Текст книги "Античный город"

Автор книги: Евгений Елизаров

Можно утверждать, что вовсе не позиция, занимаемая в имущественной дифференциации, а место в военном строю, роль в тех победах, которые и обеспечили благоденствие полиса, определяли уровень притязаний этого формирующего всесокрушающую фалангу ордена на место в политической структуре общества. Решающей роли на поле боя должна была соответствовать ключевая позиция в управлении государством. Поэтому любой, кто имел дерзость возвыситься над ними, посягал на самые фундаментальные устои нового мироощущения, порождавшегося самим строем античного полиса. Этот любой становился преступником (пусть даже только потенциальным, ибо никаких амбиций у него в действительности могло и не быть) даже не перед ними, а уже перед самим полисом. А вот последнее уже неотличимо от преступления перед самими богами. Может быть, именно по этой причине заручиться поддержкой демоса (или, если угодно, охлоса) в вынесении обвинительного приговора никогда не составляло большого труда. Полибий пишет, что везде, где масса приучена демагогами пользоваться чужим добром и где она возлагает все свои упования на жизнь на чужой счёт, при демократическом строе дело легко доходит до убийств, изгнаний и раздела земель, коль скоро масса находит… вожака. Но, думается всё же, что дело не только в низменном желании поживиться дармовщиной, – скорее здесь бессознательно срабатывало то, что впоследствии назовут «здоровым классовым инстинктом».

(Не будем предаваться соблазну нравственных обличений и здесь, но всё же заметим: видеть во всём этом один лишь страх господствующей касты перед подчинением капризу чужой тиранической воли, значит увидеть только поверхностную рябь явлений, которая доступна умосозерцанию обыкновенного обывателя. Подлинное же существо правящих миром причин скрыто глубоко под нею. Оно постигается лишь врождённым инстинктом античного государственного организма; нечто, коренящееся едва ли не в генных структурах формирующей его общины, восстаёт против режима личной власти, – да и вообще против любой неординарной личности, достоинства которой в состоянии возвысить её над всеми. Слишком милитаризован его дух, слишком могущественны механизмы, обеспечивающие его превосходство над своим окружением, слишком непредсказуемы результаты тотальной мобилизации всех ресурсов и демократического государства, и преданного ему гражданина, чтобы всё это могло оказаться под исключительным контролем харизматической персоны. Так что до времени какое-то охранительное и для самого полиса, и для всего того, что становится предметом его воинствующего правосудия, благодатное начало бережёт всех, и – к чести эллинской демократии – уберегает…)

Впрочем, нужно напомнить и о том, что эта же каста гоплитов была самым упорным и решительным противником неограниченного расширения прав гражданства. Но здесь уже не было противопоставления свободы несвободе, хотя включение в круг полноправных граждан городских низов для неё означало точно такое же порабощение, только теперь уже не выдающейся из общего ряда личностью, а неразвитой толпой. Скорее это просто оплаченное кровью нежелание делиться своим с жадным до чужого охлосом. Именно так – до чужого, ибо фактическое место городских низов – это только периферия сражения, но не его кульминационный центр. Полезно привести выдержку из оправдательной речи Ферамена, одного из виднейших политических деятелей Афин последних лет Пелопоннесской войны. Он был противником и крайней демократии, и крайней олигархии, поэтому неудивительно, что его ненавидели представители обеих партий. Его речь приводит Ксенофонт в «Греческой истории»; отвечая своему обвинителю, он говорит: «Я же, Критий, всё время неустанно борюсь с крайними течениями: я борюсь с теми демократами, которые считают, что настоящая демократия – только тогда, когда в правлении участвуют рабы и нищие, которые, нуждаясь в драхме, готовы за драхму продать государство; борюсь и с теми олигархами, которые считают, что настоящая олигархия – только тогда, когда государством управляют по своему произволу несколько неограниченных владык. Я всегда – и прежде и теперь – был сторонником такого строя, при котором власть принадлежала бы тем, которые в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжёлом вооружении».[150]150
  Ксенофонт Афинский. Греческая история.II, 3, 48.


[Закрыть] В сущности Аристотель, как мы уже могли видеть, говорит об этом же.

То обстоятельство, что в Афинах роль городских низов в политической жизни стала куда более весомой, чем в любом другом месте, нисколько не противоречит сказанному, но напротив, служит ему прямым подтверждением. Все и здесь объясняется тем же – местом, которое занимает человек в едином военном строю полиса. Следует только напомнить, что ударной силой Афин во время персидских войн стала уже не фаланга гоплитов (хотя, конечно и она покрыла себя неувядаемой славой во многих сражениях), но в первую очередь его флот. Меж тем эти, по выражению дельфийского оракула, «деревянные стены» великого города требовали гораздо больших людских количеств; и как только эти количества заняли ключевое место в вооружённых силах государства, их роль в управлении последним стала обеспеченной. Поэтому Аристотель, хоть и выказывает неприязненное отношение к самому факту, констатирует не просто возвышение «корабельной черни», но его закономерность.

Однако понятие свободы, повторим, главным своим измерением имело отношение к внешнему миру: только полис служил гражданину её единственным гарантом, только служа ему он мог оставаться тем, кем он был. Между тем реальность этой гарантии опиралась все на ту же незыблемую основу самого мироздания – быть свободным и здесь означало повелевать или – по меньшей мере – не иметь вокруг себя никого, кто мог господствовать. Словом, как уже было сказано, иметь реальную возможность вершить не прекращающийся суд над всеми, кого сам же полис и сочтёт враждебным его собственной свободе, угрозой для неё.

В свою очередь, возможность вершить суровый суд над врагами своей свободы и уж тем более исполнять справедливый приговор над источником угрозы, могла быть обеспечена только одним – властью оружия. Именно эта аксиоматика античного миропонимания делала неизбежной перманентную агрессию полиса, развитие его экспансии по спирали. Всё это имело следствием, что в сферу его господства вовлекалось все большая и большая масса подчинённых гегемону земель. Во время существования первого союза власть Афин с их двадцатью, от силы тридцатью тысячами свободных граждан распространялась, как уже говорилось здесь (гл.3) на более чем двести городов, общая численность населения которых достигала по некоторым оценкам 15 миллионов человек; во время второго возвышения Афин состав её союза простирался до 75 городов, включавших в себя многие крупные, экономически хорошо развитые Хиос, Византий, Метилену, Мефимну, Фивы, города Эвбеи и Фракийского побережья. Все «союзники» облагались довольно чувствительными налогами, проще говоря, данью. Но та же самая аксиоматика делала абсолютно неизбежным и трагический для всей Греции исход – лобовое столкновение гегемонов. Таким образом, условие, обеспечившее суверенитет и обогащение классического полиса – сила оружия, служило, в конечном счёте, и его экономической стагнации и, как результат, политическому упадку.

В самом деле, столкновение с равным по силам противником не может не остановить инерцию завоеваний, но остановивший свою инерцию полис оказывается обречённым. В мире, где все воюют против всех, у античного полиса есть только две возможности: подчиниться гегемонии кого-то другого (ведь на «старт» единой гонки выходит, разумеется же, не он один), или бороться за собственное господство над окружением. Многовековая история показывает, что прошедший критическую точку накопления наступательного потенциала город становится на необратимый путь. С этих пор именно война оказывается его нормальным состоянием; в свою очередь, мир – это некая аномалия, чреватое необратимой утратой стабильности и устойчивости отклонение от оптимума, род форс-мажора, как правило, успешно преодолеваемого действием внутренних защитных механизмов здорового государственного организма. Впрочем, демократический полис меняет самый дух войны, всю её философию. Это уже не кратковременное вооружённое противостояние, которое должно закончиться мирным договором, когда победитель достигает какие-то заранее поставленные им цели. Античный город делает войну безостановочной и вечной, а это значит, что ей должно быть подчинено без исключения все, чем располагает государство. Это уже не столкновение с каким-то конкретным противником, а противостояние всему окружению, поэтому война ведётся всеми его институтами. В первую очередь – всей системой выдавливания максимальных объёмов живого труда из порабощённых городом иноплеменников и максимально же полной конвертацией этих объёмов в средства нового витка подавления новых противников. Оружием этой войны выступает и право, и идеология государства. Наконец, одним из самых эффективных её средств предстаёт и вся система воспитания гражданина-защитника отечества, которая позволяет мобилизовать нравственный потенциал человека. А значит, практически все институты древних городов-государств, вынужденных развиваться в условиях непрекращающегося противоборства, являют собой не что иное, как оптимальную (если не сказать единственно возможную) форму приспособления именно к этим условиям их бытия. Поэтому, строго говоря, полис вообще не знает состояния мира, ибо для него и мир это – всё та же нескончаемая война со всем окружением, вот только временно ведущаяся другими средствами, с использованием другого рода оружия.

Правда, нужно уточнить, что формой существования города является не просто война, но война победоносная, ибо лишь цепь непрерывных побед способна обеспечить непрерывное же приращение ресурсов, обеспечивающих дальнейшую военную экспансию. Любая остановка на этом пути ведёт к остановке конвейерной линии накопления наступательного потенциала, а следовательно, и к невозвратимой утрате своего лидерства. Поэтому даже временная остановка отбрасывает город на обочину, где он в конечном счёте попадает в подчинение тому, кто оказывается более успешным в конкурентной борьбе за гегемонию. Меж тем мобилизационный ресурс – это ведь не только финансы и воинские контингенты, которые постоянно умножаются за счёт его побеждённых «союзников», но и самый дух города, его стремление к свободе. Свобода же, как уже сказано, состоит не в чём ином, как в непрерывном вершении справедливого суда над окружающим миром, в смирении гордынной спеси непокорных и щедрой раздаче милостей всем достойным. Но и здесь ключевая роль принадлежит всё тому же фактору – непрерываемой ничем цепи побед, ибо только они, только пафос героических свершений города делают неодолимым его наступательный напор. К тому же, как мы помним, стихийная тотальная мобилизация государством всего потенциала своих граждан, идеология победы, дух агона перестраивали все сознание общины; теперь это сознание оказывалось способным воспринимать только то, что помогало восторжествованию родного полиса над всеми, – и ничто другое. Поэтому любое поражение, больше того, даже ничейный исход вооружённого конфликта с равным по силе противником был способен служить причиной глубокого потрясения всей психики общины.

Впрочем, именно о последнем обстоятельстве и нельзя забывать: ведь трагедия Греции – это наличие нескольких могущественных претендентов на панэллинскую гегемонию. Втягивание же в затяжную войну с равным по силе соперником останавливает эту инерцию; победа над ним, если и оказывается возможной, всё же сопрягается с предельным истощением и своих собственных сил. А значит, с перспективой неизбежного поглощения какой-то третьей стороной.

А впрочем, и сплошная цепь триумфов не может спасти от застоя, не в состоянии застраховать город от утраты его собственной свободы.

В конечном счёте сила любого претендующего на гегемонию города в его воинстве. Но даже сохраняющее и свою численность, и боевые качества ополчение, формируемое демократическим полисом, с расширением принудительных союзов было бы уже недостаточным для удержания своего господства ни одной из мегавеличин греческого мира. Дополнительные подразделения, которые, по условиям мирного договора, в случае нужды выставлялись вошедшими в союз городами, позволяли сформировать в целом достаточно многочисленное войско, но крепость самого союза – а значит, и возможность положиться на все выставляемые им контингенты – в конечном счёте обеспечивалась только собственной фалангой гегемона. Поэтому должен был существовать какой-то предел, за которым дальнейшая экспансия становилась уже физически невозможной (стратегия его одоления будет найдена только Римом). Отсюда следует, что объединение Греции, её сплочение под эгидой единого военно-политического центра становилось недостижимым ни для Спарты, ни для Афин, ни для Фив во время их недолгого возвышения. Будь в Греции того времени (как впоследствии сложится в Италии) только один реальный претендент на роль общенационального лидера, объединение, возможно, и стало бы действительностью, существование же нескольких претендентов вело только к усилению противоречий между ними и возрастанию накала сопротивления каждому из них.

Не забудем ещё одно – не последнее по своей важности – обстоятельство. Наличие нескольких могущественных соперников в борьбе за панэллинскую гегемонию делало не вполне устойчивым положение присоединённых каждым из них городов. Положиться на них в полной мере было уже невозможно, и в этих условиях многие из насильно присоединяемых получали возможность проводить какую-то свою линию, которая также подрывала экономические и мобилизационные возможности гегемонов. Появление же внешнего фактора, каким со временем станет Македонское царство Филиппа V, резко повышало значимость этого обстоятельства.

Наконец, необходимо упомянуть ещё об одном. Распространение своей гегемонии на все большие и большие пространства пусть и способствовало обогащению военно-политического центра, но отнюдь не укрепляло общую мощь формируемого им союза. Включение в свою орбиту новых земель и обкладывание их чувствительной данью, конечно, вело к обогащению гегемона, но одновременно подрывало экономику тех, кто вынужден был подчиняться его политической воле, ведь это обогащение достигалось простым перераспределением ресурсов (если не сказать грабежом союзников), а вовсе не их умножением. Однако могущество государства в конечном счёте определяется не объёмами трофеев, но развитием его производительных сил. Где этого не происходит, может существовать лишь временное превосходство, но там, за обозримым историческим горизонтом, полис оказывается обречённым на стагнацию и разложение. Однако, несмотря ни на что атакующий город озабочен только одним – чисто военным преобладанием, он не глядит в далёкое будущее; в сущности, это самое детство человечества, а во всяком детстве сегодняшний успех кажется обеспеченным навсегда.

С наибольшей отчётливостью это видно на примере Спарты. Это государство поставило едва ли не в центр своей политики всяческое воспрепятствование любому развитию; сохранение доставшегося от отцов уклада – вот что заботит её больше всего. Для того, чтобы понять, что сумма трофеев, размер дани, регулярно поставляемой всеми «союзниками», – это ещё вовсе не то богатство, которое может надёжно обеспечить будущее, нужна государственная мудрость. Однако ни демос, ни (тем более) охлос, ни даже аристократия, ещё не обладают мудростью, их забота – только сиюминутность. Всё это – только в ещё более выраженной и контрастной форме – мы увидим в Риме. Именно небрежение развитием собственных производительных сил станет одной из причин и его исторического поражения.

Впрочем, «небрежение» – наверное всё-таки не то слово, которое должно быть употреблено здесь. В действительности на развитие производительных сил демократического полиса накладывает свою печать всё та же мифологема свободы. Свобода государства – это далеко не в последнюю очередь и его полная хозяйственная независимость. А ещё свобода – это постоянная готовность к войне со всеми её врагами. Готовность же к вооружённому противостоянию чуть ли не всему, что расположено за периметром границ его «союза», тем более исключает какую бы то ни было зависимость полиса от явного ли, потенциального… любого противника. Поэтому экономика демократического государства обязана, больше того – обречена быть автаркичной (от греч. autarkeia – самоудовлетворение), то есть абсолютно герметичной, замкнутой в рамках государственных границ. Конечно, полной автаркии достичь никому никогда не удавалось, но тенденция к хозяйственной самоизоляции тем сильней, чем острее жажда свободы. Меж тем автаркия пусть и позволяет создать временное военное преобладание над противником, но всё же в конечном счёте наносит невосполнимый ущерб любой экономике. Это ещё будет доказано историей не только античного мира.

Кстати, именно такой взгляд демократического полиса на свою свободу, а значит и на автаркию, порождал не просто идеологию – настоящий культ бедности. Именно бедность связывалась им с добродетелью, богатство и роскошь приличествовали только рабству и были неотделимы от всех связанных с ними пороков. Плутарх от имени Александра говорит: «Разве не видят они, сравнивая свой образ жизни с образом жизни персов, что нет ничего более рабского, чем роскошь и нега».[151]151
  Плутарх. Александр.XL.


[Закрыть] Тит Ливий уже в Предисловии к своему грандиозному труду (11—12) пишет: «Не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и так высоко чтили бы бедность и бережливость. Да, чем меньше было имущество, тем меньшею была жадность; лишь недавно богатство привело за собою корыстолюбие, а избыток удовольствий – готовность погубить все ради роскоши и телесных утех».[152]152
  Тит Ливий. История Рима от основания Города. Предисловие, 11—12.


[Закрыть] «Начало порчи и недуга Лакедемонского государства, – пишет Плутарх, – восходит примерно к тем временам, когда спартанцы, низвергнув афинское владычество, наводнили собственный город золотом и серебром»[153]153
  Плутарх. Агид.V.


[Закрыть].

Говоря о причинной обусловленности упадка и разложения, нужно иметь в виду, что постоянные войны и связанная с этим невозможность развивать собственную экономику постепенно истощали самый ценный ресурс полиса. Мы сказали, что даже умножая свои союзы, город в конечном счёте может принудить их к исполнению союзнического долга на поле боя только опираясь на боевые качества собственной фаланги. Но она состоит уже не из былых героев. Так, например, спартанская фаланга при Ликурге состояла из девяти тысяч тяжело вооружённых гоплитов. Геродот, устами Демарата, отвечающего персидскому царю, говорит о том, что в Спарте около восьми тысяч «мужей», подобных тем, что сражались и пали в Фермопильском ущелье;[154]154
  Геродот. История.VII, 234.


[Закрыть] в битве же при Платеях она смогла поставить в строй только пять тысяч (формирование илотов не в счёт, ибо его надёжность и боеспособность обеспечивались не только хорошей идеологической подготовкой войны и бдительно надзирающими за ними спартиатами, но и присутствием войск афинян и других греческих городов). К 418 г. до н. э. способных носить оружие было уже менее 5000 человек. Во времена Аристотеля их осталось лишь около тысячи: «Вышло то, что, хотя государство в состоянии прокормить тысячу пятьсот всадников и тридцать тысяч тяжеловооружённых воинов, их не набралось и тысячи»[155]155
  Аристотель. Политика.II, 6, 11


[Закрыть]. По свидетельству же Плутарха, к середине III в. до н. э. выжило не более 700 спартиатов, из коих только 100 имели свои земельные наделы. Остальные превратились в неимущую и бесправную толпу. «Сильные стали наживаться безо всякого удержу, оттесняя прямых наследников, и скоро богатство собралось в руках немногих, а государством завладела бедность, которая, вместе с завистью и враждою к имущим, приводит за собою разного рода низменные занятия, не оставляющие досуга ни для чего достойного и прекрасного. Спартиатов было теперь не более семисот, да и среди тех лишь около ста владели землёю и наследственным имуществом, а все остальные нищею и жалкою толпой сидели в городе, вяло и неохотно поднимаясь на защиту Лакедемона от врагов, но в постоянной готовности воспользоваться любым случаем для переворота и изменения существующих порядков».[156]156
  Плутарх. Агид.V.


[Закрыть]

Это, конечно, не значит, что сокращается общая численность ударного формирования полиса, просто место фалангитов постепенно занимают те, кому раньше он никогда не доверил бы оружие. Собственно, трагическая для Спарты битва при Левктрах, о которой вкратце уже упоминалось здесь, была проиграна, в частности, и по этой причине. Численное превосходство спартанской фаланги не помогло уже хотя бы потому, что составлявшие её гоплиты были совсем не теми природными спартиатами, которые ещё до битвы вселяли ужас во всех, кому предстояло встретиться с ней.

Умноженное мифологемой свободы, идеологическими запретами на любое начинание, которое могло бы поставить собственную экономику в зависимость от неприятеля, небрежение развитием производительных сил – вот далеко не последняя из причин, определивших упадок полиса.

Экономическое разорение землевладельцев и общее сокращение земельных участков приводит к тому, что прежнее равенство отходит в область преданий. В Спарте появляются весьма богатые граждане, об этом говорит увлечение спартанцев коневодством и участие их в конных агонах в Олимпии; причём их участники, как правило, представители одних и тех же семей. Между тем, содержание лошадей – это знак большого богатства: «Замечая, как некоторые из граждан гордятся и чванятся тем, что выкармливают коней для ристалищ, – пишет Плутарх, – Агесилай уговорил сестру свою Киниску отправить колесницу для участия в олимпийских состязаниях. Этим он хотел показать грекам, что подобная победа не требует никакой доблести, а лишь богатства и расточительности».[157]157
  Плутах. Агесилай. ХХ.


[Закрыть] Об этом же говорит и Геродот.[158]158
  Геродот. История.VI, 122; 125.


[Закрыть] Рядом же с классом богатых встаёт толпа обедневших спартиатов, которые лишились гражданского полноправия вследствие экономической слабости, невозможности отбывать государственные повинности и участвовать в сисситиях (совместных трапезах). Многие из них теперь живут в имениях богачей, занимаясь прежде запрещённым спартанцам ручным трудом. Другие эмигрируют и поступают в наёмники. Целые толпища таких эмигрантов бродят по всей ойкумене, нанимаясь к кому угодно и нередко воюя друг против друга в составе иноземных формирований.

Впрочем, справедливость требует сказать, что спартиатам долгое время было запрещено участвовать в наёмных формированиях за границей в качестве простых солдат, но при этом отнюдь не возбранялось занимать офицерские должности. Между тем в толковых командирах нуждалось каждое из таких формирований, бродячих наёмных контингентов, как уже сказано, было великое множество, так что вакансий было вполне достаточно. Да и для Спарты откомандирование своих представителей было достойной формой утверждения собственного авторитета в греческом мире; военный авторитет был и в самом деле высок, поэтому присутствие лакедемонян в отряде поднимало и его рейтинг. Конечно, на должность стратегов посылались только видные члены общины, но общая потребность в командирах среднего звена не могла быть удовлетворена ими.

К слову, в корпусе, поход вглубь страны и отступление которого запечатлены в «Анабасисе», присутствуют и спартанцы: 800 спартанских воинов под предводительством Хирисофа были посланы Киру Спартой в ответ на его просьбу о помощи. Решив начать войну, Кир «пишет лакедемонянам, призывая их оказать ему поддержку и прислать воинов, и тем, кто придёт пешим, обещает коней, кто явится верхом – парные запряжки, тем, у кого есть поле, он даст деревню, у кого деревня – даст город, а жалование солдатам будет не отсчитывать, но отмерять меркою!».[159]159
  Плутарх. Артаксеркс.VI.


[Закрыть] Правда, это род государственной политики, а не частный поиск, но и здесь все решают персидские деньги – спартанские гоплиты, пусть и централизованно, направляются на все те же «заработки».

Всё это заставляет спартанское правительство усиленно привлекать к военной службе периэков и даже илотов; приходится массами освобождать последних и делать их гоплитами. Однако гоплит грозен врагу не только своей исключительной военной выучкой, которая шлифуется на протяжении всей его жизни, но и особым («яростным», по определению Платона) духом, формируемым атмосферой победоносного братства. Вчерашний же раб или даже просто униженный былым неполноправием человек по вполне понятным причинам не обладает ни тем, ни другим. Да и свободнорождённые герои никогда не примут как равного вчерашнего раба. Так что победоносная когда-то фаланга если и не сокращается количественно, то во всяком случае перерождается качественно.

Кстати, так обстоит дело не в одной только Спарте. Обезземеливание (и обнищание) среднего класса принуждает к наёмничеству и афинян, и фиванцев… всех; в оставляемых же ими городах все большее влияние получают вольноотпущенники и метэки, те, кто раньше не смели и мечтать о праве голоса в принятии государственных решений. Именно ими и заполняются бреши, образуемые в боевом строю города. Отличие только в том, что граждане всех прочих городов не гнушаются и вакансиями рядовых.

Но всё же самое главное – в другом.

Мы видели, что демократически устроенный город впервые в мировой истории добивается тотальной мобилизации ресурсов, которыми располагает человек. Именно это обстоятельство даёт ему решающее преимущество над всеми, ибо кулак, в который вкладывают весь вес своего тела, потрясает куда сильнее пощёчины. Меж тем всецело подчинить себе не только действия, но и всю систему их мотивации, эмоциональную сферу, сознание, нравственное чувство индивида возможно только там, где сохраняется родство психики, этническое единство граждан. Атакующий же город балансирует на самой грани этно-культурного равновесия.

Мы знаем, что резкое ускорение его военной экспансии придаёт прехождение некоего критического предела накопления массы сгоняемых сюда рабов; именно их труд обеспечивает формирование наступательного потенциала, даёт превосходство над противниками. Но эта же масса таит в себе и самую страшную опасность для полиса. Принципиальная невозможность полной изоляции носителей иной культуры, языка, веры, иных обычаев, традиций, ценностей, предрассудков порождает взаимодействие всех этих стихий. К тому же герметизация иноплеменного начала противоречит самому назначению рабов, поэтому в тесном пространстве расконвоированного концлагеря-города взаимовлияние культур оказывается неизбежным. Кроме того, следует помнить о том, что демократический полис, в особенности Афины, отличался известной свободой рабов и сравнительной мягкостью в обращении с ними; в условиях постоянного соприкосновения это становится элементом единой стратегии охраны, обеспечения безопасности.

Поэтому там, где такое взаимодействие продолжается на протяжении не одного поколения граждан, оно не может не размывать монолитное единство менталитета тех, кто диктовал свою волю огромным союзам подчинённых гегемону народов. Словом, возможность действительно полной мобилизации всех ресурсов гражданина может сохраняться лишь до известного предела (и, может быть, только на сравнительно короткое время). Однако дальнейшее умножение общего количества рабов означает собой его преодоление, – и вот тогда настаёт разложение единого психотипа, резкое снижение суммарной энергетики ударного контингента города, нравственное его разоружение.

Теперь уже ничто не может помочь некогда победоносному городу, он становится обречённым на стагнацию.

Именно это и происходит с греческим полисом. Песнь о свободе ещё продолжает звучать в нём, но уже рождается неодолимое желание граждан вдосталь насладиться ею. Соблазн попользоваться хлынувшими в полис богатствами значительно снижает пафос его пассионариев и необратимо развращает демос. Обнаруживается, что теперь уже не обязательно рисковать своей собственной жизнью и утруждать себя тяготами боевых походов; становится возможным пользоваться услугами платных наёмников. (Так жители цветущего Тарента, наняв Эпирского царя для борьбы с подступающим к нему Римом, посчитали, что, заплатив немалые деньги, они уже сделали все, требуемое для одоления последнего и восторжествования своей свободы.) Что толку со всех одержанных полисом побед, если нельзя пользоваться их плодами? – и как-то незаметно рождается тяготение к иному. «Жизнь удалась!» – этот, так и напрашивающийся здесь девиз «новых русских», как кажется, очень хорошо подходит к умонастроению многих греческих городов, граждане которых теперь оставляли себе лишь стрижку купонов с результатов когда-то свершённых героических подвигов:

 
В этом вся жизнь. В наслаждении жизнь. Отойдите заботы!
Смертного жребий недолог. Сегодня – дары Диониса,
Хоры, венки из цветов и женщины с нами. Сегодня
Пользуйтесь благами всеми. А завтрашний день неизвестен.
 

Вот не лишённое страсти свидетельство современника: «афинские юноши проводили целые дни в домах флейтисток и гетер, пожилые люди предавались только игре в кости и подобным безнравственным занятиям. Для народа же гораздо важнее были общественные обеды и даровая раздача мяса, нежели заботы о государстве». Ясно, что демос скорее поддержит бесплатные раздачи, чем лидера, который способен поставить его в строй.

Демосфен (ок. 384—322 до н. э.), по общему признанию, первый из десяти «канонических» ораторов Древней Греции, в своей третьей пламенной «филиппике» против македонского царя, с горечью говорит: «Да, было тогда, было, граждане афинские, в сознании большинства нечто такое, чего теперь уже нет, – то самое, что одержало верх и над богатством персов, и вело Грецию к свободе, и не давало себя победить ни в морском, ни в сухопутном бою; а теперь это свойство утрачено, и его утрата привела в негодность все и перевернула сверху донизу весь греческий мир. Что же это такое было? Да ничего хитрого и мудрёного, а только то, что людей, получивших деньги с разных охотников до власти и совратителей Греции, все тогда ненавидели, и считалось тягчайшим позором быть уличённым в подкупе; виновного в этом карали величайшим наказанием, и для него не существовало ни заступничества, ни снисхождения… А теперь все это распродано, словно на рынке, а в обмен привезены вместо этого такие вещи, от которых смертельно больна вся Греция. Ведь что касается триер, численности войска и денежных запасов, изобилия всяких средств и вообще всего, по чему можно судить о силе государства, то теперь у всех это есть в гораздо большем количестве и в больших размерах, чем у людей того времени. Но только всё это становится ненужным, бесполезным и бесплодным по вине этих продажных людей».[160]160
  Демосфен. Указ. сочинение. 36—40.


[Закрыть] Патриотизм, гражданский долг – все это куда-то уходит, ранее имевшее приоритет перед всем личным, общественное теперь становится обузой: