Текст книги "Античный город"

Автор книги: Евгений Елизаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

§ 3. Источники развития

В какой-то степени было бы справедливым сказать, что историческое поражение Спарты состоит в том, что она не смогла запустить эти саморегулирующиеся процессы, которые придают ускорение военной экспансии города и делают её необратимой. Ни о каком уравнении со спартиатами или даже частичном расширении политических прав илотов здесь не могло быть и речи, а следовательно, и социальная база обеспечения устойчивого существования полиса в условиях его постоянной экспансии не соответствовала ни политическим планам, ни политической традиции, ни самому менталитету спартанской аристократии. Впрочем, отчасти данное обстоятельство объясняется тем, что Спарта вступила на путь завоеваний, в борьбу за панэллинскую гегемонию так и не завершив внутренних преобразований; рудиментарные отпечатки ещё родовой организации общества явственно прослеживаются здесь, полисное начало проявляется в Спарте далеко не в полной мере. Да и сдерживающие экономическое развитие автаркические тенденции проявлялись здесь в наиболее выраженной форме.

Словом, это задержавшийся в своём развитии претендент на региональное господство. Может быть, именно этот исторический «инфантилизм» и не позволил завоевать первенство даже при поначалу явном, если не сказать подавляющем, военном превосходстве над всем окружением.

Впрочем, к тайнам войны оказывается причастной и Спарта. Точно так же, как и любой другой демократический полис Греции, каким-то наитием, глубинным инстинктом, хранящимся в том, что заменяет государствам генную память, она понимает, что война не сводится к противостоянию одних только вооружённых контингентов; а это значит, что для её ведения должны быть мобилизованы не одни только материальные ресурсы города, но и всё, что может служить победе, – закон города, миф города, совесть его гражданина. Только поэтому, несмотря на отставание в общем развитии, ей и удаётся стать главным претендентом на общегреческую гегемонию.

Напротив, успех Рима состоит в том, что ему удалось запустить машину обеспечения военной экспансии на самый полный ход. Афины в этом сравнительном ряду занимают промежуточное место между Спартой и Римом. Это продукт уже нового, сбросившего все ограничения родового строя времени, их лидерство обусловлено не только более прогрессивной экономикой, которая ориентирована на развитие торговли и ремёсел, но и энергией именно этого самодвижущегося «механизма». Вместе с тем трагедией Афин стало наличие мощного конкурента; в борьбе именно с ним была истощена энергия напора этого великого города. Между тем развитие полиса возможно только по восходящей, остановивший свою экспансию город обречён; если нет раскручивающейся спирали завоеваний, полис впадает в стагнацию и в конце концов становится чьей-то жертвой. Как кажется, именно это обстоятельство сослужило хорошую службу Риму: его удачей стало отсутствие достаточно сильных и удачливых соперников. С одолением Самния пал последний противник, который мог остановить его, сибаритствующие же города италийского юга – вообще не в счёт. К тому же и общая стратегия борьбы за гегемонию уже с выходом Рима на общеиталийскую арену не оставляла его конкурентам практически никаких шансов.

Заметим: общим для всех является то обстоятельство, что развитие античных городов-государств осуществляется не за счёт действия каких-то внутренних источников, но главным образом, за счёт аннексий и контрибуций. Естественно, что это не способствовало всеобщему процветанию того мира, взойти на вершину которого инстинктивно стремится каждый из них. В такой системе взаимоотношений возможно только умеренное обогащение одного за счёт сдерживания темпов промышленного развития всех других, но и то только тогда, когда будет создан известный задел военно-экономического превосходства города над своим внешним окружением. Поэтому суровость быта, долгое время культивировавшаяся и Грецией, и Римом как одна из высших добродетелей их граждан, была обусловлена обыкновенной нищетой, так резко контрастировавшей с богатством заморских городов, не испытывавших нужду в том, чтобы бросать любой образующийся излишек в топку непрекращающейся войны.

Больше того, одним из постоянных мотивов политической мифологии полиса того времени было утверждение того, что именно бедность является самой верной спутницей свободы, спутником же роскоши и богатства может быть только рабство. Демокрит утверждал, что бедность при демократии настолько же предпочтительнее так называемого благополучия граждан при царях, насколько свобода лучше рабства. Павсаний, победитель персов в битве при Платеях, показывая собравшимся греческим командирам захваченный шатёр персидского военачальника Мардония, восклицает: «Эллины! Я собрал вас, чтобы показать безрассудство этого предводителя мидян, который живёт в такой роскоши и всё-таки пришёл к нам, чтобы отнять наши жалкие крохи».[247]247
  Геродот. История.IX, 82.


[Закрыть] Когда бывший спартанский царь, переметнувшийся к персам Демарат, объясняет Ксерксу причину свободолюбия греков, ею оказывается «бедность, существующая в Элладе с незапамятных времён».[248]248
  Геродот. История.VII, 102.


[Закрыть] Послов Эпирского царя Пирра до крайности поражают в могущественном Риме, который к тому времени завоевал уже практически всю Италию две вещи – высокое достоинство самих римлян (Сенат показался им собранием царей) и одновременно их бедность.

Впрочем, мотив бедности как полюса притяжения лучших достоинств человека будет звучать ещё очень долго, вплоть до наших дней: в сказках европейских народов (да и в русских тоже) именно богатые, по преимуществу, одолеваются самыми низменными страстями; в мифологии классовой борьбы именно пролетариату было начертано утвердить на земле господство высших нравственных ценностей… Кстати, и преданность идеалам свободы и демократии в истории европейской мысли будет сопрягаться большей частью именно с бедностью, а вовсе не с богатством. Примеры роскоши, которыми пестрят описания Афин и Рима, ничуть не противоречат сказанному, ибо бедность государства и несметные богатства нескольких тысяч виднейших его семейств отнюдь не исключают друг друга (так и сегодня есть страны, население которых страдает от голода, однако это не мешает некоторым правящим семействам делать огромные вклады в заграничные банки). Впрочем, богатства и в самом деле со временем начинают аккумулироваться в античном городе, – но только после того, как он встаёт на имперский путь, другими словами, только после того, как размер собираемой со всех дани позволяет оставить что-то и на собственное обогащение.

Однако и здесь существует своя опасность. Вставший на путь завоеваний город давно уже не развивает свою собственную экономику. Захваченных трофеев, собираемой с «союзников» дани вполне хватает уже не только для продолжения военной экспансии, но и для более удобного устройства быта победителей. Но обеспечение длительного господства возможно только там, где есть не просто экономическое преимущество, но где существует подавляющее превосходство в развитии производительных сил. Между тем развития последних как раз и не происходит. Добившийся гегемонии античный полис в этом отношении если и превосходит своё окружение, то незначительно. Что же касается Спарты, то там вообще явное отставание в развитии. Словом, подавляющего превосходства нет, и это лишает античный город всякой исторической перспективы, если вообще не обрекает на катастрофу.

Отсюда, как кажется, было бы справедливым заключить, что в известных пределах, чем шире демократия, тем меньше шансы на стабилизацию полиса и переход к чисто интенсивному развитию за счёт его собственных, внутренних, ресурсов. В то же время развитие за счёт внутренних источников немыслимо без известной доли авторитаризма. Словом, демократическая форма организации античного города в этом аспекте предстаёт одновременно и как начало, порождающее мощный импульс к безостановочной военной экспансии, и как заточенный именно под неё инструмент. Упомянутый здесь Исократ наставляет свободных греков: «Мы и спартанцы безумны, потому что враждуем из-за ничтожных выгод, хотя под рукой огромные богатства, и разоряем друг у друга наши собственные земли, хотя в Азии нас ждёт огромная жатва». Поэтому, как бы ни был парадоксален вытекающий из всего этого вывод, положить конец военной экспансии можно только одним путём – уничтожив демократическую форму устройства или положив ей какие-то разумные ограничения.

Впрочем, нужно заметить: демократическое устройство античного полиса вовсе не превращает его граждан в каких-то особо опасных хищников, не делает единственным смыслом их бытия непрерывную агрессию. Утверждать такое, значит поступаться истиной. Расширение гражданских прав, привлечение граждан к управлению своим государством означает совсем другое – опору этого государства на самые широкие слои граждан в удержании завоеваний, в поиске наиболее рациональных и эффективных способов практического использования всех видов военной добычи. Наиболее же эффективным способом утилизации оказывается конвертирование последней в ресурс, который может быть использован городом в его долговременной оборонительной стратегии. Поэтому в целом население полиса отнюдь не становится агрессивней своих соседей, но ведь и превентивные войны во имя защиты своего отечества, в общем-то, мало чем отличаются от «настоящих» захватнических войн.

§ 4. Исторические границы

Античный полис в своём развитии проходит две критические точки. Одна из них знаменует собой начало его восхождения, вторая – закат.

Начальный пункт восхождения – это накопление полисом критической массы ресурсов, необходимых ему для вступления в борьбу за региональное господство, за обеспечение своей гегемонии. Эти ресурсы измеряются размером подконтрольной городу территории и массами живого труда, которые он в состоянии мобилизовать. Такое накопление может занять долгое время: Риму потребуется почти четыре столетия, прежде чем ему удастся выйти за пределы того «пятачка», радиус которого не превышает двух-трёх часов пешего перехода.

В Греции ключевым фактором стал труд военнопленных, обращаемых в рабство, а также рабов, приобретаемых на невольничьих рынках (то есть большей частью тех же пленных, но выставленных на продажу другими государствами). Отмена долгового рабства и переход к использованию этих категорий невольников, положили конец всем ограничениям степени эксплуатации рабского труда. Рим долгое время не имеет возможности обращать в рабство своих пленников, покупка же ему не карману, поэтому присвоение чужого труда совершается преимущественно в косвенной форме. Ресурсы завоёванных территорий ставятся им на службу своей дальнейшей экспансии условиями мирных договоров с побеждёнными. Но принципиальной разницы здесь нет, ведь дело не в том, труд каких социальных групп ставится на службу стремящемуся к гегемонии полису, а в самой эксплуатации. В борьбе за региональное господство в конечном счёте выигрывает тот, кто сумеет мобилизовать большее количество живого труда, а кто именно будет его субъектом, обращаемый в рабство пленник или остающийся свободным человек, который продолжает трудиться на своей же собственной пашне, – не столь уж и важно. Ведь в любом случае достигается двойной эффект: во-первых, возрастает собственный наступательный потенциал, во-вторых, соразмерно снижается оборонительный потенциал противников.

Но обеспечить привлечение себе на службу чужого ресурса можно только одним – максимальной мобилизацией своего собственного. При этом выигрывает тот, кто переходит к качественно новым формам мобилизации, то есть не ограничивается сбором одного ополчения. Античный город впервые рождает высокое понятие гражданина. Но его становление немыслимо вне демократии. Тираническое правление делает человека простым подданным, механическим исполнителем чужой державной воли. Демократическое же устройство государства порождает систему патриотического воспитания, которое заставляет его (совершенно добровольно, свободным нравственным выбором) возложить на самого себя часть ответственности за судьбы своего отечества, и эта система работает здесь с потрясающей любое воображение эффективностью. Только демократизация государства позволяет создать вокруг каждого, кто уклоняется от исполнения своего гражданского долга, атмосферу всеобщего нравственного отторжения. Иными словами, атмосферу скрытого принуждения человека к беззаветной службе своему государству.

Это, конечно же, открывает дополнительные возможности перед победоносным городом, поэтому при прочих равных воспламенённое патриотическим духом демократическое государство оказывалось сильнее своих противников. Однако всему есть предел, поэтому и греческие полисы, и Рим падут, надломленные тяжестью своей военной добычи. Между тем военная добыча – это вовсе не вереница ослов, тяжело гружённых мешками с золотом. Самое весомое в ней вообще не доступно прямому измерению, ибо это, как уже сказано, доля живого труда покорённых народов, которая (пусть не всегда в прямой, часто в косвенной форме) отчуждается в пользу победителя. Но для того, чтобы удержать под контролем и уж тем более поставить себе на службу этот оружием обретённый потенциал, нужны немалые силы. Способность царя Фригии Мидаса обращать в золото всё, к чему он прикоснётся, грозила ему голодной смертью. В сущности то же происходит и с полисом: чем большая масса чужого труда оказывается в его прямой или косвенной власти, тем большие ресурсы должны отвлекаться на обеспечение её подконтрольности и управляемости, и наконец настаёт момент, когда под этой массой начинает трещать становой хребет самого её обладателя. Разница только в том, что Мидаса от заклятья может спасти Дионис, у античного города таких покровителей не находится. Поэтому тот же отчуждаемый сверх меры труд покорённых свободным полисом невольников и неравноправных не мог не разъедать город, не отравлять его душу. Вирус чужеродного сознания менял менталитет гражданина, и сам гражданин вырождался в охочего до удовольствий обывателя, которому становится чуждой любая идеологема патриотизма.

Скрытым влиянием этого вируса поражённым оказывался нравственный ресурс города. Полное же поражение нравственного ресурса делает невозможным и поддержание режима демократического правления. Ведь демократия возможна только там, где индивидуальное сознание не чувствует никакого внешнего давления, где государственная система ценностей и государственная воля сливаются с личным выбором самого гражданина. Мутация же его сознания противопоставляет личному интересу государственную идею. Поэтому закат города – это и закат его демократии.

Восход античного полиса по прехождении первого предела – это внезапная вспышка сверхновой звезды всемирной истории; с приближением же ко второму эта звезда начинает гаснуть…

§ 5. Свобода и оружие

Свобода, равенство, братство. Именно античный полис впервые рождает понятие свободы, больше того, придаёт ей закреплённую законом форму, определяет её границы, устанавливает конкретную меру свободы каждой категории своих граждан.

Бытует мнение, что свобода полностью исключает равенство граждан. В качестве доказательства приводится тот факт, что разные люди обладают разными способностями, поэтому уравнение их возможностей только препятствует развитию таланта. А значит, и развитию самого общества, ибо, закрывая дорогу всему одарённому, оно впадает в стагнацию и обрекает себя на упадок. Словом, полное равенство решительно исключает действительную свободу человека.

Но, во-первых, свобода как совершенно особое состояние духа, побуждающее человека к творчеству (то есть то, что Эрих Фромм назовёт «свободой для»), ещё практически неведома античному городу, она только зарождается в нём, но ещё не осознается им; для него, по преимуществу, существует лишь чисто внешний её аспект («свобода от»). Для города и его граждан свободный человек – это только то, что определяется многозначным понятием «свой». Во-вторых, это справедливо только там, где сама свобода понимается исключительно в негативном смысле, только через отрицание того, что способно ограничить, связать творческую инициативу индивида («отсутствие стеснений, ограничений»). Ведь неравенство способностей граждан – это тоже род серьёзных препятствий («в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань»), поэтому полное равенство несовместимо с неограниченной возможностью развития всех способностей человека. Однако свобода имеет ещё и позитивное содержание, которое выражается в покровительстве созидательной деятельности индивида, и реальная её мера – это степень фактической защиты, которая на деле гарантируется каждому члену общества со стороны государства. В этом аспекте личные качества индивидов уже не служат препятствием распространению свободы на всех, и пользующиеся равной защитой оказываются в самом деле равными друг другу.

Впрочем, будем осторожны: ведь в действительности гармоничное соотношение этих стихий, как кажется, вообще не имеет полного и уж тем более однозначного решения. Это видно уже из того, что современное общество за две тысячи лет так и не нашло единого рецепта, который позволил бы обеспечить одновременно и полную свободу личности, и столь же полное равенство своих граждан. Однако в античном полисе этот рецепт существовал; полная свобода и в самом деле означала там абсолютное равенство всех, кто пользовался ею, ибо город гарантировал любому гражданину, независимо от его личных достоинств, единый уровень защиты в реализации любой (допустимой) инициативы… но только по отношению к тем, кто пользовался гораздо меньшей правоспособностью. Здесь ни в коем случае нельзя забывать о том, что полная свобода распространялась там только на очень узкий круг лиц. В пределах этого круга избранных все и в самом деле были равны между собой (но вместе с тем полноте их прав мог позавидовать любой из полу-свободных, четверть-свободных, совсем не свободных, словом, любой). Поэтому интуиция ничуть не подводит французских революционеров, обнаруживающих полную свободу только там, где есть действительное «братство». Правда, необходимо напомнить, что это «братство» и у них решительно исключало из себя и «врагов народа», и всех тех, кому надлежало висеть на фонаре.

В условиях полиса полной защитой всех его институтов пользовались лишь те, кто занимал ключевое место в военном строю города. Все остальные были вынуждены довольствоваться малым. Но ведь и сегодня, несмотря на равенство всех перед законом, в обеспечение прав одного высылается лишь копия судебного решения, в обеспечение же аналогичных прав другого – целая армия матёрых судебных исполнителей, поддерживаемых к тому же ещё и ударным подразделением ОМОНа. Античный полис не чужд, конечно, и такого понимания вещей, но всё же он менее циничен, ибо даже не думает о провозглашении всеобщего равенства; степень защиты каждого здесь дифференцирована законодательно закреплённой правоспособностью.

До конца свободен только тот, кто пользуется всей полнотой поддержки и защиты своего государства. Но защита и поддержка полиса – это отнюдь не пассивное состояние его силовых и властных институтов; их действительное назначение состоит, в частности, в том, чтобы своевременно пресекать любое вмешательство, способное ограничить творческую инициативу полноправного гражданина в сфере возможного. Иными словами, в сфере не запрещённого обычаями, законами и моралью общества. Поэтому не только формализованные законодательные запреты, но и отсутствие надёжных гарантий такого пресечения является «стеснением», «ограничением», о которых говорят современные словари.

Вместе с тем полноценная защита существует не только там, где путь к реализации прав гражданина расчищается вооружёнными контингентами государства (да и не везде возможно вмешательство его силовых структур); дифференцированная правоспособность – это ещё и целая система льгот и преференций, причём не только в сфере публичного, но, что гораздо более важно, и в сфере частного права, то есть отрасли, призванной регулировать имущественные отношения граждан и юридических лиц. Материальные же интересы по мере укрепления военного и политического господства полиса над сопредельным территориями начинают занимать все большее и большее место в мироощущении всех категорий его граждан. Поэтому различие правосостояний, в конечном счёте, проявляет себя как гарантированная всей мощью государственных институтов система обеспечения разных доходов на одну и ту же единицу труда и таланта.

Ясно, что никакие льготы и никакие преференции (а разность правоспособностей в принципе неотделима от них) в самом деле несовместимы с подлинным братством. Поэтому, свобода и равенство и в Греции, и в Риме открыто существуют только для полноправных граждан, все остальные обязаны знать «своё место». Впрочем, повторим: и древнему обществу отнюдь не чужды некоторые слабости современных демократий, где даже среди полноправных граждан есть своя доля неравенства.

Словом, конечно же, правы и те, кто отрицает возможность совмещения свободы и равенства.