Текст книги "Генерал Карбышев"

Автор книги: Евгений Решин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

…В одном из фашистских лагерей в Регенсбурге вместе с П. Ф. Сухаревичем находился и полковник А. С. Самойлов. Он многое слышал от Петра Филипповича об их скитаниях с Д. М. Карбышевым. Однажды, когда генерал с Сухаревичем выходили из окружения, Дмитрий Михайлович почувствовал себя очень плохо. Петр Филиппович предложил ему зайти в деревню, остаться на некоторое время у крестьян. Карбышеву в те дни смело можно было дать 70–80 лет, так что он не мог вызвать подозрения у гитлеровцев. Но Дмитрий Михайлович ответил Сухаревичу:

– Пока я не потерял сознания, не соглашусь.

И еще запомнился Самойлову рассказ Сухаревича о том, как больной Карбышев переправлялся через реку. Он скрутил из своей одежды жгут, привязал себя одним концом за руку, а второй дал Сухаревичу. И Сухаревич помог Карбышеву преодолеть реку.

Потом они обезоружили в лесу немецкого повозочного и какое-то время пробирались на восток на паре лошадей, запряженных в двуколку…

Под вечер 30 июня 1941 года Карбышев и Сухаревич подошли к деревне Низок, расположенной на берегу реки Уссы, в семи километрах от районного центра Узда Минской области.

Дмитрий Михайлович и Петр Филиппович добрались до школы, стоявшей на самом краю деревни у кладбища. Они постучали и попросили разрешения переночевать. Оба были босы, сапоги держали в руках; кожа на ногах была натерта до крови. Жена учителя П. М. Лычковского проводила их в класс, рядом с квартирой.

Через некоторое время пришел домой сам учитель. Карбышев и Сухаревич стали расспрашивать его, что известно о немцах, как относится местное население к их приходу и к тому, что бойцы Красной Армии вынуждены отойти.

– Война есть война, – отвечал учитель.

Утром Лычковский поднялся раньше обычного, чтобы узнать, нет ли в деревне немцев или полицаев. В селе было спокойно. О том, что в школе ночуют посторонние люди, никто не знал.

Вернувшись, учитель застал гостей одетыми: одного – в форме генерала, а другого – в форме полковника, оба были с оружием, но без сапог.

Когда Дмитрий Михайлович побрился хозяйской «опасной» бритвой, Сухаревич шутливо сказал ему:

– Теперь, Дмитрий Михайлович, можете идти в академию читать лекцию.

Карбышев тоже ответил шуткой, а потом добавил серьезно:

– Думаю, что еще буду читать не одну лекцию.

Лычковский предложил им позавтракать. Во время завтрака Карбышев и Сухаревич назвали себя. В беседе с учителем Карбышев интересовался, как работает районная партийная организация, кто из местного колхоза успел эвакуироваться, кто остался на месте и чем занимаются оставшиеся. Интересовался он также тем, не появляются ли в окрестностях партизаны. Но партизан в то время в этом районе Белоруссии еще не было.

Карбышев говорил, что он абсолютно не сомневается в победе Советского Союза над Германией, и только такой недальновидный политик, как Гитлер, может думать о господстве в России.

После завтрака Карбышев и Сухаревич собрались уходить.

Им предстояло пересечь дорогу Слуцк – Минск, по которой непрерывно двигались немецкие воинские части. Лычковский посоветовал Карбышеву и Сухаревичу несколько дней переждать у него и заодно подлечить израненные ноги. Они согласились и прожили на чердаке школы ещё три дня. Раны на их ногах несколько подсохли и затянулись. Пора было в путь.

Жена Лычковского сшила из половиков по две пары тапок, снабдила гостей на неделю продуктами. Лычковский проводил их через дорогу Слуцк – Минск.

Карбышев оставил Лычковскому свой московский адрес и попросил при первой возможности написать в Москву. Лычковский тоже предложил Карбышеву свой адрес, но Дмитрий Михайлович отказался его взять:

– Не нужно, нельзя, вы должны знать почему.

Учитель понял: Карбышев боялся этим выдать его, если попадет в лапы гитлеровцев и не успеет уничтожить взятый адрес.

По дороге из деревни Низок, между 5 и 10 июля 1941 года, в одном из хуторов, неподалеку от поселка Узда, произошла встреча Карбышева и Сухаревича с Голубевым. Подробно об этой встрече мы узнали от полковника пограничных войск Гурия Константиновича Здорного:

«Перед Великой Отечественной войной я командовал 86-м Августовским пограничным отрядом. В первый же день войны мы вели ожесточенные бои с гитлеровцами, но нам пришлось отступить, и мы слились с частями Красной Армии, продолжая сражаться на втором оборонительном рубеже.

Крупная вражеская группировка танков и мотопехоты прорывалась из Августовского леса к городу Гродно, а на левом нашем фланге – к крепости Осовец.

В ночь на 23 июня я получил по радио приказ начальника пограничных войск Белорусского округа о немедленном отходе к Волковыску.

К рассвету 26 июня мы достигли Волковыска и связались со штабом 10-й армии, расположившимся в Замковом лесу в одном-двух километрах северо-западнее города. В оперативном отделе мне вручили приказ немедленно двигаться в Барановичи на сборный пункт частей и подразделений погранвойск. Но уже в Слониме ядро нашего отряда столкнулось с гитлеровским десантом, захватившим город и все переправы через реку Шару. Прорваться через Слоним мы уже не могли, поэтому пошли в обход, и снова обнаружив три взвода немецкой пехоты, уничтожили их полностью, а ночью форсировали вброд Шару и продолжили путь к Барановичам.

Подошли мы к городу в конце июня. В нем оказались гитлеровцы. Местные жители сказали, что и Минск захвачен. Фронт проходил где-то в районе Борисова по реке Березине.

Так мы начали движение к линии фронта по территории, оккупированной врагом.

В стороне от шоссе Барановичи – Минск встречали в лесах отдельные группы солдат и офицеров из состава штаба 10-й армии. В одном хуторе, примерно в 30 километрах от местечка Мир, встретились с командующим этой армией генерал-майором Голубевым и его заместителем по авиации в звании комбрига (фамилии, к сожалению, не запомнил).

От генерала Голубева я узнал, что его армия несколько дней назад в боях за Белосток и Волковыск понесла большие потери. Генерал присоединился к нам. Я предложил ему, как старшему по званию, принять на себя командование группой, но он категорически отказался. Нас было около пятисот пограничников. Скрытно продвигаться такому большому отряду в прифронтовых условиях тяжело и рискованно. Генерал посоветовал разбить людей на три группы и двигаться по намеченному маршруту к линии фронта. Мы так и поступили, решив пройти через Тимковичи и Узду к Слуцку.

После перехода старой границы пробираться становилось все опаснее. В большинстве населенных пунктов – фашистские гарнизоны. Они вылавливали советских воинов, охраняли тылы прифронтовой полосы. На марше несколько раз приходилось отражать атаки гитлеровских карателей. Шли только лесом, и вскоре связь между нашими группами была потеряна.

Примерно между 5 и 10 июля 1941 года в одном из хуторов, неподалеку от местечка Узда, генерал Голубев неожиданно встретил генерала Карбышева и полковника Сухаревича. Я познакомился с Карбышевым и Сухаревичем – они тоже пошли с нами.

Генерал Карбышев был одет в военную форму: серый прорезиненный офицерский плащ, брюки цвета хаки без лампас и хромовые сапоги генеральского образца. На ремне через плечо висела кожаная сумка, в которой, со слов самого Карбышева, находились ордена и личные документы.

Сухаревич был в летней форме и вооружен автоматом ППШ.

Здоровье и настроение генерала Карбышева мне показались удовлетворительными. Несмотря на свой возраст, он ни разу не жаловался на усталость или недомогание. Наоборот, он отказался от предложенной нами лошади и рассказал о случае, когда ему пришлось выбираться из окружения во время русско-японской войны.

Примерно через неделю после встречи с генералом (16 или 17 июля) Карбышев в моем присутствии заявил Голубеву, что не согласен с маршрутом. По его мнению, необходимо двигаться не к Гомелю, а на Могилев. Все наши доводы о преимуществе выбранного маршрута его не убедили. Вместе с полковником Сухаревичем они самостоятельно повернули на Слуцк и далее на Могилев. Перед тем, как расстаться, я предложил Карбышеву для прикрытия и связи с нашей группой взять несколько человек, но он решительно отказался.

С тех пор о генерале Карбышеве я ничего не слышал до опубликования материалов об обстоятельствах его героической смерти.

Мы ушли своей дорогой и 19 июля вышли к Днепру в районе города Рогачева. Это совпало по времени с контрнаступлением Красной Армии. Мы оказались в 63-м стрелковом корпусе 21-й армии комдива Л. Г. Петровского.

Вместе с нами вырвались из вражеского кольца начальник штаба 86-го погранотряда капитан И. А. Янчук, начальник политотдела батальонный комиссар И. Г. Герасименко, секретарь партийной организации И. А. Сметанин, начальники отделений штаба капитан Н. Н. Баклунд и интендант 3 ранга В. Г. Догадов, военврач 3 ранга В. Н. Винокуров, комендант пограничного участка техник-лейтенант 2 ранга Г. И. Мягков, начальник разведывательного отдела майор Г. В. Пименов, генерал К. Д. Голубев и старший лейтенант А. А. Сомов – из 10-й армии… Всего человек двенадцать.

Что заставило генерала Карбышева уйти от нас – сказать трудно, но, по-видимому, он твердо надеялся пробраться через линию фронта в составе мелкой группы. Другого повода не было».

После того как Карбышев и Сухаревич расстались с Голубевым и Здорным, они пошли по пути на Могилев. По дороге они встретились, как об этом сообщил лейтенант Павел Кириллов, с выходившим из окружения саперным батальоном, который двигался на восток. Карбышев и Сухаревич присоединились к этому батальону.

В книге Г. Новогрудского «Герой Советского Союза Д. М. Карбышев» приведено письмо Кириллова к его другу майору Л. Мартьянову с подробностями встречи с генералом:

«…Мы прорывались на восток, к Днепру, обходили шоссейные дороги, шли проселками, лесами, использовали всякую возможность, чтобы дать немцам бой, нанести им урон, опрокидывали их заслоны. Иногда приходилось пробираться через расположения врага небольшими группами. Разделившись, мы не всегда могли снова соединиться. Это обстоятельство плюс потери в боях привели к тому, что дней через десять мы шли сравнительно небольшой группой, насчитывавшей человек сто двадцать красноармейцев и около десятка командиров. С нами был и Дмитрий Михайлович Карбышев.

Никогда с такой ясностью и глубиной не познается человек, как в минуты тяжелых испытаний. В истинности этого, не очень оригинального утверждения я имел возможность убедиться во время нашего пребывания в окружении. Тем более, что счет нашим тяжелым испытаниям велся не на часы, а на многие дни. Мы шли к Днепру, подвергаясь обстрелам и бомбежкам, выдерживая стычки и бои, форсируя реки, прорываясь через заслоны, голодая, теряя товарищей, неся на себе раненых.

Самый опытный и мудрый среди нас был Карбышев. Мы все – красноармейцы и командиры, большинство из которых годились ему не только в сыновья, но и во внуки, – черпали у него бодрость, учились у него, не унывая, переносить все тяготы нашего положения, брали с него пример мужества и самообладания.

Однажды мы прорывались через очередной немецкий заслон. Просачивались группами в несколько человек. Карбышев шел с двумя красноармейцами – Дадашевым и Петровым. Когда они под огнем пересекли шоссе и углубились в лес, их накрыла мина. Дадашева тяжело ранило в живот. Петров попытался понести его, но сил у него не хватило. Тогда раненого понесли вдвоем – красноармеец и генерал. Немцы преследовали их.

– Товарищ генерал, – просил Дадашев, – оставьте меня. Мне все равно умирать, а вы из-за меня попадете к немцам.

– Ладно, потом будем рассуждать, – отвечал Карбышев, неся рослого красноармейца. – Я солдат и ты солдат. А солдаты друг друга в бою не оставляют.

Мне рассказал об этом Петров – простодушный вологодский парень, когда наш отряд собрался вместе и Дадашева положили на одну из телег.

Двухкилометровый переход по пересеченной местности с непосильной ношей на руках нелегко дался человеку, которому было за шестьдесят. Я видел, как сразу осунулся Дмитрий Михайлович, как долго не мог он восстановить дыхание, каким тяжелым был его шаг в течение следующего дня. Но бодрость духа его не покидала.

Пример солдатской солидарности, показанный Карбышевым, глубоко запал мне в душу.

Я рассказываю так подробно о Карбышеве потому, что все время находился под обаянием его личности, потому что меня, молодого советского командира, обогащало общение с этим умным, обаятельным и всесторонне образованным генералом, проведшим пятьдесят лет в строю.

…Мы вышли к Днепру Севернее Могилева в начале августа, то есть после шести недель тяжелого похода. Тишина, безлюдье, неширокая в этом месте река. Ясности в обстановке – никакой. Где немцы, кого мы встретим по правую сторону Днепра – неизвестно.

Начали вязать плоты, чтобы переправиться с оружием и ранеными. Осталась нас к тому времени горсточка – человек шестьдесят. Я с тремя бойцами пошел в разведку на правую сторону реки. Только переплыли, слышим – на левом берегу заговорил пулемет, а из леса сыпят по нашим минами и снарядами. Откуда взялись немцы, не пойму до сих пор. Я видел, как рвались снаряды и мины, как падали мои товарищи. А потом немцы высыпали из леса. Их было не меньше батальона. Наши дрались здорово, но силы были слишком неравные.

Через несколько дней после этого я и три моих товарища перешли линию фронта и очутились среди своих…».

Полковник Митрофан Алексеевич Шамшеев был вместе с П. Ф. Сухаревичем в лагерях Регенсбурге и Маутхаузене. Ему тоже стали известны многие обстоятельства скитаний Сухаревича и Карбышева, в частности, подробности того, как они попали в плен.

«Дмитрию Михайловичу с Сухаревичем все-таки удалось переправиться на другой берег Днепра, – свидетельствует Шамшеев. – Гитлеровцы встретили их минометным и пулеметным огнем. Дмитрия Михайловича контузило. Сухаревич и один из красноармейцев подняли Карбышева и отнесли на руках в колосившееся ржаное поле. Но патруль заметил их. Отряд прочесывал местность, искал отставших бойцов Красной Армии, охотился на коммунистов и комсомольцев. Полицаи обнаружили Карбышева, Сухаревича и других наших воинов, окружили и отправили в гестапо».

Так начался для Карбышева плен.

Острув-Мазовецка

Начало августа 1941 года.

Начало горького и страшного пути генерала Карбышева по фашистским застенкам.

«Шталаг-324» – так назывался гитлеровский лагерь у польского города Острув-Мазовецка. Он был сколочен наспех, за месяц-полтора до начала войны. Немецкое командование рассчитывало на блицкриг – по образу и подобию форсированного марша по Европе. Фашисты хотели иметь в своем распоряжении резервное пушечное мясо: переформируют русских военнопленных, оденут в форму вермахта и двинут сражаться за «великий рейх» – вперед, за Волгу, к Уралу, на Кавказ, в Сибирь…

Место для лагеря фашисты выбирали не очень тщательно. Они согнали окрестных польских крестьян со своим тяглом и в пяти километрах от города Острув-Мазовецка, у деревни Гронды, по обе стороны шоссе на Ружаны, обнесли колючей проволокой территорию бывшего артиллерийского полигона, площадью в 10 квадратных километров.

Несколько летних бараков и землянки, похожие на глубокие окопы, прикрытые сверху бревнами, – вот все жилье на 80 тысяч советских военнопленных. Многие находились под открытым небом. Под нестерпимым зноем и лютой стужей. Под нацеленными с вышек дулами автоматов.

Но вскоре гитлеровцы выяснили, что вербовать изменников среди русских людей бесполезно – и их стали уничтожать.

По неполным данным за шесть месяцев – с июня по декабрь – в лагере были расстреляны, повешены и умерли от голода, холода, истязаний и болезней свыше 40 тысяч советских офицеров и солдат. Больше половины.

Здесь почти все успели побывать в так называемом трехдневном «карантине» без пищи и воды. Потом на «сортировке», где гестаповцы требовали от каждого пленного выдать комиссаров, политработников, коммунистов, евреев. Сажали пленных и не раз в штрафную землянку – вырытую яму, где человека оставляли на всю ночь под дождем, под снегом.

За малейшую провинность пленных подвешивали к одному из столбов в виде креста, и в таком положении, лицом к солнцу, человек висел целый день, а то и целые сутки. Этот вид наказания назывался «христовым распятием». Помимо «распятия» был еще и «молебен» – узника заставляли несколько часов подряд стоять неподвижно на одном месте, держа руки кверху.

Лагерем управлял вермахт. Эсэсовцы и гестаповцы наведывались только для «фильтрации» и «чисток». Сотрудники гестапо Векке, Миске и Раковский составляли списки лиц, подлежавших расстрелу.

В первую очередь расстреливали всех коммунистов и комиссаров. Потом, под видом коммунистов, и других советских военнопленных. Кроме того, составлялись списки «неполноценных» людей – в них включались евреи, узбеки, таджики, казахи, цыгане, а также больные[8]8
  Сообщение ЧК по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников «Об убийстве немцами советских военнопленных в районе г. Острув-Мазовецка в Польше». – М., Госполитиздат, 1947, с. 37–38.


[Закрыть].

Была даже специальная команда, которая занималась массовыми расстрелами и закапывала трупы. Для того чтобы ей было полегче справиться со своими обязанностями, расстреливали в противотанковых рвах, оставшихся от недостроенных советских укреплений, которые находились на советско-польской границе.

С рассветом, в 5–6 утра, из лагеря начинали отвозить военнопленных.

Грузовые машины заполняли группами по 40 человек. Отправлялись к месту расстрела строго по расписанию, через каждые 20 минут.

Обреченным говорили, что их везут на работу. На месте «работы» их загоняли в противотанковый ров и выстраивали вдоль его стенок. Раздавалась очередь из автоматов в спины людей. Если в яме обнаруживали живого, его пристреливали из пистолета. Трупы засыпали тонким слоем земли.

Тем временем подоспевала вторая партия – еще 40 пленных. До вечера полицаи уничтожали 1000–1500 человек. Такой была дневная норма палачей.

Военнопленные, еще не попавшие в списки смертников, находились в «загонах». В одном – русские, в другом – украинцы, в третьем – казахи, узбеки, таджики. Каждая группа на своем, огороженном колючей проволокой поле.

В загонах большого основного лагеря держали рядовых, младших и средних командиров Красной Армии.

Два других лагеря были предназначены для старшего и высшего командного состава – от майора до генерала включительно.

Те, кому не хватало места в землянках, укрывались в норах, вырытых руками в песке. Никаких постельных принадлежностей. Большинство в летнем обмундировании, некоторые в одном белье. Все оборваны, многие разуты, так как гитлеровцы снимали с пленных годные к носке обувь и обмундирование.

Ежедневно в лагере умирало 200–300 человек. Трупы подолгу не убирали. Из-за тесноты живые не могли даже отодвинуться от мертвых. Еды почти не давали. Один раз в день, а иногда и в два дня – суп, сваренный из ботвы картофеля, моркови, свеклы и других отходов, выбрасываемых немецкой кухней, и две чашки суррогатного кофе. Иногда бросали военнопленным через проволочные заграждения сырое мясо убитых на фронте лошадей. Хлеба по 50-100 граммов на день. Его выпекали из муки с древесными опилками и молотым каштаном, он был горек, с трудом разжевывался и вызывал рези в желудке. Пленных косила дизентерия.

Истощенных от голода, измученных жаждой людей гнали на разгрузку вагонов, постройку железнодорожных путей, разборку разрушенных зданий. Возвращалось, как правило, гораздо меньше, чем уходило на работу. Людей травили собаками, изнуренных до предела пристреливали.

Раненых свозили в «ревир» – огромную воронку от взрыва бомбы. Там они лежали без медицинской помощи, без бинтов для перевязки ран. Открытые раны гноились и кровоточили.

Однажды в офицерском лагере гитлеровское начальство заставило всех военнопленных пробежать 25 метров. Мало кто выдержал «испытание». Многие падали, едва сделав несколько шагов, или брели, качаясь, как пьяные. В знак протеста советские командиры объявили голодовку. В лагере появился фашистский инспектор – генерал в белых перчатках и с моноклем. Он приказал построить бунтовщиков. Переводчик от их имени заявил, что все они офицеры и требуют, чтобы с ними обращались, как с людьми. Генерал снял перчатки и, ткнув пальцем в строй, прорычал:

– Здесь нет солдат и офицеров, здесь большевики и коммунисты. Наша задача истребить коммунистов, и мы их истребим.

«Кое с кем фашисты все же разговаривали по-другому, хитрили, – вспоминает бывший старший лейтенант Владимир Герасимов. – Из одного лагерного поля в другое передавался рассказ о том, как гитлеровцы предлагали попавшему в плен советскому генералу лучшие условия, отличное питание. Но он от всего наотрез отказался. Когда же его погнали вместе с другими военнопленными в лагерь Острув-Мазовецка, фашисты любезно подали генералу повозку. Он и от повозки отказался, не поехал в ней, а пошел рядом со всеми.

Мы тогда еще не знали, что гитлеровские захватчики задались целью любой ценой, во что бы то ни стало привлечь, переманить советского генерала на службу фашистской Германии. Знали только про его выдержку, стойкость, верность присяге и воинскому долгу. Его беззаветная любовь к Родине помогла людям обрести душевные силы, дала многим понять, что и в фашистском плену есть на кого равняться, с кого брать пример.

Добрые вести летят на крыльях. Вскоре весь лагерь передавал от одного к другому имя непреклонного советского военачальника. Это был профессор, доктор военных наук, генерал-лейтенант инженерных войск Дмитрий Михайлович Карбышев. Несколько поколений наших офицеров учились у него в военных академиях или изучали его военные труды. Он был в армии очень популярен, пользовался заслуженным уважением и почетом.

Мы, военнопленные, воспрянули духом. У многих из нас появилась уверенность, что настанет день, когда и на нашей улице будет праздник».

Фашисты внимательно следили за Карбышевым, стараясь изолировать его от остальных, посеять к нему недоверие, неприязнь. Немцы обращались с ним подчеркнуто вежливо, давая понять, что он не ровня другим пленникам.

Но Дмитрий Михайлович стойко держался своей линии поведения. Он был у всех на виду. Небольшого роста, похудевший старый человек в солдатской шинели, с удивительно молодыми глазами…

Среди военнопленных были и колеблющиеся, отчаявшиеся люди, распространялись панические слухи о близком и неизбежном падении Москвы. Фашистская пропаганда кое-кого сбивала с толку.

Карбышев с терпением и тактом умел рассеивать сомнения, вскрывать, отметать ложь фашистских «агитаторов». Он беспощадно разоблачал предателей. Даже в невероятно тяжелых условиях пленные не чувствовали себя отвергнутыми, отщепенцами, изгоями.

Дмитрий Михайлович видел силу и спасение советских людей, попавших в фашистский плен, в борьбе и только в борьбе. Он призывал к единению, сплоченности, товарищеской взаимопомощи и солидарности. И вместе с другими офицерами разрабатывал планы и методы борьбы военнопленных с их палачами.

– Надо прорываться к своим! Временные успехи врага не решают исхода войны в его пользу. В конечном счете мы победим, не сомневайтесь, товарищи!

Измученные люди жадно ловили каждое слово генерала.

Как томила их физическая жажда по глотку воды, точно так же казалась непереносимой неутоленная жажда борьбы.

Старший лейтенант Николай Николаевич Сахаров записал по памяти свою беседу с Дмитрием Михайловичем о положении на фронтах. Когда перешли к прогнозам о перспективах войны генерал сказал:

– Напрасно Гитлер шумит, что его война «молниеносная» и скоро закончится. Она кончится не раньше чем через четыре-пять лет. Поэтому мы с вами не должны сидеть в лагере сложа руки. Война без пленных не бывает. Коль скоро мы с вами лишены возможности вести борьбу с фашистами с оружием в руках, мы должны и в тяжелых условиях плена помогать любыми средствами и путями нашей Родине. Нам всегда нужно помнить, что мы во всем должны поступать наперекор немцам. Тогда мы будем настоящими патриотами и поможем Отчизне справиться с коварным врагом.

Продолжая беседу, генерал привел совсем неожиданный пример:

– Вот мне уже более шестидесяти, а я не даю своим мышцам покоя: есть возможность ходить – и я хожу, а если удастся бежать – убегу, и фашист меня не догонит…

«Кажется все просто и ясно, – пишет старший лейтенант, – а меня и моих товарищей именно этот пример генерала надоумил сколачивать подполье».

Так в лагере начала складываться подпольная антифашистская организация сопротивления.

Подполье повело ожесточенную борьбу с предателями. Началась подготовка побегов, была организована товарищеская помощь больным и раненым.

В состав организации, кроме Карбышева, вошли полковники Сухаревич и Алексеев, майор Карев, старший лейтенант Сахаров, ветеринарный врач Дегтярев, лейтенант Дмитриев.

«Кое-кто из участников подполья, – пишет Владимир Дегтярев в своей повести „Побеждая смерть“, опубликованной в журнале „Дон“ № 9-12 за 1960 год, – предлагал поднять вооруженное восстание. По сигналу атаковать все сторожевые вышки, разоружить и уничтожить охрану лагеря, повалить ограду. Пусть тысячи военнопленных погибнут, говорили они, зато остальные, завладев оружием, будут сражаться до последней капли крови и обретут свободу. Карбышев предостерег товарищей:

– Нельзя идти с голыми руками. Подготовимся как следует. Организуем людей. Добудем оружие. Лишние жертвы никому не нужны, и без того их много».

Уралец Тихон Никитович Шумилин попал в Острув-Мазовецка вместе с Дмитрием Михайловичем. Он рассказывает:

«…Это было в августе. В офицерском лагере выстроили дощатый барак для высшего командного состава. В нем я и познакомился с генералом Карбышевым. Он сидел на пороге барака и о чем-то разговаривал с командирами. Позже я убедился, что он очень часто подбадривал их. Послушаешь его – и самому хочется жить дальше… Ведь мы каждую ночь ждали смерти.

Карбышева частенько водили из лагеря в комендатуру. Возвращался Дмитрий Михайлович невеселым и молчаливым. И только потом я услышал от него, зачем его вызывали. Немецкое командование предлагало ему перейти к ним на службу».

Стали известны и подробности одного побега из Острув-Мазовецка.

В конце августа 20 пленных под покровом темноты набросили на проволоку свои шинели и повалили ее. Пулеметными очередями с вышек многие были убиты. Но некоторым удалось бежать. Пулеметы заедало, охрана была пьяна и вела беспорядочный огонь. Той же ночью весь лагерь был оцеплен. Озверевшие охранники кидали в пленных гранаты. По всему лагерю лежали убитые.

Наутро явилось гестапо. Начали отбор подозреваемых в попытке к побегу. Отобрали 30 человек и у всех на глазах тут же расстреляли.

Карбышева не выводили из барака, но на второй день его вызвали в комендатуру. О том, что с ним происходило в комендатуре, никто не знал, но лицо его выражало ненависть и презрение к мучителям.

«Все еще надеясь склонить Карбышева к сотрудничеству, – вспоминает Владимир Герасимов, – гитлеровцы применяли свой излюбленный метод „пряника и кнута“. На двух легковых автомашинах въехали в офицерский лагерь несколько фашистских чинов с генералом во главе. Из комендатуры вынесли стол и стулья. Появилось вино, закуски. Генерал провозглашал тосты за фюрера, за успешный поход на Москву. Послали за генералом Карбышевым.

Весь лагерь с затаенным дыханием наблюдал, как спокойно, не торопясь, с большим достоинством подходил советский генерал к фашистам. Карбышева пригласили за стол, он решительно отказался. Фашисты подняли тост „за будущее“ генерала Карбышева. Но он не взял предложенного ему бокала:

– Вы, наверное, забыли, что я русский солдат, – сказал он резко, повернулся и ушел в барак.

Фашистский генерал ухмыльнулся:

– Руих! Спокойно! Дизер Карбышев образумится!»

А вот другой случай в том же лагере.

Карбышев и Сахаров отправились с ящиком получать хлеб. У кладовой образовалась толкучка. Появились немецкие солдаты с палками и начали наводить «порядок». Один из них врезался в толпу и стал бить всех подряд. Дмитрий Михайлович, пытаясь уклониться от удара, споткнулся и упал. Гитлеровец размахнулся, чтобы наотмашь ударить его палкой по голове. Но Сахаров быстро поставил свою руку между головой Карбышева и палкой. Удар по руке Сахарова оказался настолько сильным, что палка переломилась, и один ее конец упал в ящик для хлеба.

Когда они вдвоем вернулись с хлебом в барак, Карбышев достал из ящика обломок палки и, показывая его Сухаревичу, сказал:

– Вот видишь, Петр Филиппович, что делают «цивилизованные» фашисты, а хотят еще и Москву взять. Нет, нет, никогда потомкам гуннов не видать советской столицы, как ушей своих! – И, посмотрев на обломок внимательно, добавил: – Всё-таки я палку спрячу на память как музейный экспонат…

При первом же обыске в бараке гитлеровцы отобрали у Карбышева оставленный кусок палки.

Наступили осенние холода. Карбышев был одет совсем легко – в летнем обмундировании, в прохудившейся, видавшей виды солдатской шинельке. Друзья решили раздобыть ему теплую ватную фуфайку и брюки. Поручили это Герасимову.

«…В нашем лагере, – вспоминает Герасимов, – были лишь офицеры, ничего подходящего из теплой одежды у них не нашлось. Я тайком пробрался в большой солдатский лагерь и там выменял на хлеб и табак, которые мы коллективно собирали, телогрейку и брюки.

Узнав, что это для Карбышева, кто-то из солдат подарил и шапку-ушанку. Карбышев был очень рад подаркам, но спросил:

– А как же те, кто отдал мне свое тепло? Как они обойдутся?»

В конце августа Карбышев заболел дизентерией. Товарищи заботливо ухаживали за ним, доставали для него рисовый отвар и другие продукты. Общими усилиями выходили и спасли тяжело больного генерала.

Болезни истощили Карбышева, у него был вид дряхлого старика. Чтобы поставить его на ноги, группа командиров выделяла для него из своего скудного пайка семнадцатую часть хлеба.

«…После выздоровления, – свидетельствует старший лейтенант Ф. П. Адашев, – Карбышева снова посетил немецкий офицер. Гитлеровец прочитал вслух заметку в газете о том, что Советское правительство обратилось к германским властям с просьбой об обмене двух немецких генералов на Дмитрия Михайловича, и посоветовал ему отказаться от обмена.

– Лучше переходите на службу к нам, коммунисты вас расстреляют.

– Готов нести любую ответственность перед Родиной, пусть поступят со мной, как найдут нужным, – ответил Карбышев, заметно обрадованный услышанным».

Пленные, узнав о предстоящем отъезде генерала, шли к нему проститься. Все давали свои адреса, просили рассказать на Родине, как фашисты измываются над советскими финами. Некоторые передавали записки, в которых помимо домашнего адреса содержалось всего лишь четыре слова: «Я еще жив, отомстите!» Дмитрия Михайловича обнимали, трогательно прощались с ним, а потом подняли на руки и, сопровождаемые часовыми охраны, понесли до ворот.