Текст книги "Жестокая любовь государя"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Брачная ночь

Позади брачное венчание.

Иван, признавая в Захарьине тестя, неумело поцеловал его в плечо, и тот, явно стесняясь ритуальной ласки, отвечал:

– Ладно тебе, Иван Васильевич. Будет. – И уже веселее, понимая, что отныне жизнь его станет куда почетнее, добавил: – Вот мы и породнились. А ты в комнату теперь иди, Ванюша, с новобрачной.

Анастасия Романовна стояла слегка в стороне, ждала Ивана и все не решалась переступить порог спальных покоев. Тысяцкий[38]38
  Тысяцкий – здесь: старший свадебный чин.


[Закрыть] со свахой о чем-то весело любезничали, и их громкий хохот доносился в сени. Из приоткрытой двери на Анастасию Романовну озоровато посмотрел дружка и вновь пропал в спальных покоях.

Иван поднял два пальца ко лбу:

– Во имя Отца... – к груди: – Сына... – и, глянув на невесту, все еще застенчиво жавшуюся в углу, продолжал: – и Святого Духа... Аминь!

Тысяцкий уже торопил Ивана и невесту:

– Все настелено, царь-батюшка. Простынка белая, перина мягонькая. Заждалась вас постеля.

Иван взял невесту за руку и почувствовал прохладу ее ладони; повел Анастасию в спальную комнату. Сейчас он вдруг понял, что притомился за целый день, ноги просили покоя, вот сейчас дойдет до постели и уснет, не снимая кафтана. Государь вдруг вспомнил, что за целый день не съел и куска, и тот пирог, что предлагала ему сваха, так и остался на столе нетронутым.

Молодые присели на край постели, и тысяцкий, большебородый Иван Петрович Челяднин, словно вспомнив про свои обязанности, подтолкнул рыхлозадую сваху к перинам:

– Ну что застыла, мать? Покрывало с постели снять надобно.

Собрали покрывало бережно, положили его на лавку и вышли.

– Матушка, царица наша, – позвала сваха Анастасию Романовну, – ты за занавесочку пройди, мы для тебя наряд приготовили.

Царица Анастасия поднялась, голову держала ровно – она продолжала ощущать на темечке венчальную корону: наклони невеста голову в сторону, и скатится венчальный венок прямо на пол.

За занавеской царицу дожидались ближние боярыни.

– Венец, матушка, сними. В постели-то он не понадобится, – посоветовала сваха. – А теперь рученьки подними, мы тебе платьице снять поможем.

Анастасия Романовна покорно подняла руки, закрыла глаза, легкая ткань коснулась ее лица.

– Сорочку распоясать, государыня? – спросила сваха и, уже не пряча восторга, произнесла: – Какая же ты красивая, матушка! А тельце у тебя какое беленькое.

– Я войду к царю так.

Анастасия Романовна подождала, пока боярыни выйдут, а потом, простоволосая и необутая, в одной телогрее на плечах, явилась к Ивану.

Иван все так же сидел на краю постели. Робок сделался царь. Скрипнула неловко половица, предупреждая государя о возвращении Анастасии.

– Красивая ты девица, – просто высказался Иван. – Только телогрею с себя скинь, всю хочу зреть.

Анастасия сняла с себя последнюю одежду и встала перед Иваном как есть, неприкрытая. Через прозрачную кожу на руках и ногах были видны синеватые вены, которые чертили замысловатые рисунки и несли разгоряченную кровь царицы к самому сердцу.

– Красота-то какая! – притронулся государь к ее плечам. – Вот создал Господь!

Иван Васильевич вспомнил, что на смотринах, когда вором глядел за раздеванием невест, Анастасия выглядела красивой, но сейчас царица была особенно хороша. Тогда очарование девушки от Ивана скрывал полумрак, сейчас же она стояла совсем близко. Ярко горели факелы, и он видел ее белое, без единой родинки тело; такими бывают только мраморные изваяния. Длинные волосы спадали на грудь, спину и едва не касались пят. Соски спелыми вишенками выделялись на матовой белизне, и руки Ивана сами собой потянулись к жениной груди.

Анастасия не противилась, она только прикрыла глаза, когда почувствовала, что царская длань приласкала ее грудь, потом хозяйски погрелась у нее на животе и неторопливо заскользила вниз. Вдруг ласки прекратились, Анастасия услышала взволнованный шепот Ивана:

– Рубашку я с себя сниму... А ты не дрожи...

И снова, словно ожог, – горячее прикосновение царя, но сейчас Анастасия уже чувствовала не только его руки, а всего: лицо, губы, живот, ноги. Иван с силой прижимал ее к себе и мял, ласкал ее сильное, не знавшее мужниной ласки тело. Анастасия поняла, что неизвестность, которой она так страшилась, не так уж и неприятна.

А царь, утомленный желанием, оторвал ее от пола и понес на постель.

– Ты только не бойся ничего, Настенька, поначалу всем больно бывает, а потом благодать наступить должна. Перетерпеть надобно. Ты только слушай меня и делай так, как я велю. На вот тебе в руки ожерелье... яхонтовое оно. Если больно станет, так ты сжимай его покрепче, боль и угаснет.

Царь навалился на Анастасию всем своим большим сильным телом. Вопреки воле она напряглась и почувствовала боль, которая пронизывала все ее тело. А царь все уговаривал, шепча ласковые слова:

– Ты только потерпи, родимая, потерпи... Пройдет все. Познать я тебя должен.

И когда наконец Иван изнемог и скатился на широкую постелю, Анастасия вдруг всхлипнула и прижалась к мужу щекой.

– Как сына родишь, так в твою честь собор выстрою, – пообещал государь, с благодарностью вспоминая пророчество Василия Блаженного.

Иван поднялся с постели, и Анастасия, не ведавшая ранее мужеского тела, смутилась несказанно. Царь подошел к окну и глянул во двор. Горящие поленницы освещали каждый угол, а под окнами, оберегая сон новобрачных, с саблей в руке разъезжал на аргамаке конюший Михаил Глинский.

Дворовые назойливо колотили в барабан, и его глухой звук забирался и в царские сени. Москва торжественно праздновала брачную ночь государя.

– Эй, постельничий! – громко позвал царь.

Дверь не распахнулась, а только слегка приоткрылась, и тревожный голос постельничего пробасил в полумрак:

– Чего царь-батюшка желает?

– Покличь ближнюю боярыню, пускай к царице идет.

Царь присел на постелю, надел на себя сорочку с петухами, вышитыми на груди, и повелел царице:

– Не лежи так... боярыня сейчас придет... Сорочку тебе накинуть надобно.

Царь спрятался за занавеской, а из соседней комнаты уже раздавался голос ближней боярыни, которая нарочито громко возвещала о своем приходе:

– Вот я и пришла... Заждалась меня невестушка. С доброй вестью к вам иду, матушка поклон тебе шлет и о здоровьице твоем печется.

Вошли боярыни, поклонились государыне, и Анастасии Романовне сделалось неловко от чужого погляда. Ближняя боярыня, перед которой она еще совсем недавно сгибала спину во время смотра, теперь согнулась сама, предстала перед Анастасией большим поклоном, слегка коснувшись пальцами ковра.

– Пойдем со мной, матушка, там и обмоемся, – повела она с собой царицу.

Замоченные сорочки, на которых осталась невинность царицы, лежали в тазу, и Анастасия Романовна вспомнила слова, сказанные Михаилом Глинским: «Девичий стыд до порога, а там и забыла».

Но стыд остался и сжигал царицу изнутри: тело помнило прикосновение Ивана, его жадную, неутомимую страсть. Анастасия чувствовала его всего, Иван по-прежнему находился внутри ее и топил своим телом в мягких перинах.

Ближняя боярыня смывала кровь с ног царицы и неустанно приговаривала:

– Какая же кожа у тебя, матушка Анастасия Романовна. Гладкая, словно шелк! Чистенькая, беленькая – ни одного пятнышка. А ведь у меня тоже когда-то такая кожа была. Эх, лебедушка ты наша! – И уже по-бабьи, оборотя к Анастасии Романовне лицо, спрашивала не без любопытства: – Больно ли было, государыня?

Анастасия помедлила мгновение, а потом призналась, как матери:

– Больно, боярыня.

– Я тебе, милая, травки одной дам. Попьешь этого настоя и враз про боль забудешь. Мне ее когда-то матушка моя покойница присоветовала, я ее и сейчас пью, когда живот стягивает.

Царицу обмыли, отерли полотенцем, укутали в халат, и боярыня, подтолкнув невесту к двери, сказала:

– Ступай к царю, матушка. Дожидается небось тебя сокол. А я с дружком государевым к маменьке твоей пойду. Скажем всему народу, что честная Анастасия Романовна перед богом и царем.

Медовый месяц

Иван Васильевич после свадьбы присмирел. Разогнал приблудных девок, от которых становилось тесно в теремах дворца, совсем отвадился от медвежьей потехи и больше коротал времечко наедине с Анастасией.

Бояре меж собой тихо перешептывались в темных углах дворца:

– Царь-то от Настьки Захарьиной совсем не отходит. Ближние бояре говорят, что так и ходит в сенях царь без порток, а как желание приспело, то враз снова на Анастасию прыгает. Совсем примял ее, бедную!

– Старается государь, царство наследником укрепить хочет, – отвечали другие. – Вот увидите, и года не пройдет, как Настасья понесет. Гришка Захарьин тогда вообще нос выше крыш задерет. Еще и Думу надумает под себя подмять.

– Не по силам ему с Шуйскими тягаться!

– А только и Шуйские ничего поделать не смогут, если царь сторону Захарьиных примет.

Боярам было странно наблюдать такую неожиданную перемену в царе, который еще вчера казался необузданным отроком. Выходит, на всякого коня есть своя узда! Сейчас если появлялся царь на людях, то был тих и ласков даже с истопчими. За десять дней, прошедших после свадьбы, он только дважды появлялся в Боярской Думе и то, посидев недолго, снова удалялся к себе в покои. Иван как будто потерял интерес к государственным делам и тихо налаживал свое семейное счастье. Поговаривали, что Анастасия любила песни, и Иван, стараясь угодить жене, созывал в свои покои лучших гусельников, которые рассказывали о подвигах богатырей. И ближе к вечеру караул, стоявший в дверях, частенько слышал красивый и высокий голос подпевающего царя. О его пристрастии к пению знала вся Москва, и Иван не упускал случая, чтобы вместе с певчими не позабавить паству, пришедшую к службе.

Иван теперь быстро отпускал от себя бояр, которые, как и полагалось, поутру приходили к нему на Верх с докладом или для того чтобы просто предстать перед царскими очами. А однажды вышел в Думу в белых портках и домашнем халате и, зло махнув рукой, пожаловался:

– Ну чего разгуделись, словно пчелы в улье! С царицы меня согнали. Идите к себе. Нужда до вас настанет, так скороходов пришлю.

Бояре разошлись, все больше удивляясь перемене, произошедшей в государе. Справедливо рассуждали:

– Видать, добрая жена Ивану попалась, ежели так скоро нрав его могла усмирить.

Через неделю после замужества царица Анастасия выехала на богомолье.

В первый выезд государыню провожали три сотни стольников, кравчих и прочих дворян, которые ехали впереди царицыных саней, запряженных дюжиной лошадок; позади, оседлав коня по-мужски, Анастасию сопровождали мастерицы и сенные боярышни; на колымагах ехали кормилицы, ближние боярыни.

Поезд продвигался тихо, не было того грохота и звона, каким любил окружать свой выезд Иван Васильевич. Слышалось только похрапывание лошадей и их мерный топот о земную твердь.

Окна в карете царицы были завешены, и только оставалась едва заметная незашторенная полоска, через которую на город и людей посматривала Анастасия Романовна. Теперь она не принадлежала себе, а лицо ее, кроме мужа и верхних боярынь, да еще вот девок дворцовых, видеть не должен никто. И мужики, встречавшиеся на дороге, как можно ниже опускали головы, стараясь глубоким поклоном отвести от себя беду, понимая, что даже нечаянное лицезрение царицы может стоить каждому из них жизни.

Государыня повелела останавливаться перед каждой церковью, чтобы раздать милостыню и в молитвах отблагодарить Христа за содеянное чудо – теперь она царица!

С саней Анастасию бережно под руки подхватили ближние боярыни, и стольники, как бы невзначай, отвернулись в сторонку, чтобы не видеть ее лица.

Шел легкий снежок, падал на мохнатые шубы боярынь, ровным прозрачным слоем ложился на чернобурую шапку царицы.

– Матушка Анастасия Романовна, позволь у тебя с бобрового ожерелья снежок стряхнуть, – сказала Марфа Никитишна, отряхивая поземку с ее одежды.

Сенные боярышни платками стали загораживать от горожан лицо царицы. Но в этом не было особой надобности: прихожане, стоявшие у церкви, уже и так были напуганы приходом государыни и лежали на дороге ниц.

Замерло все вокруг, и снег слой за слоем покрывал дорогу, купола церквей и прихожан, свалившихся у обочины.

– Милостыней всех пожаловать, – коротко распорядилась царица и пошла в храм.

Нищие не выпрашивали копеечку, как обычно, понимая, что дойдет черед и до них, и боярышни с котомкой в руках обходили всех, жаловали гривенниками.

Анастасия Романовна молилась недолго, после чего припала устами к мощам святых и поспешила дальше.

...Во дворец она вернулась только к вечеру, а народ, удивленный столь щедрым подношением, стал называть царицу Анастасия Милостивая.

Яшкина заимка

Яшка Хромой обласкал своей милостью Силантия с Нестером: справил им одежду, подарил татарские ичиги[39]39
  Ичиги – легкая обувь без каблуков на мягкой подошве.


[Закрыть] и, испытав, как они знают кузнечное дело, поставил старшими.

В лесу был затерян целый поселок, принадлежавший Хромому. Поселение пряталось недалеко от дороги, за дубовой чащей, которая тесно обступила Яшкино детище, оберегая его от дурного глаза. Избы были строены основательно, из соснового теса, по всему видно, что мастеровые здесь подобрались справные, и сама деревня напоминала сказку, а домики – боровики, выросшие на душистой полянке. Если не хватало здесь кого-то, так это девиц в красных сарафанах, собирающих ромашки на венки.

Но место это было запретное, и мало кто догадывался, что совсем недалеко от стольной сплел разбойное гнездо Яшка Хромой. С трех сторон поселок был огражден болотами, а четвертой стороной упирался в песчаный берег лесного озера. Проникали сюда по затаенной тропе, которую не менее строго, чем царский дворец, охраняли караульщики. И если и забирался в эту чащу нечаянный гость, то обратно, как правило, вернуться не мог, а болота, что уходили на многие версты, строго хоронили еще одну печальную тайну.

Отсюда во все стороны Яшка-разбойник отправлял своих посыльных, которые промышляли на дорогах, возвращаясь порой с крупной поклажей.

Верные люди тайной тропой доставляли разбойнику добрую часть монет, собранных нищими на базарных площадях и у соборов.

Деревня напоминала разбуженный улей, где каждый знал свое дело: кузнецы правили сабли и собирали доспехи, чеканщики резали монеты, воинники упражнялись с оружием.

Яшке-разбойнику до всего было дело, и уже с раннего утра можно увидеть в деревушке ковыляющего атамана и слышать его резкий голос, сотрясающий лесную тишь.

– Ты кистенем-то от плеча маши, дура! Так не то что панцирь не помнешь, рубаху на бабе разодрать не сможешь! – Пристыженный детина старался вовсю, что есть силы лупил чучело, выколачивая из него ветхую солому. – Вот так! Шибче давай! Только тогда и будет толк. А если махать без ярости будешь, тогда сам по темечку получишь сабелькой. Вот тогда только поминать останется.

Яшка, несмотря на свою хромоту, был искусный борец, мало кто мог повалить его на спину, и, завидев мужиков, пробующих силу, советовал:

– Ты ногу его цепляй, вот тогда и перевернешь, а как повалил, так вставать не давай. Стисни руками шею и держи до тех пор, пока душу у него не выдернешь... Не маши палицей перед своей рожей, а то нос отшибешь. Нацепил на кисть ремень и во все стороны лупи, что вправо, что влево.

В одном месте Яшка задержался: разбойнички ногами друг у друга сбивали шапки с голов. Этой забавой на Масленицу потешались мужики в каждом селе, радуя собравшийся люд.

– Так на землю ворога не свалишь. Подпрыгнуть нужно и ногу вверх выбросить, вот тогда он и не встанет.

Взвился Хромец ввысь и так поддел ногой шапку у стоявшего рядом детины, что она отлетела на добрую дюжину саженей. Хмыкнул в пегую бороду Яшка-разбойник и заковылял дальше.

Народ поговаривал, что у Хромца не одна такая деревушка. И если исчезал надолго – трудно было понять, куда он ушел: проверить ли свои заимки или, быть может, шествовал господином по большой дороге.

Яшка Хромой не оставлял своей заботой и Нестера с Силантием, которые с рассвета дотемна резали рубли. Подойдет к кузнице, посветит фонарем и вымолвит:

– На медь серебро можно будет наложить, а потом эти деньги мы по базару пустим. Обижать вас не стану и за работу хорошо заплачу.

Яшка и вправду не обманывал: каждую неделю щедро расплачивался со всеми фальшивыми гривенниками, приберегая для своих нужд государевы рубли.

Оставаясь наедине, Нестер с Силантием не переставали материть Яшку-разбойника.

– Надо же нам было так угораздиться, чтобы попасть к этому хромому черту! Роздыха никакого не дает! – горячился обычно Нестер. – Только и делаем, что стучим молотами по наковальне. Если бы знал, что будет такое, лучше бы продал себя какому-нибудь боярину. А здесь взаперти сидим, как в темнице какой!

Силантий чувствовал справедливость сказанных слов, но решил молчать, и в ответ товарищу было злое постукивание по железу.

– Как пленных бусурман нас держит, – все более распалял себя Нестер, – только я убегу! Лучше сгинуть в болотах, чем пропадать у Хромого.

– Так ты же когда-то к Яшке хотел идти? – напомнил Силантий.

– То было раньше, а сейчас иное дело! Кто ведал, что он нас как рабов держать станет, – резонно замечал Нестер.

Убежать от Яшки, так же как и попасть к нему, было очень непросто: всюду расставлены караулы, которые пристально всматривались не только в сторону от становища, но наблюдали также и за тропами, которые выходили из него. Дорога открыта только для тех, кто знал заповедное слово.

Памятен был прошлый месяц, когда из деревушки попытались уйти двое оружейников. Их поймали у самой дороги на Москву, повязали бечевой и препроводили обратно. Потом беглецов долго бесчестили кнутом, а под конец сам Яшка вырвал им ноздри и, потрясая клещами, на которых остались кровавые шматки, предупредил собравшихся:

– Вот так будет с каждым, кто посмеет нарушить мою волю. Здесь я для вас хозяин! Здесь я ваш государь!

Более беглецов никто не видел, и болото спрятало еще одну тайну.

– Как же ты уйдешь, если по всем болотам у Яшки заставы стоят?

– Хитростью взять надо. – Нестер громадными ножницами резал медную пластинку. – Нужно будет сказать, что меди для денег поменять нужно.

– А сами они разве не могут?

– Скажем, что нужную они не сыщут! Не могу я здесь, Силантий. Не мед здесь. Яшка Хромой тот же боярин, только спрашивает построже, по одной только прихоти в озере утопить может. Дурень, одним словом! Обратно я на службу к царю проситься буду. Напишу ему в прошении, что я резчик искусный, а еще кузнец знатный. Авось не откажет.

Силантий размеренными точными ударами правил щербину на медном листе, а она не хотела распрямляться, оставаясь глубокой неровной царапиной.

Нестер продолжал:

– Покаюсь перед государем. Простит! Может, и Васька Захаров поможет, теперь он при царе думный дьяк, авось не забыл меня. Ты-то пойдешь со мной?

Новгородец наконец выровнял щербину, и в этом месте медь сделалась тонкой, изогнувшись волнистым краем. Тронув ладонью кованую поверхность, Силантий отвечал:

– Пойду, отчего не пойти. Мне здесь, у Яшки Хромого, тоже не жизнь.

Выслушав мастеров, стоящих смиренно перед ним, Яшка вдруг смилостивился:

– Медь, говоришь, нужна?

– Нужна, батюшка. Эта медь не годится, в прожилках вся. Покраснее бы надо да покрепче. – Мастера стояли повинными, словно холопы пред строгим барином.

Яшка Хромой мало понимал в монетном деле, но деньги ему были нужны. Он поднялся с лавки, проковылял неловко в красный угол и, отцепив икону со стены, сунул ее в руки Нестеру:

– Целуй Божью Матерь, что не убежишь, только после того в Москву идти можешь.

Нестер взял икону и, не моргнув глазом, побожился:

– Вот тебе крест, что не убегу!

– Икону-то целуй! – приказал Яшка. – Без этого твоя клятва силы не имеет. И не в лоб целуй, – заметил он, – это тебе не покойница какая-нибудь, ты к рукам приложись!

Нестер поцеловал икону Божьей Матери.

– А теперь ты целуй, если идти желаешь, – повернулся Яков к Силантию.

Новгородец взял икону, секунду-другую мешкал, а потом поцеловал и он.

– Идите себе с богом, проводят вас. А как медь отыщете, так сразу подойдите к безрукому юродивому, что у ворот Чудова монастыря сидит, и скажите ему, что требуется. На следующий день я вас и заберу. Ступайте, – перекрестил вор на прощание.

Нестер с Силантием ушли тайной тропой, провожаемые молчаливым и хмурым старцем, который за всю дорогу не произнес и слова. Только иной раз оглянется он назад: не утопли ли ходоки – и ступает далее в темную чащу. А когда впереди показался просвет, старик наконец остановился.

– Пришли... дальше вам самим идти. Сначала вот до того пня прямиком, а от него к сухой березе, а далее уже дорога. Да только не вздумайте нигде сворачивать, трясина всюду!

В доказательство своих слов он отбросил посох в сторону. Раздался тяжелый шлепок, и поляна, на которой еще мгновение назад росли цветы и деловито жужжали шмели, развернулась трясиной, показывая свое гнилостное нутро. Узловатая палка, в виде хищного клюва, еще некоторое время держалась наверху, а потом исчезла в болотной жути.

Силантия прошиб озноб.

– Вот так-то! – хмуро усмехнулся старик. – Шаг в сторону ступить, так ни бог и ни дьявол не выручат. Одним только лешим здесь и житье. А по ночам черти здесь такой шабаш устраивают, что хоть уши затыкай. – И, крестясь, с грустью вздохнул, видно, вспомнилось деду что-то свое. – Много здесь безвинных людей сгинуло. Всех теперь и не упомнишь, спаси, господи, их грешные души! – Накинув на макушку лисий треух, сказал: – Ну, мне пора – Яшка дожидается.

Старик неторопливо пошел прочь, оставив Нестера с Силантием посреди узкой тропы.