Текст книги "Жестокая любовь государя"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Благодушное настроение

Целый день царь пребывал в благостном состоянии. К обеду повелел приготовить свое любимое блюдо: осетра, запеченного с луком, а поверх чтоб икра белужья. Повара расстарались: кроме тушеного осетра были поданы лебеди, которые стояли на столе подобно живым, расправив широкие закопченные крылья. И вот кажется, подует сейчас ветерок – и вынесет птиц на волю через распахнутое окно. На блюдах ровной горкой навалены телячьи языки, а в горшках лапша с зайчатиной. Сытно пахло растертым чесноком, запах лука разносился по всему дворцу, напоминая о трапезе царя всему двору.

В коридоре рассыпали маринованный горох, и рыжая, с белыми пятнами кошка воровато слизывала с пола зеленые сочные пятна. Неожиданное угощение пришлось по вкусу, и она долго не покидала этот закуток, полагая, что незадачливый стольник споткнется здесь вновь, на радость ее урчащему желудку.

Из трапезной палаты то и дело доносился хохот. Царь веселился от души, и его смех охотно поддерживали бояре. Вдруг дверь приоткрылась, и показалась косматая голова Федьки Басманова:

– Живо за царицей! Государь Иван Васильевич наказал!

Один из караульщиков опрометью бросился выполнять распоряжение. Он поскользнулся на том месте, где был рассыпан горох, перепугал кошку и, вызывая смех у Басманова, чертыхаясь, поспешил дальше.

Скоро в сопровождении стольничего появилась Анастасия Романовна. Царь встретил женушку ласково.

– Здравствуй, Настенька, заждался я тебя с боярами. Вот посмотри, какого лебедя для тебя приготовил, – ткнул пальцем государь в кривую шею птицы. – А еще у меня для тебя особенный подарочек имеется. Говорила ты мне вчера, Настенька, чтобы я братца твоего двоюродного окольничим сделал. Во дворце ты его желаешь видеть.

– Говорила, государь, – опустила царица глаза, смущенная общим вниманием.

– Так вот, я ему честь сделал, среди нас он сидит, за царским столом трапезничает.

Анастасия обвела взглядом обеденный стол, за которым сидели бояре и окольничие, но Василия не увидела. Неужно пошутил царь?

А Иван Васильевич продолжал еще более ласково:

– Или братца своего разлюбезного признать не можешь? Среди бояр он сидит. Эй, Василий, подай голос, покажись сестре!

– Здесь я, государыня-матушка, – хмуро проговорил Захарьин. – Только не туда ты смотришь, повернись ко мне!

Царица повернулась, услышав знакомый голос, и обомлела, признав Василия. Вместо боярского охабня[45]45
  Охабень – верхняя долгополая одежда с прорехами под рукавами и с четырехугольным откидным воротником.


[Закрыть] одет он был в шутовской кафтан, на руках и ногах бубенчики, на голове пестрый колпак. Василий пошевелил рукой, и бубенчики весело зазвенели, насмехаясь над Захарьиным и царицей.

Этот тонкий звон вызвал новый приступ радости у бояр и Ивана.

– Что же ты меня за честь не благодаришь, женушка моя? – спрашивал невинно государь. – Теперь твой братец всегда при мне будет. Царя своего и бояр моих тешить станет, а это не хуже, чем окольничим быть. – И новый приступ хохота довольных бояр аукнулся в царских сводах.

«Поделом им, Захарьиным! – читала государыня на лицах сотрапезников. – Слишком высоко возноситься стали, как девка Настасья вдруг царицей сделалась!»

А Иван весело продолжал:

– Что же ты, Василий, царицу за честь не благодаришь? Если бы не ее просьба, мне бы ни за что не додуматься. Так бы и стоял ты на крыльце вместе с меньшим чином, а теперь вот на Верх к царю и боярам допущен. Слаб я, Василий, упросила меня царица, а разве могу я любимой женушке отказать? Как она пожелала, так я и свершил.

Василий встал из-за стола, и бубенчики на его плечах зазвенели голосистее. Он согнулся в самый пояс царице и благодарил:

– Спасибо тебе, матушка Анастасия Романовна. Спасибо, что уважение своему братцу оказала. Спасибо, что в шуты меня к царю определила, чтобы муженька твоего развлекал и бояр его. Спасибо тебе, что весь род Захарьиных-Кошкиных возвысила! – И уже словами, полными ненависти: – Только не гожусь я для этой затеи, сестрица моя разлюбезная, – сорвал Василий с себя колпак, – тебе самой пристало шутовской колпак носить! Он как раз тебе к лицу придется!

Метнул Василий колпак к ногам царицы, и он обиженно брякнул, ударившись бубенцами об пол.

Царь хохотал до слез, вслед за государем сдержанно посмеивались бояре, только иные не смели смотреть на государыню. Лицо ее побелело, и, не окажись рядом стольничего, который подхватил ее под руку, расшиблась бы Анастасия о каменный пол.

– Ой, давненько я так не смеялся! Ой, давненько! Спасибо тебе, Васенька! Благодарствую! Хороший же мне шут достался! – веселился царь. – Да я тебя главным шутом сделаю. А там, может быть, и шутиху какую-нибудь тебе присмотрим. А там, глядишь, вскорости и шутовскую свадебку сыграем. – И новый приступ хохота потряс стольные палаты. – Хочешь, так я тебе сватом буду, у меня здесь шутих ой как много! А рука у меня легкая, до старости вместе проживете. Если пожелаешь, так мы сейчас же смотр и устроим, сам выбирать будешь, кто тебе по сердцу приглянется.

– Славный у нас государь, – очень спокойно произнес Василий. – Умеет повеселиться, да еще других позабавит. И кафтан на него шутовской в самую пору пришелся бы!

Царь умолк.

Уже двое рынд бросились на Василия и, заломив ему руки, поставили на колени, третий вытащил саблю, готовый по движению пальца государя свершить скорый суд.

Однако Иван решил поступить по-иному.

– Басманов! Федька!

– Здесь я, государь!

– Нечего мне аппетит портить. С детства я крови страшусь, тем более в трапезной... Вели готовить Басурмана. Он у нас три дня ничего не ел.

– Слушаюсь, Иван Васильевич, – зловеще улыбнулся Федор Басманов.

– Вывести Ваську Захарьина из трапезной, – поморщился Иван Васильевич. – Смердить он стал. Страсть не люблю запах мертвечины! А тебе... моя разлюбезная женушка Анастасия Романовна, давно я обещал показать забавное зрелище. Вот сегодня и налюбуешься на своего братца.

– Не налюбуюсь, государь. Убить меня в твоей власти, но заставить смотреть на твои игрища не сможешь даже ты!

Анастасия поднялась и, не посмотрев на государя, вышла из трапезной.

За столом стало тихо.

С ножа Ивана Васильевича отцепился большой кусок мяса, который угодил в соус, забрызгав красными пятнами синий кафтан царя.

Иван оставался безмолвным.

Вот он, характер Захарьиных: Григорий Юрьевич бояр Шуйских оттеснил, Васька Захарьин даже в шутах не хотел покориться, и царица вслед за ними – мужу стала перечить.

Ровню себе нашли!

Иван Васильевич выудил мясо из соуса пальцами, облизал подливу и положил кусок в рот.

– Не хочет царица идти... Ну и хрен с ней! – Тщательно жевал он сочный кусок говядины. – Обойдемся и без нее, нам грустно не будет!

Басурман – это рыжий медведь, любимец царя Ивана. Три года назад государь присмотрел его у бродяг, которые развлекали на базарной площади торговый народ. Медведь умел кувыркаться, хлопать в ладоши, прыгать на двух лапах и ходить с шапкой, собирая заслуженное серебро. Он казался добродушным громадным увальнем, и только позже Иван понял, что Басурман был злобным и коварным зверем. Единственное, что сдерживало медведя, так это страх перед хозяином, который постоянно держал в руках плеть и лупцевал Басурмана нещадно за любое неповиновение.

Оказавшись в распоряжении Ивана, Басурман тотчас отказался играть роль добродушного животного. Уже не верилось, что еще неделю назад он кувыркался и валялся за пряник в пыли, по одному движению пальца хозяина становился на задние лапы. Медведь отказался слушаться конюхов, злобно бросался на крепкие прутья клетки, а однажды, изловчившись, подцепил когтистой лапой проходившего мимо стольника и, на глазах у дворовой челяди, разодрал ему живот.

Теперь Иван держал медведя для игр. Он стравливал его с другими медведями. И всюду Басурман выходил победителем благодаря природной хитрости и колоссальной силе. Иван велел отлавливать для Басурмана бродячих собак, до которых он был особенно охоч, а после казней конюшенные отвозили медведю обрубки человеческих тел.

Иван Васильевич, как обычно, занял место на Красном крыльце. Подле трона стояли ближние бояре, позади рынды. Челядь, привыкшая к потехе, ждала развлечения и толпилась в самом низу у железных прутьев, отгораживающих Красное крыльцо.

Дворовые привели медведя. Зверь застыл в центре круга, а потом, поглядывая на скопившийся народ, стал кувыркаться, полагая, что от него ждут представления. Этот номер вызвал буйный восторг у челяди, хохотал и государь. Нечасто Басурман радует его такими подарками. Уже совсем распалясь, медведь весело стал стучать лапами.

Караульщики привели Василия Захарьина. Он по-прежнему был в шутовском наряде, без шапки. Колокольчики жалобно позвякивали, предвещая беду, а может быть, они уже горевали о его сгубленной душе.

Медведь как будто не замечал Василия, танцевал на задних лапах, вызывая еще больший восторг у дворовых. А челядь требовала:

– Басурман, а может, ты нам еще и молитву свою прочитаешь окаянную?

И, понимая, чего от него ждут, зверь начинал глухо рычать, задрав острую морду кверху.

Захарьин стоял от медведя всего лишь в нескольких аршинах. Он видел, как искрилась на солнце его лоснящаяся шерсть, чувствовал резкий запах животного, видел его потемневшие когти, которые напоминали длинные кинжалы, но страха не чувствовал. Разве можно испугаться зверя после того, как посмел повысить голос на самого государя?

А медведю уже наскучила забава. Он опустился на четыре лапы и только сейчас посмотрел на Василия Захарьина.

– Ты думаешь, я боюсь?! – закричал тот, повернувшись к Красному крыльцу. – Я и шага не сделаю! Потехи, царь, хочешь?! Не дождешься! Будь же ты проклят!

Иван попробовал вернуть угасшее настроение хохотом; но смех, едва зародившись, угас у него где-то внутри.

Медведь уже сделал шаг к Захарьину и остановился как бы в нерешительности. Зверь привык видеть убегающих людей, привык догонять их, цеплять когтистой лапой и рвать на куски. Этот же человек совсем не боялся его. Он стоял к нему лицом, словно принимая вызов, и от этой откровенной решимости медведю сделалось досадно; он даже отворотил свою мохнатую морду.

С Красного крыльца раздались крики – это Федор Басманов науськивал медведя на Захарьина. И, услышав этот призыв, зверь тряхнул косматой башкой и с видимым неудовольствием пошел к человеку. Медведь шагал так, будто выполнял давно наскучившую работу.

Иное дело забавлять кувырком зрителей!

Иван Васильевич нахмурился: он не узнавал своего любимца. Медведь подошел совсем близко к Захарьину. Тот не отступил ни на шаг.

– Смотри же, царь, я не боюсь! Я хочу спросить тебя – примерил ли ты на себя шутовской кафтан?! Не тесен ли он тебе в плечах? – смеялся Василий. – Он как раз тебе к лицу!

Бояре тайком подглядывали за государем, видели, как от бешенства лицо Ивана сделалось словно киноварь. И тут же опускали очи: не дай бог увидит царь лукавый взгляд. А Васька-то крепок оказался!

Медведь некоторое время глядел на человека, желая рассмотреть в его глазах страх, и, не дождавшись, ударил косматой лапой по дерзким очам.

Часть третья
Козни и напасти

Приживалка

Яшка Хромой молча выслушал Силантия, потом произнес:

– Нарушил, значит, Нестер клятву. Не вернулся, а жаль! Хороший был чеканщик.

– Не вернулся... Медведь его задрал и так помял, что и смотреть страшно. Кожа с него лоскутами свисала.

– Любит наш царь позабавиться, – согласился Яшка. – Едва семнадцать лет исполнилось, а столько нагрешил, что до рая ему и не добраться. Ни один мост такой тяжести не выдержит.

Силантий первый раз был в избе у Яшки. Прислуживала им красивая девка, сказывают, что живет он с ней во грехе, но уважает, как жену. Девка была распрекрасна: тонка в талии, с длинными руками, черноока и улыбчива. И Силантий искренне позавидовал хромому разбойнику. Яшка заметил интерес новгородца к своей приживалке.

– Нравится девка?

– Как же такая деваха не понравится? – бесхитростно отвечал Силантий. – Красивая. Видать, царица тоже такая.

– Царицу не видал, – безразлично отмахнулся Яшка, – а коли замечу, что к моей близко подходишь... Убью! – просто заключил он.

И, улыбнувшись, продолжал разговор дальше, как будто не было высказано страшной угрозы.

Кусок жирного блина застрял в горле у Силантия, запил он его капустным рассолом, но больше на девку не глянул даже вполовину глаза.

– Так, стало быть, говоришь, поймать они меня решили? А боярин Иван Шуйский бородой своей поклялся, что сыщет? Что ж, видно, бороду ему придется подрезать! Я вот что думаю, еще неизвестно, кто из нас двоих на Москве хозяин. Царь Ивашка только ходить учился, когда я по большим дорогам шастал. Проучить его надобно. Я здесь кое-что придумал... Эта затея нам большой куш обещает, только не дрейфь и делай так, как я наказываю.

– Слушаю тебя, Яков.

– Сегодня пойдешь обратно в Москву, повидаешься с Циклопом Гордеем. Скажешь ему, что Яков Прохорович тебя послал. Передашь, что долг его позабуду, если меня во всем слушаться станет. А сделать он должен вот что.

Яшка Хромец даже придвинулся ближе к Силантию и говорил уже в самое лицо. Чеканщик увидел под левым глазом у татя две небольшие рытвинки. «Видать, оспой побило. В волосах седина. В прошлый раз, кажись, ее не было, а может быть, не приметил». Силантию очень хотелось спрятаться от этих вопрошающих глаз. Он боролся с желанием обернуться на красивую хозяйку, еще раз увидеть, как узкое в талии, совсем не по московскому обычаю платье обтягивает тяжелые, налитые здоровой силой груди. Новгородцу понадобилось немало сил, чтобы не посмотреть в ее сторону.

Яшка продолжал, снизив голос до шепота:

– Пусть возьмет своих людей и подожжет дома, что вокруг царского дворца стоят. Они прогорят, а потом на царские хоромы перекинутся, а уж затем и на царев двор. В домах смердов добра мы никакого не сыщем, а вот у бояр, я думаю, разживемся. Это куда прибыльнее, чем черепа кроить кистенем на большой дороге. Как бояре и царь с Москвы съедут, пусть он мне тотчас об этом даст знать. Вот тогда я в Москву и наведаюсь.

От страха у Силантия пересохло в горле. Нужно было поддакнуть Яшке Хромому, но слова застряли в глотке и не желали прорываться наружу.

– Когда в Москву идти? – вымолвил наконец чеканщик.

– Чего с хорошим делом затягивать? Сегодня же и пойдешь! А теперь ступай. Выспись перед дорогой.

Силантий вышел из дома и присел на ступеньки крыльца. В лесу было прохладно, из трубы домины Яшки Хромого в темное небо поднимался белесый дым, который не желал растворяться и поэтому, скопившись огромным облаком, накрыл лохматой шапкой поляну и край леса.

Новгородец не услышал, как отворилась дверь, выпуская на вольный воздух комнатное тепло, и вслед за этим раздался голос:

– Силантий, ты здесь?

Чеканщик до того не слышал голоса Яшкиной приживалки, но такие нежные звуки могли принадлежать только ей. Если баба хороша, то и голос у нее должен быть красив.

Силантий обернулся и увидел ее. На девице было платье, которое даже в московских посадах могло показаться бесстыдным, но ее оно только красило.

– Здесь! – волнуясь, отозвался Силантий.

Он даже привстал, дабы лучше рассмотреть красавицу. Силантию подумалось, что, если она шагнет к нему, тогда для него уже не будут страшны угрозы Яшки Хромца.

Женщина подошла еще ближе.

– Меня зовут Калиса, это значит красивая, – произнесла она ласково, сейчас голос ее звучал особенно греховно. – Яшка спит. Я дала ему крепкого настоя, и он не пробудится до завтрашнего вечера.

– Ты колдунья!

– Немного, – улыбнулась девица.

В том, что она ведьма, Калиса могла бы и не признаваться, это было видно и без того. Только нечистая сила могла наделить бабу такой красотой, чтобы затем ввести ее во грех. Именно в бабе бес видит своего проводника и только с ее помощью способен проникнуть в душу молодца. Бежать бы нужно от прекрасного видения, как от Содома и Гоморры, да ноги не идут, словно приросли к крыльцу от колдовских слов, а может, просто давно Силантий не ведал женской ласки.

– Пойдем со мной, – коснулась она теплыми пальцами его ладони. Кровь отошла от рук и прилила к сердцу. Чеканщику сделалось холодно, но он послушным телком последовал за Калисой. – В лес пойдем, там нас никто не заприметит.

Они все делали так, будто договорились заранее. Сразу за избой высился лес, который укрыл их густой тенью.

– Ты меня обними, – пожелала Калиса, повернув свое лицо.

Новгородец едва справлялся с онемевшими, остывшими руками и старался прижать красавицу крепче, но получалось неумело и робко, а та подбадривала:

– Вот так, Силантий, вот так...

Чеканщик осторожно мял ее груди, чувствуя под пальцами крепкую обжигающую плоть. А потом торопливо стал стягивать с Калисы платье.

Некоторое время Силантий наслаждался невероятной белизной ее тела, полными ногами, гибкими руками, шеей – все в ней было манящим и запоминающимся, – а потом опрокинул девицу на траву.

Большой московский пожар

По округе разнесся слух, что Василий, прозванный в народе Блаженным, ходит по Москве и глаголет всякому, что через два дня будет пожар. Блаженному якобы третьего дня было видение, в котором апостол Павел предупреждал о беде. Говорил, что пожар начнется в Воздвиженском монастыре, откуда перекинется на Кремль, рассыплет каменные палаты великого князя и спалит почитай весь город.

Не так давно на памяти у горожан был случай, когда Иван Васильевич пригласил Блаженного к себе в царские палаты на пир. Велел стольнику налить гостю заморского вина, но Василий немедля вылил чарку в окно. Повелел царь налить еще одну чарку, и ее Василий опрокинул туда же. Третью чарку государь налил Блаженному из собственных рук, бояре за столом замерли: неужели хватит у старика дерзости отказаться от царского подарка? Василий, не мешкая, вылил и ее.

Осерчал государь:

– Что же ты, холоп, своего господина не чтишь?! Или, может быть, брезгуешь меня, из царских рук чарку принять не хочешь?! Может, ты думаешь, что я тебе зелья отравного подмешал?

– Прости, государь, коли обидел невзначай, – отвечал Блаженный, – только я не чарку с вином выливал, а пожар в Новгороде тушил, который разгорелся. Если бы не я, сгорел бы Новгород! А если хочешь поверить в правду моих слов, то пошли гонцов в Великий Новгород, они сами тебе обо всем расскажут. А теперь, если позволишь, выпью я твоего вина, и прости меня, государь, грешного.

Усмехнулся Иван, но чарку Блаженному налил и тотчас отправил гонцов в Новгород, а когда они возвратились, то подтвердили слова Василия. Действительно, в Новгороде был пожар, но едва он разгорелся, как затушил его нагой старик. А неделей позже купцы, прибывшие из Нового Града, узнали в Блаженном того самого мужика, который потушил пламя.

И сейчас слова Василия вызвали сумятицу. Но слишком невероятным казалось предстоящее. Дома стояли крепко, и верилось с трудом, что найдется какая-то сила, способная сокрушить громоздкие строения и превратить их в пепел, а огромные дворцы разрушить до обгоревших бревен. Василий Блаженный не покидал Воздвиженского монастыря. Молил монахов во спасение, просил бросить свои кельи и уйти за крепостные стены.

Монахи не смели гнать Блаженного и отвечали всегда одинаково:

– Спасение наше в молитвах. За себя молимся и за грешников. А если случится иная беда... стало быть, она от господа исходит.

Василий неутешно лил слезы на камни монастыря, проклинал свое бессилие, и только он один знал, что плачет по невинноубиенным.

Весть о пророчестве Василия дошла и до Ивана. Молодой царь перекрестился на образ Спасителя и мудро изрек:

– Авось обойдется.

Не обошлось.

Пожар, как и предрекал Василий Блаженный, вспыхнул в Воздвиженском монастыре, спалив зараз деревянную церквушку и монашеские кельи, в которых сгинуло в полымени до дюжины чернецов. Пламя объяло монастырский двор, и только каменный собор величавым остовом возвышался над разбушевавшейся стихией. Но через несколько часов пожара начал крошиться и он, добивая и сокрушая камнем все живое.

Горожане выстроились в живые цепи, передавали наполненные кадки, ведра с водой, пытаясь загасить огонь, но пламя, сполна утолив жажду, разгорелось с новой силой. Уничтожив монастырские постройки до земли, оно стало искать нового разбоя, грозило перекинуться на кремлевский двор, и совсем скоро загорелись митрополитовы палаты и избы дворни.

Пожар длился уже неделю. Он то стихал, а то вдруг, распаленный порывами ветра, разгорался с большей силой, метал огненные щепы по улицам, загонял их под дома, заносил на крыши.

Запылали купола Успенского собора, и тоненькими желтыми ниточками на землю с крестов и маковки закапало расплавленное золото. Спалив Казенный двор, огонь подобрался к Оружейной и Постельной палатам, полным разного добра – оружия и церковной утвари.

Загорелась царская конюшня. Жеребцы исступленно ржали, задыхаясь от ядовитого смердящего дыма. Ворота распахнулись, и лошади ошалело устремились по московским улочкам, подминая копытами всякого, кто встречался на их пути.

В московских церквах и соборах денно и нощно шла служба. Архиереи и дьяконы неустанно просили заступничества, певчие на клиросе тянули псалмы в три смены, сам митрополит, позабыв о бремени лет и поправ усталость, не сходил с амвона – вещал проповеди и призывал к покаянию. Однако огонь не стихал. Не было сил, чтобы противостоять пламени. Горожане бросали дома, уходили в посады на Яузу, попрятав немногое, что было, в мурованных церквах, но и те, не устояв перед жаром, рассыпались в мелкую пыль, погребая под собой людское добро.

Ночью раздался страшный взрыв – это огонь пробрался к пороховым складам и взорвал их.

С колокольни Успенского собора пономарь бестолково бил в колокола, и этот набат больше походил на похоронную песнь.

Иван, забравшись на терем, видел, как рушатся мурованные дома, строенные итальянцем Аристотелем Фиораванти, и уже сгинули в огненном жару жилища.

Всюду царили хаос и неразбериха.

– Иван Васильевич, государь наш, – молил Федька Басманов царя, – съезжать надобно с Москвы, и немедля! Того гляди, сам дворец от жару рассыплется!

Иван упорно не хотел покидать крепость, ему казалось, что, оставь он сейчас Москву, – и не вернется сюда уже никогда, и вместе с этим отъездом завершится его державная власть.

А Басманов продолжал:

– Не от себя я прошу, не о себе забочусь, ото всех бояр прошение, от всего православного мира. Тьма народу уже в огне сгинуло, каково же нашей державе будет, если и царь еще сгорит?

Иван не отвечал. Смотрел на Москву-реку и не видел берегов. Клубы дыма темно-желтым смерчем кружились над водой и закрывали ее от царского взора. Иногда щепы долетали и на двор, и караульщики, не мешкая, заливали их водой, а те смердили угарным духом.

Иван услышал рев. Это горевал его любимец – медведь Басурман.

– Медведей со двора вывести! – распорядился царь и снова уставился вдаль.

Огонь, он хуже любого татя. Вор хоть стены оставит, а пожар заберет и их.

Рев медведей сделался отчетливее. И царь через дымовую завесу рассмотрел, как выводили Басурмана. Зверь не рвался, видно, ощущая опасность, беспокойной собачонкой шел за дворовым. Острые лопатки горбом возвышались на спине, когда медведь прижимал голову к земле, спасаясь от удушливого дыма.

Басманов настаивал:

– Царь Иван Васильевич, сделай милость, езжай в Воробьево, мы там для тебя и хоромы присмотрели. В имении у боярина Челяднина жить станешь. Хоромы у него хоть и не царственные, но не хуже прочих будут. А как уймется огонь, как отстроим вновь Москву, так опять в свои палаты вернешься.

– Где митрополит Макарий? – спросил хмуро Иван, оборотясь.

– В Успенском соборе он, государь. Службу стоит. Пожар молитвами унять хочет.

– Всех коней вывели?

– Да, государь.

– Медведей?

– И медведей вывели, Иван Васильевич, даже клеток не понадобилось. Словно послушные псы шествовали.

– Ишь ты, – усмехнулся царь, вспоминая разъяренного Басурмана. – Что ты о пожаре, Федор, думаешь?

– Крепкий пожар, – отвечал Басманов, – столько вреда и татары с ордынцами не смогли бы причинить. Все спалил, злодей! В Китай-городе все лавки с товарами, все дома погорели! Огонь-то уже из Москвы выбрался, по Неглинной большой посад сгорел. По Мясницкой улице пожар Мамаем прошелся и церковь Святого Флора в щебень превратил. В каменных соборах иконостасы в огне сгинули, утварь церковная, в Греции купленная, сгорела. Казна в дым обратилась! Оружейную палату с дорогими пищалями и саблями заморскими не уберегли! Да разве все упомнишь!

– За грехи мои это наказание божие нашло, – произнес царь. – Молился я мало, а грешил безмерно. Царицу понапрасну обижал... Брата ее двоюродного шутом обрядил, а потом медведем затравил, – каялся государь перед холопом, как перед высшим судом. Басманов неловко топтался на месте, слушая откровение Ивана. – Бога я забыл, лукавым стал, вот отсюда и расплата!

Самодержец умолк. Разве он хозяин в Москве? Огонь теперь великий князь! А двум господам в одном дворе тесно, вот пламя и гонит самодержца. А уйти из Москвы – это, стало быть, права свои отдать.

Но Федор Басманов не сдавался:

– Государь, недалеко ведь ты уезжаешь, на Воробьевы горы, а оттуда Москва видна. Как все образуется, так ты и возвернешься.

– На Воробьевы горы... А что я с них смотреть стану? Москву спаленную? – И уже совсем резко: – Свечи затуши в комнате, что, огня вокруг мало?!

Федор задул свечи, но мрак не наступил – через оконца пробивался огненный свет, и блики его ложились на лицо государя, отчего оно казалось зловещим. Словно постарел Иван на десяток лет.

– Что в городе? Многие съехали?

– Да один ты, государь, и остался, все уже давно на Яузу ушли. А кто не съехал, так это тати! Шастают по домам и что есть гребут! На царский двор целая сотня разбойников хотела пробиться, так караульщики едва отбились. Из пищалей палили! Кого на месте живота лишили, а кого потом усекли. Хотели было в железо заковать, да куда там! Дел полно. Горит всюду. Крышу на Успенском соборе тушили, дворец едва не загорелся, так туда песок и воду таскали. Скрутили татей всех разом, а потом и порешили. Во дворец воры больше не ступали, зато по улицам шастают. Всюду решетки отворены, вот они этим и пользуются. А попробуй сейчас узнай, его это дом или нет? Ловим таких с мешками, а они говорят, что свой скарб спасают.

Федор Басманов знал дело, но Иван поспешил напомнить:

– Кого на пожаре увидишь, волокущего чужое добро, сечь без жалости!

– Так и сделаем, государь, уже не одну дюжину голов нарубили, а татей как будто меньше не стало. – И уже с надеждой: – Государь, ехать бы надо...

Федор не договорил, у пороховых складов опять ухнуло, и ставни, наделав шуму, слетели с петель.

– ...того и гляди дворец снесет.

– Едем, – согласился наконец Иван.

Во дворе царя дожидались бояре. Они не отважились без согласия государя покидать Москву и сейчас, что звери в клетках, беспокойно ходили по двору, ожидая его появления.

Царь вышел в сопровождении рынд и Федора Басманова. Двое слуг несли за государем его любимый стул, который он таскал с собой всюду, даже брал на охоту. В лицах бояр Иван Васильевич рассмотрел нетерпение. Усмехнулся царь и повелел поставить стул во дворе, потом, не торопясь, опустился на него и стал взирать на пламя, которое бушевало уже перед дворцовой оградой. Казалось, государю торопиться некуда, он как будто наслаждался зрелищем, любовался огнем, который глумился и поедал его владения. Иван Васильевич наслаждался страхом бояр, которые не смели сейчас тревожить его, опасаясь немилосердного царского гнева. Лица бояр от дыма закопченные, на руках сажа, кафтаны с прорехами. Локти у боярина Темкина драны, у князя Челяднина подол оторван.

Боязно.

Неожиданно Иван улыбнулся:

– Потешиться хочу. Эй, рынды, сорвать кафтан с Федора Шуйского и одеть наоборот!

Рынды ястребами налетели на князя, невзирая на его возражения, со смехом сорвали с плеч кафтан и силком напялили задом наперед. Царь хохотал безудержно, размазывая ладонями по щекам выступившие слезы, заражал своим зловещим весельем и бояр, которые сначала сдержанно, скованные диким страхом, потом все смелее и увереннее хохотали над выходкой государя. Показывали пальцами на Федора, который, потеряв былую степенность, дурнем стоял посреди двора, уткнув курносый нос в высокий ворот кафтана.

Огонь веселился вместе с царем, танцуя, выбрасывая длинные языки пламени далеко вверх, и смех его был трескучий – то загорелась ограда дворца.

Иван поднялся.

– Едем!

Длинная вереница карет потянулась с царского двора, увлекая за собой караульщиков и дворовую челядь.

Последним горящую Москву покидал митрополит Макарий.

Владыка вышел из Успенского собора, когда уже его легкие были забиты дымом и чадом, а немногие из паствы, что решились разделить участь вместе с иерархом, бездыханными падали на пол, когда певчие вместе со сладостной «Аллилуйей» стали выкрикивать мольбы о спасении, когда фрески, разогретые огнем, стали рассыпаться и срываться вниз, оставляя на каменных плитах радужные краски.

У самых дверей митрополит остановился и закричал в ужасе:

– Богородица где?! Не выйду без нее!

Послушникам, сопровождавшим митрополита, стало ясно, что Макарий скорее сгинет в огне, но не сделает и шагу без образа Богоматери – одной из святынь Успенского собора, писанной еще митрополитом Петром.

Один из послушников метнулся обратно в чад. Его долго не было, и, когда уже всем стало казаться, что он сгинул в геенне огненной, юноша появился, сжимая в руках лик Богородицы. Митрополит взял икону, поцеловал руки Божьей Матери, темные не то от дыма, не то от принятого горя, и, подняв ее высоко над головой, вышел из храма. Следом шел протопоп, который в кромешном едком дыму сумел отыскать церковные правила, а уже потом послушники.

Двор пылал: горели церковные строения, вместо митрополитовых палат – груда сгоревших бревен. Обвалилась арка, которая огромным костром из вековых сосен закрыла выход.

Пахло паленой смолой.

– Отец блаженнейший, на стену надо подыматься, на тайник, что к Москве-реке идет, иначе сгинем здесь, – вел под руку митрополита молоденький послушник.

Отец Макарий дитем малым, не видя впереди ни зги, шел следом, держась за худенькое цыплячье плечико послушника.

– Веди, малой, не вижу ничегошеньки, – говорил митрополит, чувствуя, как едкий дым забирается в нос, в горло, спирает дыхание, понимая, что, не будь у него сейчас провожатого, так и задохнулся бы.

Однако на кремлевской стене митрополит облегчения не нашел. Владыка задыхался.

– Снимите меня отсюда, – молил он.

Внизу плотники ладили сруб, крепили канаты за толстые крюки.

– Сейчас, батюшка, сейчас, владыка! – торопились мужики.

И когда сруб был готов и воздвигнут на крепостную стену, на него положили митрополита. Протопоп перекрестил бесчувственное тело владыки и дал знак. Плавно раскачиваясь, словно ладья на волнах, сруб стал спускаться на берег.