суевериями, псевдорелигиями, сектами?
· Как соотносятся религиозность и гуманизм?
· Что понимают под «религией» в Европейском Суде?
· Что называют религиоведением?
· Какие явления обозначаются словом «религия»?
· Что называют теорией и метатеорией религии?
· Кого и почему называют «Отцами религиоведения»?
· Чем различаются явления и сущность религии?
· Чем различается субстратное, процессуальное и субстанциональное понимание сущности по Гегелю?
· Кто и как из философов различает истинную и ложную религиозность?
· Что называли «элементами» и «элементарными формами» религии?
· Как понимают функции и дисфункции религии?
· Почему аналитический подход утверждает бессмысленность «высказываний о природе Бога»?
· Чем характеризуется сциентистское понимание бытия?
· Чем характеризуется функциональный подход в понимании религии?
· Чем характеризуется системный и субстанциональный подход в понимании религии?
· В чем проблематично определение религии как веры в сверхъестественное?
· Каково соотношение понятий религии и науки?
· Как соотносятся между собой религия и культура?
· В чем проблематично определение гуманизма как религии?
· Каковы критерии определения достаточных признаков религиозного объединения?
· Как определение религии связано с защитой государством права на свободу совести?
Библиографический список
1. Бубер М. Два образа веры. М., 1995.
2. Введение в общее религиоведение: Учеб./ Под ред проф. И. Н. Яблокова. М., 2001.
3. Гегель Г. В. Ф. Философия религии. Т. 1—2. М., 1976.
4. Зубов А.Б. История религий. Кн. 1: Доисторические и внеисторические религии: Курс лекций. М., 1997.
5. Кимелев Ю. А. Современная западная философия религии. М.,1989.
6. Лосев А. Ф. Диалектика мифа. Из ранних произведений. М., 1990.
7. Маритен Ж. Философ в мире. М., 1994.
8. Мень А. История религии: в поисках Пути, Истины и Жизни: В 7 т. М., 1991.
9. Новое законодательство о свободе совести и о религиозных объединениях: Сб. нормативных актов/ Сост. А. В. Пчелинцев. М., 1998.
10. Основы религиоведения / Под ред. И. Н. Яблокова. – М., 1998.
11. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1—4. СПб., 1994,1996.
12. Религиозные объединения. Свобода совести и вероисповедания. Нормативные акты. Судебная практика / Сост. А. В. Пчелинцев, В. В. Ряховский. М.: Юриспруденция, 2001.
13. Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М., 1995.
14. Рикер П. Герменевтика и психоанализ. Религия и вера. М., 1996.
15. Робинсон Д. Честно перед Богом. К XIX Всемирному философскому конгрессу. М., 1992.
16. Сомыгия С. И., Нечипуренко В. И., Полонская И. Н. Религиоведение: социология и психология религии. Ростов-на-Дону, 1996.
17. Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада: Учеб. хрестоматия. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1996.
18. Шестов Л. Киркегард и экзистенциальная философия. М., 1992.
19. Шлейермахер Ф. Д. Речи о религии к образованным людям ее презирающим. Монологи. СПб., 1994.
20. Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993.
21. Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994.
22. Элиаде М. Аспекты мифа. М., 1995.
23. Яблоков И. Н. Основы теоретического религиоведения. М., 1994.
24. Ясперс К. Ницше и христианство. М., 1994.
Примечания
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16.
17.
18.
19.
20.
21.
22.
23.
24.
25.
26.
27.
28.
29.
30.
31.
32.
33.
34.
35.
36.
37.
38.
39.
40.
41.
42.
43.
44.
45.
46.
47.
48.
49.
50.
51.
52.
53.
54.
55.
56.
57.
58.
59.
60.
61.
62.
63.
64.
65.
66.
67.
68.
69.
70.
71.
72.
73.
74.
75.
76.
77.
78.
79.
80.
81.
82.
83.
84.
85.
86.
87.
88.
89.
90.
91.
92.
93.
94.
95.
96.
97.
98.
99.
100.
101.
102.
103.
104.
105.
106.
107.
108.
109.
110.
111.
112.
113.
114.
115.
116.
117.
118.
119.
120.
121.
122.
123.
124.
125.
126.
127.
128.
129.
130.
131.
132.
133.
134.
135.
136.
137.
138.
139.
140.
141.
142.
143.
144.
145.
146.
147.
148.
149.
150.
151.
152.
153.
154.
155.
156.
157.
158.
159.
160.
161.
162.
163.
164.
165.
166.
167.
168.
169.
170.
171.
172.
173.
174.
175.
176.
177.
178.
179.
180.
181.
182.
183.
184.
185.
186.
187.
188.
189.
190.
191.
192.
193.
194.
195.
196.
197.
198.
199.
200.
201.
202.
203.
204.
205.
206.
207.
208.
209.
210.
211.
212.
213.
214.
215.
216.
217.
218.
219.
220.
221.
222.
223.
224.
225.
226.
227.
228.
229.
230.
231.
232.
233.
234.
235.
236.
237.
238.
239.
240.
241.
242.
243.
244.
245.
246.
247.
248.
249.
250.
251.
252.
253.
254.
255.
256.
257.
258.
259.
260.
261.
262.
263.
264.
265.
266.
267.
268.
269.
270.
271.
272.
273.
274.
275.
276.
277.
278.
279.
280.
281.
282.
283.
284.
285.
286.
287.
288.
Глава 2. Попытки статичного понимания сущности феноменов религии
2.1. Становление статичного подхода
Проблема «субстрата» явлений, возможности выявления их «типичных элементов», одновременно понимаемых и как элементарный «минимум» отличительных признаков, позволяющих выделить исследуемые явления среди других феноменов бытия, и как общее понятие, характеризующее сущность эмпирических феноменов определенного рода, была сформулирована в философии Аристотелем, развиваясь средневековыми схоластами и философами Нового времени – Дж. Локком, Дж. Беркли, И. Кантом, Ф. Шеллингом, Г. Гегелем, А. Бергсоном, Э. Кассирером и многими другими{289}.
Понятие «субстрат» сегодня начинает все чаще применяться в качестве методологического инструментария в различных науках. Широко оно применяется в естественных науках, где обычно оно обозначает вещество, состав объекта исследования, однако иногда им обозначается не только «вещество», химические составные части, но и сами объекты, к примеру, «индивиды и виды» биологических организмов, понимаемых как «субстрат живого»{290}. Проблема понимания субстрата как «элементарного компонента» анализируется и многими другими авторами в более широком методологическом контексте анализа роли редукционизма и системного анализа в научном познании вообще{291}.
Привычным становится его использование и в гуманитарных науках, где обсуждаются проблемы анализа «субстрата» суеверий и мифологии{292}; «египетского» и «культурного» субстрата текстов{293}; «субстратного населения», «субстрата и адстрата»{294}; «субстратного и адстратного» языкового материала{295}; субстратной терминологии{296}. Другие исследователи размышляют о «грамматическом и семантическом субстрате языка»{297}, об «этнокультурном субстрате» исламского искусства{298}, о «европейском субстрате» культуры вообще{299}, о «субстрате нашей цивилизации»{300} и «субстрате человечества»{301}.
В качестве обобщения можно утверждать, что понятию «субстрата» придается три основных значения. Во-первых, субстратом называют «состав» объекта, элементарные составные части его предметного содержания, статичные и устойчивые, фиксируемые эмпирическим анализом, аспекты или факторы исследуемой реальности (так, Э. Дюркгейм пишет о «плотности населения», «путях сообщения» и т. п. как о «материальном субстрате общества»{302}).
Во-вторых, субстрат может пониматься как некоторый исследуемый объект сам по себе, поскольку он выступает в качестве основы для формулировки высказываний о нем. Это значение вводит Аристотель{303}, а П. Рикер указывает на фундаментальную связь понятий субъекта и субстрата, подчеркивая, что, просто взяв понятие «субъект», «необходимо уяснить, что это еще не субъект в качестве „Я“, а в качестве субстрата: subjectum означает прежде всего не ego, а если следовать латинскому – substratum – то, что собирает все вещи, чтобы сделать из них основу, фундамент. Этот subjectum не есть еще человек и ни в коем случае „Я“; благодаря Декарту произошло то, что человек превратился в первичного и реального subjectum, в первичное и реальное основание»{304}.
В-третьих, субстрат полагается как умопостигаемая, отвлеченная, теоретическая сущность, или «субстанция» объектов, основание их характеристик, причина всех их специфических особенностей{305}. Э. Кассирер в этой связи замечает, что «искусство и мораль, не будучи одним и тем же, связаны, однако, между собой общим отношением к общей основе – той основе, которая в „Критике способности суждения“ названа „интеллигибельный субстрат человечности“. Это не данное нашего эмпирического мира, но может и должен мыслиться как тот идеал разума, с которым могут соотноситься различные энергии человеческого духа и в котором они находят единение и гармонию»{306}.
Тем самым понятие субстрата отражает самый первый этап развития представлений о сущности явлений окружающей действительности – оно констатирует, что предмет есть основа для высказываний, что, далее, в предмете есть статичные, устойчивые характеристики и, наконец, что эти устойчивые характеристики понимаются как сущность данного предмета. Устойчивые, статичные признаки могут иметь как эмпирическую (формулируясь в ходе наблюдения и фиксируемые в описании), так и теоретическую (формулируясь в результате рационального или интуитивного осмысления) природу, данность.
Понятие «субстрата», следовательно, выступает как выражение стремления личности преодолеть хаос непрерывно изменяющихся реакций на внешний мир в тех или иных символах, кодирующих нечто устойчивое и неизменное в этом потоке впечатлений. Исторически его содержанием стали первые представления о феноменах окружающей действительности, их выражающие слова древних языков и мифы.
Исследователи подчеркивают трудности с переводом текстов мифов на современные языки{307}. Перевод выступает как диалог культур, где метафора играет роль универсального способа сближать разнородное, отождествляя современность с традицией, с тысячелетним опытом символизации действительности в терминах архаичного языка. Сам миф выступает как перевод физиологического «языка» непосредственных восприятий и эмоций индивида на символический язык локальной общины, носящий сверх-индивидный и сверх-эмоциональный характер.
Религиоведение здесь начинает тесно соприкасаться с литературоведением, фольклористикой, языкознанием и теорией коммуникаций. В этой связи уместно привести утверждение А. Боннара о том, что «греческая религия … в сущности ... и есть фольклор. Различие, которое теперь проводят между религией и фольклором, вероятно, имеет смысл, когда касается такой догматической религии, как христианство, но совершенно его утрачивает, когда его относят к античным религиям»{308}. Поскольку материал исследования (корпус текстов) фольклористики и религиоведения здесь полагается совпадающим, а сама религия понимается как «вера вообще», то такой подход ведет к родовому смешению, отождествлению категорий «мифа» и «религии», язычества и христианства, веры в магические силы, духов, демонов и богов с верой в Бога (или нирвану в буддизме) как религиозных феноменов.
Миф могут сводить к бездуховности обоснования культа или, наоборот, к подобию современного художественного творчества, искусства, игры воображения, отождествляя его с «поэзией», со свободным вдохновенным индивидуальным творением «чувственных образов», отличным от надличностных форм как догматизированной христианской «теологии», так и научной «теории». Соответственно, и современное искусство выступает родственным религии или мифологии личностным устремлением к Абсолюту, Красоте, Гармонии и т. п.
Более корректной представляется позиция И.М. Дьяконова, подчеркивающего, что архаичный миф можно определить только в противопоставлении современным специализированным типам повествования – литературе (искусству), науке и религии{309}. Миф является средством познания действительности не через логичные и верификативные абстрактные понятия научных суждений, а через метафору, троп.
Когда современный человек говорит, что «кислота растворила гвоздь», или, что «весна пришла» и т. п., то это означает только то, что некоторые события имеют свою причину, свое основание, которое и выступает персонифицированно, гипостазированно, как «субстрат», «субстанция» наблюдаемого феномена, понимаемые антропоморфно, как живой и полнокровный его «создатель», «творец», «деятель».
Другим основанием утверждения субстратной методологии явилась древнейшая техническая, орудийная деятельность. «Вся производимая человеком техника по своему существу с самого начала, заведомо и определенно, осуществляет свою власть над человеком: не техника во власти человека, а человек во власти техники, – пишет в этой связи А. В. Михайлов, – сказалось оно прежде всего в том, что вещи, окружающие человека и входящие в его мир, и вся природа, и весь мир в целом начали выступать как нечто противостоящее человеку, как предмет»{310}.
«Предметность», мертвость и статичность, «безличность» вообще, взятые как характеристики мира, становятся основанием для его «покорения», когда и само «человеческое», «живое» как «природное» становится нам чуждым и непонятным, что ведет к бессознательному забвению природы живого вообще. «Предметность» и есть «субстратность» как складывающееся в ходе конструктивной деятельности убеждение в том, что все объекты могут быть превращены в части, из которых можно составить новый объект.
В мифах только словесно обозначаются, но еще не противопоставляются части и целое, человек и мир, органы и организм, внешнее и внутреннее, статичное и деятельное, мертвое и живое. Термины, соответственно, выступают как знаки отношений, как субстрат коммуникации, как метафоры, соединяющие то, что само по себе, без воображения и деятельности человека, является несоединенным.
Уже у неандертальцев отмечаются обряды захоронения с использованием охры и лекарственных растений, с ориентацией могил на восход солнца, с упорядочиванием костей человека и животных{311}. Это свидетельствует не только о становлении этноцентризма, и об осознании ценности каждого члена своей общины, ной о различении состояний жизни (бодрствовании) и смерти (сна), об осознании значимости крови для жизни (бодрствования), и о возникновении символической деятельности, стремящейся «пробудить спящего», т. е. магии оживления.
Специфику магии в сопоставлении с религией и наукой, одним из первых стал исследовать Дж. Фрэзер{312}. Он пишет, что «невозможно дать определение религии, которое удовлетворило бы всех». Собственно «религией» он называет «умилостивление и умиротворение сил, стоящих выше человека, сил, которые, как считается, направляют и контролируют ход природных явлений и человеческой жизни». Как таковая, религия «состоит из теоретического и практического элементов, а именно из веры в существование высших сил и из стремления умилостивить их и угодить им».
Религии как представлению об «эластичности и изменчивости природы», он противопоставляет науку и магию, «которые считают, что природные процессы жестки и неизменны в своем течении, поскольку их невозможно вывести из своего течения ни уговорами, ни мольбами, ни угрозами...». Колдун «не упрашивает высшую силу ...не унижается перед грозным божеством», он «строго следует правилам своего искусства, или природным законам, как он их понимает ... в точном соответствии с древним обычаем». Собственно различие науки и магии видится в степени «правильности» применения позитивистских принципов «ассоциации идей».
Магия выступает как вера индивида в его возможность управлять природой, ее сменяет религия, как осознание сверхчеловеческого могущества создателя мира, сменяемое наукой как «правильным», положительным этапом накопления «фактических знаний» о возможном и невозможном. Практический магизм воплощается в мифологических повествованиях. Богословие и сегодня видит магию и мифологию «корыстным», прагматичным отношением к духовному миру. в противоположность «религии», как бескорыстной «любви к Богу»{313}. Магия и наука при такой позиции – натуралистичны, тогда как только религия – этична. Магия, с этих позиций, не может быть отнесена к родственным религии явлениям, оказываясь ближе к науке, невозможной оказывается и эволюция от магии – к религии и науке.
Неконфессиональные исследователи отмечают, «что для первобытного человека магия – не столько предрассудок, заблуждение, сколько попытка уравнять свои слабые силы с волшебным могуществом загадочных соседей» (т. е. многочисленных духов, душ, сил и демонов, руководящих окружающими «предметами»).{314} Абсолютное противопоставление магии и науки видится здесь некорректным, поскольку «магия» в широком понимании выступает как способ «самоорганизации переживаний», приводящий к упорядоченному функционированию.{315} Соотносительное понимание магии, мифологии, религии и науки развивается в работах Б. Малиновского, Дж. Р. Р. Толкина, А.Ф. Лосева и целого ряда других авторов.
К. Леви-Стросс рассматривает магизм, религию и науку со стороны различия в типах кодирования действительности, ее «означивания и осмысления в классификациях». Отказываясь от историцизма как такового, он отмечает, что «если в каком-то смысле можно сказать, что религия состоит в очеловечивании природных законов, а магия – в натурализации человеческих действий, т. е. в истолковании определенных человеческих действий как составной части физического детерминизма, то здесь речь идет не об альтернативе или об этапах эволюции. Антропоморфизм природы (в чем состоит религия) и физиоморфизм человека (как мы определили бы магию) образуют постоянные составляющие, меняется лишь их дозировка... Нет религии без магии, как и магии, которая не подразумевала бы зерно религии»{316}.
Действительное различие науки и магии он видит в том, что «одна из них постулирует всеобщий и полный детерминизм (магия), в то время как другая действует, различая уровни, и только некоторые из них допускают формы детерминизма, непреложные, как считается, для других уровней (наука)»{317}. в свете этой концепции история начинает выступать как смена частных форм трансисторической оппозиции «антропное – натуралистическое», через которые происходит кодирование действительности.
В современных антропологических концепциях «магия», «наука» и «религия» выступают не как понятия исторических или сущностных типов мироотношения, но как категории единого универсального антропологического отношения, поляризованного на три измерения: человек—человек, человек—природа и человек—общество. Историческими формами этих измерений выступают противоположности религии этики (человек—человек), магии—науки (человек—природа), или мифологии – идеологии (человек—общество).
Общность архаики и современности видится в символизме как таковом, делающем человеческую деятельность собственно «человеческой», т. е. сверх-биологическим опосредованием, искусством, культурным «отрывом от действительности», «переходом в иное измерение», в «пребывание среди знаков сакрального», в «эстетический эквивалент откровения»{318}. Анализ «пещерных палеолитических изображений», признаваемых «лучшими произведениями мирового анималистического искусства», приводит исследователей к выводу не только об их биологической точности, но и о их «символическом значении», выражающем гармонию жизненных ритмов мира и человека{319}.
В архаичной мифологии существует органичное единство духовной и физической активности человека. Древнейшие термины «жизнь», «душа», «тело», «кровь», «дыхание» были синонимами и носили «натуралистический» характер, где вещественное не мыслилось без духовного, а духовное – без вещественного{320}. В этом смысле говорят об «антропоморфности» мифологического мышления, радикально противопоставляя его современному, объективистскому, «научно-рациональному».
На «запутанность и сложность» понятий «анимизма» и «антропоморфизма» и их подлинной роли в истории духовной культуры, на относительность «деантропоморфизации» собственно современного «научного мышления» справедливо указывал Е.В. Кулебякин{321}. Сегодня осознается эвристичность применения «человеческих» понятий к «нечеловеческим» системам, особенно в кибернетике, зоопсихологии и т. п., что, естественно, не означает их сущностного отождествления{322}. В то же время, как иронично замечает А.Н. Чанышев, «сколько рассказов о встречах с инопланетянами», проистекающими из «очеловечивания» неординарных наблюдений{323}. На «естественность» таких восприятий действительности в ряде случаев обращают внимание и психологи{324}.
«Антропоморфизация» и «деантропоморфизация» задаются сознательным или стихийным, интуитивным уподоблением того или иного феномена человеку, что само по себе амбивалентно, ибо оно является и исторически первой формой понимания неизвестного через известное, и вторичной, современной, формой иллюзорного, мнимого и «суеверного», «фантастического» объяснения некоторых событий. Последнее возможно утверждать только в связи и относительно собственно «объективного» объяснения тех же событий. Методологически здесь необходимо различать два аспекта текста – символизацию и коммуникацию, интерпретацию и дешифровку.
Отделение мифа от обыденной речи, обретение им специфических черт – членения, ритмики, обобщенности – сделали его фундаментальным средством символического освоения человеком мира{325}. Миф выступил как «Традиция», или универсальное (для конкретного сообщества) описание, обобщение и обоснование личностного мироотношения. «Мифу» как «священной традиции» противопоставлялась «сказка» как занимательное повествование о «трикстерах» («дурачках», «посмешищах», «неумехах»), отпавших от традиции, не сумевших идентифицироваться с ней и обреченных на неизбежную гибель, или, прямо противоположно, «хитрецов», «озорников», «плутов», слабых силами, но благодаря хитрости, уму и изворотливости побеждающих более грозных и сильных соперников{326}.
Сказками становились и мифы соседних племен, традиции которых были «чужими», незнакомыми, не пережитыми, воспринимавшимися лишь как «занимательное» повествование и не выступавшими как основание «ритуала», «магии»{327}. Миф выступал как сакральный текст, как важнейшее коммуникативное отношение между поколениями, как символизированное мироотношение, как естественное долженствование и ценностное основание субъективной идентификации, элементы которого требуют тщательного сохранения и точного воспроизведения.
Язык мифа обретает характер структурированной системы субстратных элементов.
Индивид в архаичных мифах понимается тоже субстратно – он статичен, герой превращается из одного качества в другое «скачком», после внешнего воздействия, через «инициацию». Оборотничество, характерное для мифологии, связано с субстратным пониманием человека, с неумением представить себе ее развитие, его внутреннее единство в смене возрастов и социальных ролей. Только в эпосах наблюдается становление «Я» индивида, проходящего возрастные и групповые изменения, подобно росту растения, развивающемуся из семени{328}.
Неолитическая революция, освоение земледелия и скотоводства меняют и общие представления о «мертвом» – так в известных сказках о живой и мертвой воде, героя сначала «сращивают», а затем еще и «оживляют»{329}. Это можно истолковать как символизацию различия пассивного и статичного «облика» (тела) объекта и его же деятельного, функционального начала —«души» (или «сердца»). Тело видится зверино-естественным, тогда как душа – социально-возвышенным основанием бытия индивида.
Близким видится и повествование о человеке в полном сознании, но без сердца, источника жизни, человечности, сострадания и любви.{330} Видимо, сами земледелие и скотоводство способствовали выделению сочувствия и сопереживания как важнейших свойств и сущности человека, субстрата «человечности» как таковой, ибо без этих качеств просто невозможна «культура» – возделывание земли. Быстрый рост численности нового, неолитического, человечества привел к тому, что охотнические ценности оттеснились на периферию духовной культуры эпохи и человечества в целом.
Утверждается проблема «добра» (т. е. сочувствия, самопожертвования и взаимопомощи) и «зла» (как личного корыстного и эгоистического «произвола»). Весь мир начинает поляризоваться на добрых и злых духов, сил, демонов и т. п. Возникает собственно моральная и нравственная проблематика, характеризующая именно «эпосы» в отличие от охотнических «мифов», «внеэтичных», «натуралистических». Появление проблем, осмысливаемых в связи с возникающим неравенством в социумах, приводит к смещению акцентов с «этноцентричного» на «персоноцентричный», когда «зло» исходит не от другого народа, «чужаков», но от своих «тиранов», или незримых «богов», «сакральных индивидов», персонифицированных универсальных «космических сил». Все эти «силы», т. е. в современном понимании нечто «непредметное», однако, мыслились только «предметно», именно как «предметные силы».
