Текст книги "Низами"

Автор книги: Евгений Бертельс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

В какой мере эти сведения соответствуют действительности, сказать сейчас трудно. Сам поэт нигде об этом даже не упоминает. Очень возможно, что «достойные доверия» придворные чины доверия не оправдали и дар хотя и был отправлен, но попал совсем не туда, куда он предназначался. Во всяком случае, нужно иметь в виду, что хотя Низами на какой-то дар, вероятно, и рассчитывал, но отнюдь не собирался торговать своими творениями. Иначе он не говорил бы в этой же самой поэме с таким презрением о поэтах, торгующих своим словом:

Взвешиватели серебра, что томятся по золоту,

Чекан этого дела на золото положили.

Но всякий, кто отдал за золото мысль, яркую, как день,

Взял камень, а отдал за него бесценный самоцвет.

«Сокровищница тайн» принадлежит к жанру дидактико-философской поэзии. Дидактическая поэзия хорасанским поэтам была известна еще в X веке. Можно с уверенностью полагать, что «Калила и Димна» Рудаки сохраняла дидактичность, присущую этому сюжету. Но поэма эта вряд ли стояла особняком среди бухарской поэзии X века, и только то печальное состояние, в котором дошли до нас памятники этого времени, не позволяет нам судить об этой поэзии более уверенно.

Жанр дидактической поэзии до большого совершенства довел газневидский поэт Мадждуд ибн-Адам Санаи (умер в конце первой половины XII века), поэма которого «Хадикат ал-хакаик» («Сад истин») получила весьма широкое распространение.

Приступая к своей первой поэме, Низами совершенно явно собирался создать некоторую параллель к этой поэме Санаи. Он говорит:

Двух славных поэтов две книги на суд,

И обе печать Бехрамшахов несут.

Той – золото новый нам вынес рудник.

Мой жемчуг – из нового моря возник.

В самом деле, поэма Санаи тоже была посвящена Бехрамшаху, правителю Газны – Бехрам-шах ибн-Мас'уд ибн-Ибрахиму (1118-1157). Но хотя между этими поэмами и есть связь, все же произведение Низами никак нельзя считать «ответом» (назира) или подражанием поэме Санаи; создавая «ответ», поэт должен был сохранить основные черты тематики оригинала и обязательно использовать в своем произведении ту же метрическую схему.

Низами ни того, ни другого не сохраняет. Если Санаи в своей поэме использовал метр, носящий название хафиф, то Низами «Сокровищницу тайн» построил по схеме метра сари.

Низами считал, что этим размером до него никто в повествовательной поэзии не пользовался. Об этом говорит приведенная выше строка, ибо слова «мой жемчуг – из нового моря возник» имеют двойней смысл. Слово бахр – море – в то же время означает метр – размер в поэзии. Таким образом, эта строка может быть передана и так:

Эту жемчужину новым метром создала.

Об этом говорит и другой бейт (двустишие) этой же поэмы:

Создал я новые чары, ,;.

Облик из новой формы отлил.

Однако дошедшие до нас фрагменты показывают, что уже в X веке один из бухарских поэтов пытался применить этот метр в эпосе. Возможно, что поэма его широкого распространения не подучила и Низами известна не была.

Уже в самом начале поэмы Низами резко противопоставляет себя придворным поэтам, подчеркивая, что она не может считаться произведением придворного стиля:

Хотя к этому дворцу служители

Обратились, прославляя,

Но перед Низами стоит они смиренно:

Он – иной, а эти иные – кто такие?

Ведь я оставил их на этой стоянке,

На целый переход подале погнал коня.

Меч я сделал из алмаза,

Всем, кто следом пойдет, голову снес.

Отход от придворной поэзии виден и в самом названии поэмы. Оно, очевидно, связано с преданием, пользовавшимся распространением среди поэтов. В ночь Ми'раджа, когда Мухаммед внезапно вознесся на небо, он увидел под небесным престолом закрытое на замок помещение. Он спросил: «О, брат мой Джибраил [архангел Гавриил], что это за место?» Ответ был: «О, посланник божий, это – сокровищница глубоких мыслей, а языки поэтов твоей общины – ключи к ней».

Низами усиленно подчеркивает оригинальность своего произведения:

Я слова по чужим образцам не вязал,

Что велело мне сердце, лишь то и сказал.

Он говорит о поэме:

К ее сахару – рой чужих мух не летал,

К рою мух ее – сахар чужой не пристал.

Другими словами, мысли ее свежи, их никто еще не успел использовать, и автор ни у кого своего сахара не заимствовал.

Но она не только оригинальна, она и в отношении формы стремится к новизне:

Наш способ странней -невниманье забудь,

Вчитайся – не будет он странным ничуть.

Ведь речь, что стройней очертаний стебля,

Свой мед на чужих не сбирала полях.

Людского устроенней рода она,

Свежей и древней небосвода она.

Низами подчеркивает необычайность манеры своей поэмы, но указывает, что эта необычайность требует от читателя вдумчивого, любовного отношения, и тогда ее странность не будет помехой. Вся поэма как бы отливает разными цветами и, в сущности говоря, требует не только перевода, а одновременно и пространного комментария, раскрывающего всю ее глубину и беспримерную тонкость построения. Можно сказать, что эта поэма – одно из труднейших произведений на персидском языке. Это ощущалось и учеными Востока, создавшими ряд толкований к этой книге.

«Сокровищница тайн» состоит из вступительной части и двадцати глав, названных «беседами» (макалэ). Вступление содержит, по обычаю того времени, прославление бога, ряд страстных молитв и прославление пророка Мухаммеда.

За этим следует как бы предисловие к поэме, состоящее из трех разделов: о значении и достоинстве этой книги, о достоинстве слова, о превосходстве мерной речи над речью прозаической. Подчеркивая преимущество мерной и рифмованной речи перед речью обычной, поэт обрушивается с суровой критикой на рифмоплетов, пишущих стихи ради хлеба. Низами знает, какие опасности таит служба царям:

Но султанской парчой обмотавший висок -

Все ж съел напоследок железа кусок.

То есть, какими бы почестями ни награждал султан поэта, а последняя его «награда»-нож палача в горле. Эту мысль Низами подчеркивает часто, и мы выше видели, что обстановка того времени вполне оправдывала такой пессимистический взгляд на карьеру придворного поэта.

В этом же разделе Низами подчеркивает еще одну особенность своей поэмы:

Придал вдохновенью я кельи закал,

Поэзию вывел я из кабака.

Мы опять-таки видели выше, что главной обязанностью придворного поэта, особенно ширваншахов, было воспевание попоек, восхваление вина и подчас цинично-грязные сатиры. Низами хочет сказать, что его задача иная – он придает поэзии высокую моральную базу, заставляет ее говорить о глубоких философских вопросах, стремится к поучению читателя.

Следом за этими .разделами идет последняя часть вступления, как бы открывающая причины и обстоятельства, при которых написана поэма. Эта часть построена на мистической символике и в ярких образах пытается передать сокровенные переживания поэта.

Начинается она с описания ночи, полного своеобразных и зачастую крайне трудных образов. В ночной тишине поэта окликает внутренний голос (хатиф). Он предлагает ему отказаться от всех внешних чувств и искать пути внутрь себя, к тому единому Другу, жить без которого нельзя. Поэт погружается в раздумье. С величайшим трудом ему удается проникнуть в сокрытый внутренний мир. В этом сокровенном царстве он находит султана – сердце – и вступает с ним в беседу.

Тут только начинается основная часть поэмы. Первая беседа идет о сотворении человека в плане коранических [28]28
  [28] Коран – священная книга ислама


[Закрыть]] легенд, о грехопадении его и возвышении, как повелителя земного шара. Адам добился этого возвышения, так как от души раскаивался и молил о прощении. Это положение поясняется заключающей беседу притчей. Некто видит во сне тирана-притеснителя и спрашивает его, какая судьба постигла его после смерти. Тиран отвечает, что после смерти он тщетно оглядывался, искал сочувствия, но ни одно существо в мире за него не заступилось. Тогда он понял всю бездну своей низости, устыдился и воззвал к богу, признавая свою вину и умоляя о прощении. Это искреннее признание вины и избавило его от кары.

Смысл этой притчи раскрывает вытекающая из нее вторая беседа. Низами, видимо, рассуждал так. Поставив перед правителем проблему необходимости ответить за свои дела, он может услышать: раз уж совершено столько прегрешений, то кара все равно неизбежна, и потому помышлять об исправлении дела бесплодно. Тонкая правителя на отказ от жестокостей, поэт показывает ему возможность надлежащим поведением искупить вину, как бы старается заинтересовать его в более справедливом отношении к людям, так как оно выгодно ему же самому. Потому-то к первой беседе примыкает вторая беседа – о справедливости. Вся эта глава разрабатывает одну и ту же тему – правосудие выгодно шаху, ибо оно ему же самому несет благо:

Если ты будешь благожелателен к городу и войску, То и весь город и войско будут желать твоего блага.

Город и войско – это противопоставление дружины, носителей оружия, городскому трудящемуся населению.

Если же султан начинает притеснять народ, то он подрывает этим свое же собственное благосостояние:

Разрушитель дома царства – это притеснение,

Всякое счастье – от непричинения обид.

Эту главу иллюстрирует такая притча. Ану-ширван Хосров I, шаханшах Ирана (531-579), на охоте отдалился от своей свиты и попал, сопровождаемый лишь своим везиром (визирем), в разрушенную и заброшенную деревню. Там он увидел двух сов, которые громко кричали, словно переговариваясь друг с другом. Он спросил везира, не знает ли он, о чем эти птицы разговаривают. Тот ответил: «О повелитель, у них деловой разговор. Одна из них выдала за другую свою дочь и теперь требует калыма, а именно, несколько разрушенных деревень, в развалинах которых любят селиться совы».

Другая – в ответ ей; «О чем говорить!

Взгляни, сколько шах наш успел разорить!

С его притеснениями – долго ли ждать?

Сто тысяч развалин смогу тебе дать!»

Слова везира произвели на царя глубокое впечатление. Он немедленно принял меры, обуздал дружину и отменил подати с измученного крестьянства. Потому-то потомство и запомнило его имя и приложило ему эпитет: «Справедливый».

Мы видим, что каждая беседа поэмы завершается притчей. Так построена поэма до самого конца, причем можно думать, что метод построения Низами заимствовал у восточных народных проповедников, обычно оживлявших свои проповеди такими небольшими нравоучительными рассказами. Характерно, что притча в этой поэме не обязательно связана с темой всей вы. Очень часто Низами берет только последнюю мысль, иллюстрирует ее и, делая из притчи ряд выводов, приходит к теме следующей главы. Так вся поэма связывается в одно органическое целое, течет непрерывным потоком, несмотря на некоторую пестроту ее тематики.

Устремление к справедливости не нужно, однако, откладывать: реализовать его следует как можно скорее, ибо жизнь кратка. Отсюда тема третьей беседы – о превратности судеб мира. Низами дает ряд размышлений на эту тему, -широко разработанную еще древним Востоком, и переходит затем к характеристике своего времени. Он считает его тяжким, лишенным добродетелей.

Смотри на наш век! Ведь от бесчеловечности

Опасается человек человека.

Выход поэт видит в одном – укреплении верности, верности слову, верности чувству долга. Это поясняет такая притча. Однажды библейский царь Соломон (у Низами Сулейман), в восточной поэзии олицетворяющий собой высшую царскую мощь, выехал в степь. Он встречает там старика-крестьянина, засевающего землю. Царь говорит, что труд его напрасен. У него нет заступа, нет надежды на получение воды. Но старик спокойно отвечает:

Вода моя – вот она! Это пот спины моей.

Заступ – вот! Это пальцы мои.

Каждый должен знать свою меру и свой долг и не тяготиться тем бременем, которое на него возложено.

Но поэт опасается, что эта мысль может быть воспринята как оправдание тягот, испытываемых райатами (крестьянами), и потому в четвертой беседе он возвращается к теме о необходимости для шаха хорошо обращаться с его подданными. Главная обязанность носителя власти – забота о благе подданных и защита их от самодурства насильников. Если измученные насилием крестьяне будут взывать к богу о помощи, то их тяжкие вздохи рано или поздно станут ураганом, который сметет с земли трон притеснителя. Здесь введена великолепная притча о старухе и сельджукском султане Санджаре. Некая старуха останавливает проезжавшего по дороге султана и горько жалуется ему на обиду, нанесенную ей пьяным шихнэ (градоправителем), который незаконно совершил в ее доме обыск, разыскивая там воображаемого убийцу. Старуха заявляет, что шах, который не охраняет правопорядок, уже не шах, а притязающий на шахскую власть раб. Сельджукская держава окрепла благодаря любви к правосудию. Если Санджар забудет об этом, то гибель его неминуема. Однако, говорит Низами, Санджар легкомысленно отнесся к этим речам и потому погиб сам и погубил сельджукскую державу.

Притча заканчивается суровым осуждением существовавшего в дни Низами строя:

И нет правосудья сейчас на земле,

Ища его лишь на Симурга крыле [29]29
  [29] Симург – легендарная птица, реально в мире не существующая. Раз правосудие укрылось у нее то, следовательно, в этой мире его более не найти.


[Закрыть]].

И стыд позабыт под окном голубым [30]30
  [30] Небосвод


[Закрыть]],

И честь на земном этом шаре – как дым.

Вставай, Низами, и заплачь от стыда,

Плачь кровью над тем, кому кровь – как вода!

Пятая беседа начинается с глубоко трогательного описания старости. Поэт указывает, что нужно помнить всю цену молодости, нужно пользоваться ею для блага дел, которые старику будут уже не под силу. Надо пользоваться силой, дабы не зависеть от других и жить своим куском хлеба.

Имея кус хлеба и влаги глоток,

Не суйся, как ложка, в чужой котелок.

Труд – основа всего, только труд обеспечивает честную жизнь. Поясняет это притча о старике-кирпичнике, изготовлявшем кирпичи для склепов. Юноша посоветовал ему не гнуть старую спину над тяжелой работой – ведь кусок хлеба ему всегда кто-нибудь подаст. Старик отвечает, что он потому-то и трудится, что не хочет протягивать руку к чужому хлебу.

Шестая беседа посвящена вопросу о значении тварей [31]31
  [31] Тварь – этим словом мы передаем арабское мах-лук а т, означающее все, что сотворено, то есть под это понятие подходят и люди, и животные, и небесные светила, и все, что существует вообще. Это слово лишено в арабском языке всякого оттенка пренебрежения


[Закрыть]] . Поэт отмечает бренность тела в противоположность ценности сердца, как носителя сознания (на Востоке обычно считают сердце, а не мозг, носителем сознания). Но сердце очищается страданием, и потому-то не надо страшиться несчастий: за ними не может не притти радость. У одного охотника была прекрасная собака. Она пропала, и он очень скорбел, но все же не жаловался. Лиса издевалась над ним, но он спокойно ответил, что в этом мире ни горе, ни радость долго не длятся. В этот миг вдруг откуда-то примчался его верный пес л ухватил лису. Мораль рассказа – нужно твердо верить в возможность блага и не терять присутствия духа.

В седьмой беседе автор, продолжая развивать далее этот круг мыслей, пытается установить взаимоотношения человека и животного. Эта тема интересовала Восток давно и уже освещалась басрийскими энциклопедистами X века, известными под прозванием «Братьев чистоты». Низами рассматривает мир как единое целое, где всякое явление занимает определенное ему место. Следовательно, не может быть ни единой твари, абсолютно лишенной ценности; всякая тварь – необходимое звено в сцеплении всего мира, как целого. Твари служат человеку, но и этого не следует, что он может считать себя свободным от обязательств по отношению к ним. Заботься о них, тогда и они отплатят тебе добром.

Дашь им башмаки – они отдадут тебе шапку,

Разорвешь завесу – они разорвут твою завесу, словно месяц [32]32
  [32] Разорвать завесу – опозорить, унизить перед всеми. Месяц оттого разрывает завесу, что вскрывает тайные дела, которые могли бы совершиться под покровом ночного мрака.


[Закрыть]].

Поясняется это притчей о том, как легендарный царь древнего Ирана Феридун, охотясь за газелью, услышал голос ч стрелы и коня, возвещавший, что ради забавы бессловесную тварь истреблять нельзя. Предание это, весьма близкое к христианской легенде о покровителе охотников святом Губерте, возможно, восходит к манихейским традициям [33]33
  [33] Манихейство – религия, представлявшая собою соединение элементов зороастризма и христианства


[Закрыть]] . Но у Низами оно, конечно, связано с другим кругом мыслей. Не нужно забывать, что грандиозные охоты, принимавшие характер массового истребления животных, были в это время излюбленным развлечением правителей, зачастую видевших в этой забаве чуть ли не весь смысл жизни. Низами требует от шаха, чтобы он не предавался забавам, а смысл жизни видел в служении людям.

Отсюда (восьмая беседа) поэт переходит к вопросу об отношении человека к миру. Понятие греха внесено в мир человеком, поэтому обольщаться этим миром не следует, не нужно поддаваться его «лести», а спокойно итти своим путем. Вор пытался обмануть лисицу, сторожившую фруктовый сад. Он провел ее только тогда, когда заснул у нее на глазах и так склонил ко сну и ее самоё.

Но раз так, то как же следует использовать эту жизнь? Ответ дает девятая беседа. Человек должен в этой жизни подготовить себе запас для жизни будущей, подобно тому, как шахи, переезжая куда-нибудь, посылают вперед продовольствие. Но этот запас может быть создан, в первую очередь, трудом.

Мы пришли ради труда [в этот мир],

Не ради пустых разговоров мы пришли.

Если допущены ошибки, то это еще не должно быть причиной для отчаяния. Нужно признать вину и искренне молить о прощении. Так, закутивший святоша горько жаловался на свою судьбу, но получил указание, что от него ждут не жалоб, а искренней мольбы о прощении.

Десятая беседа говорит о бренности мира. Но все же видеть в нем лишь одни недостатки было бы неправильно. Недостатки нужно видеть прежде всего свои, это приучит к смирению. В мире же, даже в самых безобразных его явлениях, нужно стараться найти то, что в них прекрасно.

Но все же (одиннадцатая беседа) чрезмерного значения этим красотам придавать нельзя. Жизнь все равно оборвется. Некий мобед (зороастрийский жрец) любовался весенним садом, но, увидев его осенью опустошенным, понял, насколько все в этом мире непрочно.

Преодолеть соблазны этого мира (двенадцатая беседа) может всякий, у кого есть мудрость к сила воли. Это поясняется очень любопытной притчей. Два мудреца устроили состязание, чтобы выяснить, чья твердость сильнее. Первый поднес второму чашу со страшным ядом. Тот выпил, сразу же установил, из чего он состоит, и парализовал его действие противоядием. После этого он поднес первому цветок, над которым сначала немного пошептал. Тот так боялся его чар, что, понюхав цветок, сразу же умер, хотя никакой отравы в нем не было.

Беседа тринадцатая посвящена золоту, этому влекущему к себе людей кумиру. Оно, говорит поэт, способно приносить пользу, но полезнее всего для тебя оно тогда, когда ты не берешь, а отдаешь его. Некий муж уехал в -паломничество и оставил на хранение одному шейху свое золото. «Праведный -муж» воспользовался случаем – и прокутил все, до последней полушки. Вернувшись, паломник узнает, что деньги растрачены, и отказывается требовать у шейха возврата золота. Шейх стал теперь нищим, а требовать что-либо можно только у богатых, не у нищих.

Чтобы правильно установить цену земных благ (четырнадцатая беседа), нужно «выпрямить» свою собственную природу, нужно быть справедливым и точным, как весы. Это поясняется рассказом о царе-притеснителе – одной из лучших притч всей поэмы. Жил некий тиран, беспощадно угнетавший своих подданных. Его окружал целый штат шпионов, доносивших ему обо всех, кто так или иначе решался выражать свое недовольство его притеснением. Однажды ему доложили, что в городе есть старец, который осмеливается называть его кровопийцей, проливающим невинную кровь. Тиран возликовал. Он приказал все приготовить для казни и немедленно привести старца. Его приводят. Тиран не решается взглянуть в лицо жертвы. Уставившись в землю, он начинает говорить старцу, в чем его обвиняют. Тот, к его величайшему удивлению, не смущается. «Да, – отвечает он, – я говорил это, я говорил и еще больше: я говорил, что ты своим насилием губишь страну. Но я – только зеркало, показывающее твои недостатки. Если ты недоволен, разбей зеркало, но этим ты дела не поправишь». Слова старца произвели глубокое впечатление на тирана, который после этого решительно изменил свою политику и начал заботиться о благе народа. Характерно, что в конце этой притчи Низами говорит о своей правдивости, сближая себя со своим героем и как бы раскрывая истинное назначение своей поэмы.

В пятнадцатой беседе Низами жалуется на стариков, завидующих его таланту и не желающих, чтобы он получил свою долю. Можно думать, что речь идет о придворных поэтах, недоброжелательное отношение которых к молодому поэту заставило его отказаться от своих первоначальных намерений и отойти от придворной жизни. Главу поясняет притча о молодом царевиче, который только тогда смог начать спокойно править страной, когда отделался от старых сановников своего отца.

В шестнадцатой главе поэт снова обращается к себе самому и говорит, что преодолеть завистников можно лишь с помощью известной изворотливости. Завершается глава старой истиной – утверждением, что разумный враг все же лучше глупого друга, что иллюстрируется притчей о ребенке, пострадавшем на прогулке и вырученном из беды не друзьями, а врагом.

Семнадцатая беседа посвящена вопросу о «низшем я», то есть земной индивидуальности. Она существует, по мнению поэта, лишь до последнего вздоха, далее же уничтожается. Следовательно, ее интересы большого значения не имеют. Исходя из этого, и нужно расценивать события этой жизни.

Переходя к оценке своей эпохи (восемнадцатая беседа), Низами горько жалуется на падение нравов и двуличность современников. Истинным другом можно считать только того, кто умеет оберегать твои тайны, кому можно смело довериться. Некий царь сделал юношу поверенным своих тайн. Тот так тщательно оберегал доверенные ему тайны, что, боясь случайно проговориться, вообще перестал говорить. Низами кончает Поучение замечанием, что в его время вообще лучше держать язык за зубами:

Счастлив человек, сомкнувший уста:

Ведь это у бешеной собаки всегда высунут язык.

Но если земное «я» и конечно, то все же час ухода из мира – не конец, а момент расплаты за все. Нашедший правильный путь, поправший земные блага мажет подняться выше ангела (девятнадцатая беседа). У Харун ар-Рашида (обычно именуемого у нас Гарун аль-Рашидом) был брадобрей, позволявший себе неслыханные дерзости по отношению к халифу. Было высказано предположение, что, выполняя свои обязанности, он случайно стоит на месте, где зарыт клад, ибо человека, стоящего на кладе, даже если он не знает об этом, обуревает гордыня. Землю раскопали и действительно нашли клад.

Последняя, двадцатая, беседа снова дает оценку современников, которых поэт осыпает горькими упреками. Они не только не хотят признать его заслуг, но более того, всячески стремятся ославить и опорочить. Поэтому лучше замолчать и не подвергать себя дальнейшим нападкам. Сокол потому пользуется почетом и сидит на царской руке, что он безгласен, а сладкогласный соловей в унижении питается червями.

Поэму завершает небольшое заключение, содержащее обращение к Бехрамшаху. Поэт признает, что дар его очень скромен, что, может быть, все это даже и на следовало писать. Но поэма написана всего в несколько ночей. А затем по красноречию ей нет равных, она целиком оригинальна, и если бы она не была такой, поэт не решился бы послать ее из Ганджи в другой город.

* * *

Этот обзор поэмы показывает, что она представляет собой «поучение», по характеру примыкающее к обильной литературе, разбирающей вопросы морали и правила поведения человека, широко развившейся в мусульманском мире уже к X веку. Мы уже сказали выше, что поэма отличается особым затрудненным стилем, что отмечает и сам ее автор. Низами вообще один из труднейших авторов, а его «Сокровищница тайн» справедливо считается самой трудной среди всех его поэм. Нет сомнения, что эта затрудненность введена в поэму совершенно сознательно. Это не чтение для развлечения. Поэт написал ее так, что почти каждая строка требует углубленного внимания.

Словарь Низами крайне богат. Но никак нельзя было бы утверждать, что поэт гонится за редкими и трудными словами. Трудность его не в этом, а в том, что, применяя то или иное слово, Низами извлекает из него буквально все заложенные в нем возможности, обыгрывает все смысловые оттенки и возникающие по ассоциации представления. Каждое двустишие окружено своеобразной дымкой намеков, без понимания которых невозможно и полное раскрытие заложенного в нем образа.

Очень часто Низами исходит при этом не из классической традиции, а из практики живого языка, деталей быта, поговорок и поверий. В этом и заключается его новаторство, его стремление сблизить поэзию с интересами города. Попробуем показать трудность языка «Сокровищницы тайн» на примере. Говоря о красавице, Низами дает такое двустишие:

Смута этой луны, сшившей касаб.

Хирман луны, словно касаб, сожгла.

Здесь первое – касаб – особый род тонкого полотна, второе – тростник. Иначе говоря: красавица (луна), сшившая себе одежду из касаба, затмила своим появлением луну на небе (сожгла ее хирман, то есть сложенное в кучи обмолоченное зерно). Пока мы имеем шаблонное для классической персидской литературы сравнение: красавица прекраснее луны. Почему она сожгла хирман луны, как тростник? Это сравнение с пожаром сухой заросли тростника, то есть сожгла вмиг и дотла. Но тут есть и еще одна тонкость. Красавица сожгла луну, как касаб. Не известно поверье, что если лунный свет упадет на разложенное для отбеливания полотно, он сожжет его и полотно покроется дырками

Значит, луна сжигает касаб (полотно), а луна-красавица сожгла небесную луну так, как она сама сжигает полотно. Следовательно, второе касаб означает одновременно не только «тростник», но и «полотно».

Другой пример. Описывая зеленую лужайку, Низами говорит:

Ее растительность, словно нарцисс, сурьма для видящего,

Лилия – эфа [34]34
  [34] Эфа – вид ядовитой змеи.


[Закрыть]], словно изумруд – трава ее.

Сурьма на Востоке считается средством, обостряющим зрение; отсюда растительность лужайки полезна для зрения, на нее так же приятно смотреть, как приятно для глаза смотреть на нарцисс. Но нужно помнить, что и сам нарцисс, обладающий темной сердцевиной, похож на глаз. Отсюда возникает своеобразное перекрестное сравнение. Второе полустишие основано на народном поверье. Считается, что если эфа взглянет на изумруд, она ослепнет, но изумруд от ее ядовитого взгляда тает и растекается. Следовательно, лилия, которая, кстати сказать, без глаза, ибо не имеет темной сердцевины, стояла на лужайке, как эфа. Она взглянула на изумруд, он растекся, и так вокруг лилии образовался зеленый покров – растекшийся изумруд.

Стоит обратить внимание на то, что все двустишие – необычайно искусное превращение в сложнейший образ такого шаблонного метафорического эпитета, как «изумрудная лужайка». Заметим, что таких строк на каждой странице этой поэмы по нескольку.

Основное задание совершенно очевидно: повысить значительность каждого отдельного слова, необычайно поднять его удельный вес. Слово, которое в разговорной речи лишь сигнал для образования мысли, здесь становится самодовлеющим. Совершенно очевидно, что все, сказанное Низами в этих строках, можно было бы в целях ясности изложить в нескольких словах. Но можно ли думать, что такой пересказ основных мыслей «Сокровищницы тайн» равнялся бы самой поэме? Конечно, нет, ибо без этого убранства формы они мелькнули бы, не оставив следа. В результате же углубленного внимания и самые обыденные мысли приобретают неожиданный вес.

Задача Низами – через сложный Процесс восприятии его поэмы воздействовать на волю читателя, склонить его к определенному поведению.

Требования Низами к человеку крайне суровы; его мораль создана для сильных людей, способных поднять на своп плечи такое тяжкое бремя. Слабостей он не прощает, и едва ли можно думать, что адресат поэмы Бехрамшах, которого этой поэмой он хотел направить на истинный путь, мог принять хотя бы небольшую часть этих советов к исполнению.

Однако резонанс, вызванный поэмой в литературах Востока, был поистине необычаен. Нам известно сорок два подражания этой поэме на персидском языке, среди которых часть создавалась еще в конце XIX века, два подражания на староузбекском (чагатайском) и два на анатолийско-турецком (османском).

Вероятно, этим число существующих подражаний не исчерпывается, и многие из них нам до настоящего времени еще неизвестны.

Отметим следующее. Идеологически многие из них идут по совершенно иным путям, чем «Сокровищница тайн», даже иногда представляют собой полемику против суровой морали Низами. Но стилистически зависимость всех их от Низами бросается в глаза. Новый стиль, созданный им, победил и на века определил внешнее оформление дидактической поэмы. Не всем, конечно, удавалось имитировать затрудненный язык Низами. У многих, особенно поздних, поэтов эти попытки привели только к темноте и искусственности.

«ХОСРОВ И ШИРИН»

Мы говорили выше о том, что результаты посылки поэмы в Эрзинджан остаются неизвестными. Получил ли поэт дар, на который все же в какой-то мере рассчитывал, мы не знаем.

Но распространение этой поэмы имело другой, совершенно неожиданный результат, которому было суждено оставить глубокий след в жизни и творчестве Низами. Правитель Дербенда, желая выразить поэту свое преклонение перед его талантом, прислал ему в подарок молодую кыпчакскую рабыню, по имени Афак. Низами говорит о ней:

Величавая обликом, прекрасная, разумная,

Прислал мне ее владетель Дербенда.

Ее шелка – кольчуга и даже железнее кольчуги,

У ее кафтана рукава уже, чем у рубашки [35]35
  [35] То есть она целомудренна и недоступна для тех, кто искал ее любви.


[Закрыть]].

Вельмож она наказывала,

Мне же в супружестве постелила изголовье.

Из этих скупых строк можно понять многое, особенно в сопоставлении с поэмой «Хосров и Ширин». Афак, при всей своей красоте, видимо, отличалась свободолюбивым нравом и стать игрушкой для похотливых дербендских вельмож не желала. Может быть, именно поэтому ее и послали в подарок Низами. Можно себе представить что появление Афак в доме Низами носило весьма драматический характер. Едва ли девушка легко примирилась с тем, что ее послали куда-то, как бессловесную тварь. Но Низами подошел к ней не как к рабыне, а как к человеку уважая ее человеческое достоинство. Поэт подчеркивает, что она стала для него не наложницей, а законной женой.

Можно приблизительно определить дату этого брака. Афак подарила поэту его единственного сына Мухаммеда. Сын этот родился в 1174/1175 году и, следовательно, брак должен был произойти не позднее 1173/1174 года.

Брак этот был весьма счастливым. Низами души не чаял в своей молодой жене, украсившей своими заботами его скромный и тихий дом. Но этому счастью не было суждено продлиться. В 1180 году Афак умерла.

Низами не любил открывать своей души перед читателями. Но строки, в которых он говорит о кончине Афак, написаны кровью сердца и полны глубочайшей тоски. Эта утрата наложила отпечаток на всю его жизнь. Уже достигнув шестидесяти лет, на краю могилы, он, вспоминая об Афак, не мог удержаться от горестных строк: