Текст книги "Просвещенные (СИ)"
Автор книги: Евгений Беляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Что тогда потянуло Насонову на Пушкинскую площадь, она и сама не смогла бы сказать. Возможно, желание своими глазами увидеть чудо? О том, чтобы и самой стать просвещенной, она тогда точно не думала.
Бородатый мужик на площади действительно присутствовал, и тот столб, у которого он высек свою первую жертву, стоял на своем месте, но особого ажиотажа вокруг как-то не наблюдалось. С десяток скучающих зевак, непонятно чего ждущих, пара дежурных папарацци, еще не утерявших надежду получить уникальные кадры, охраняющий все это полицейский наряд. Время от времени прибредали туристы, и кому-то из них приходило в голову испытать судьбу и проникнуть к мужику сквозь еле заметный светящийся купол, но никого из них этот купол не пропускал. Ирина тоже проявила любопытство и, к собственному удивлению, не ощутила ни малейшего сопротивления.
Ой, что началось при этом по ту сторону купола! Зеваки дружно схватились за свои планшеты и мыльницы, папарацци встали наизготовку со своей профессиональной аппаратурой, полицейские и какие-то незаметные личности принялись яростно куда-то названивать, со всех концов площади к месту действия сбегалась толпа, и Ирина ясно поняла, что скоро там будет не протолкнуться и, похоже, дороги назад для нее уже нет. Пришлось срочно менять собственные планы и вступать в разговор с оживившимся мужиком.
Узнав, как его зовут, и представившись сама, Ирина выслушала краткую лекцию на тему, что ей светит, если она пройдет испытание и искупит все свои грехи. Обещания выглядели заманчивыми, но вот способ, которым ей предагалось достичь просвещения, вызывал дрожь. Она даже на индийском пляже не больно-то стремилась выставить на всеобщее обозрение свое, если честно, не слишком-то уже молодое тело, хотя там нагота была в порядке вещей, а уж чтобы сделать это на главной улице своего родного города, на глазах огромной толпы и журналистов со всего света??!!... Да еще и получить после этого плетью!!! Почему-то вспомнились бордельные рисунки XIX века, на которых солидные господа полосовали хлыстами обнаженных и хорошо связанных дам. От одной мысли, что и она будет выглядеть примерно так же, можно было упасть в обморок. Своими сомнениями она поделилась с бородатым проповедником.
– А вы, Ирина Владимировна, просто не обращайте на это внимания, – промолвил в ответ Анненков. – Поверьте, после достижения просветления вам будет просто смешно, что кого-то там интересует ваше тело. Есть люди, которые и в страстях Христовых способны узреть одну лишь эротику, но какое вам дело до мнения дураков? Их время спасаться еще не пришло, пусть и дальше живут своей скотской жизнью. Подумайте лучше о тех, кого вы сами сможете привести к спасению. А боль, ее можно перетерпеть, если жалеть не тело свое, а душу, отягощенную грехами, которые снимает с нее эта плеть.
– Но смогу ли я все это выдержать? – тихонько спросила Ирина.
– Логос уверен, что сможете. Но воля тут ваша, насильно спасти никого невозможно.
Насонова призадумалась, а хочет ли она этого, и внезапно призналась себе, что да, хочет! Она всегда мечтала нести свет в людские души, вот только не знала как, а тут ей предоставляют такой шанс! Отойдя к стулу, на который, как она поняла, надо сложить одежду, Ирина со всей решительностью принялась разоблачаться, а затем позволила привязать себя к столбу в позе какой-нибудь христианской великомученицы.
Дальше, в принципе, началось то, чего она и ожидала: вспышки блицев со всех сторон, возмущенные вопли сбежавшихся моралистов, нарастающий гомон толпы и жаркая боль на спине, ногах и ягодицах, подобную которой ей еще никогда не доводилось испытывать. Кажется, она что-то орала, дергалась под ударами, чуть ли не повисала на крюке, на который Анненков нацепил веревку, связывавшую ее запястья. Но это все как-то проходило мимо сознания, а душа ее в это время испытывала жгучий стыд за все те грехи, которые она успела совершить в этой и, кажется, прошлых своих жизнях. Боль странным образом облегчала этот стыд и, наконец, принесла блаженное беспамятство, из которого ее извлекло ощущение рук Анненкова на своем теле.
Боль постепенно уходила, вместе с ней и ощущение скованности. Ирина вдруг почувствовала себя воздушным шариком, у которого достаточно отпустить ниточку, и он улетит в небеса. Несмотря на свою наготу, стыда она больше не ощущала ни малейшего, да и вообще не понимала больше, как можно испытывать это чувство по столь ничтожному поводу. Что думают о ней собравшиеся вокруг люди, она представляла теперь лучше, чем когда бы то ни было, но мнения этих погрязших во зле и невежестве особей не значили больше для нее ничего. Провоцировать дураков по пустякам ей, впрочем, не хотелось, и она позволила себе одеться перед уходом, по-дружески распрощавшись с Анненковым.
Выйдя за пределы светового купола, она прошла сквозь толпу как королева на собственной коронации. Кто-то злобно плевался ей вслед, не решаясь, впрочем, приблизиться, кто-то просто молился, глядя на сверкающий над ее головой нимб, и даже выпрашивал благословения. Этим она не отказывала, а вот с многочисленными корреспондентами, жаждавшими взять у нее интервью, обходилась куда более сурово. Никаких пикантных подробностей о ее ощущениях во время бичевания они так и не вызнали, а ее философские рассуждения о сути достигнутого ею сейчас просветления оказались им почему-то не интересны. Ну и было бы предложено!
В отличие от Ратникова, менять свою профессию Насонова не стала. Она была учительницей, ею же и останется, вот только учить теперь станет не тех и совсем другому. Она теперь точно знала, кто еще в этой жизни может пополнить собой число просветленных. К ее вящей радости среди них оказался Никодим. Прочие ее ученики на такой подвиг не тянули никак, более того, ей теперь еще яснее были видны одолевавшие их пороки. Обличать их ей не позволяла этика, да и понимала она прекрасно всю бесполезность этого дела. Но как учить, если осознаешь, что все равно не сможешь помочь? И где искать тех, кому ты помочь как раз сможешь? Да, здесь рядом был Никодим, но кто ж ей позволит стать наставницей всего одного ученика? Ну ладно, глаза боятся, а руки делают, так что других она себе еще разыщет, а пока надо помочь встать на путь истинный этому одному.
По окончании урока Ирина попросила Диму задержаться в классе и рассказала ему, что случилось с ней на Пушкинской площади. Кажется, сумела заинтересовать. Давить на него она не станет, он мальчик умный и до всего сумеет додуматься сам.
Глава 4.
Светлый мальчик.
В свои двенадцать лет Никодим Антонов успел уже настолько разочароваться в жизни, что сам удивлялся, зачем до сих пор тянет свое бренное существование. Он уже давно и крепко уверился, что он в этом мире лишний, и все, что происходило вокруг него, только подтверждало эту его уверенность.
Начало такой его обособленности положили родители, которым почему-то взбрело в головы, что у них будет необыкновенный ребенок, и ради такого случая они нарекли своего первенца очень редким именем, настолько редким, что сверстники даже дразнилки под него не могли подобрать. Разумеется, уже в детсаду его перекрестили в Диму, на что Никодим сперва очень обижался и даже не хотел откликаться, но потом как-то привык, ведь не станешь же каждому встречному объяснять, что его зовут иначе? У него и помимо имени проблем хватало. Мечтательный, даже заторможенный на вид светловолосый карапуз вызывал раздражение воспитательниц и нянек и насмешки более проворных ровесников, которые отказывались брать его в свои игры. Приходилось Диме играть одному, погружаясь в мир своих фантазий, в которых у него никогда не было недостатка. Уже тогда он уверил себя, что прилетел с Луны и должен когда-нибудь туда вернуться. Почему именно с Луны? Ну, просто она очень его завораживала. Настолько, что он часто просыпался по ночам и долго смотрел на нее в окно.
Читать он научился лет в пять и как-то очень легко и естественно, удивляясь потом, почему для его товарищей по группе это доставляет какие-то затруднения. В результате ему теперь поручали читать вслух другим ребятам, и у него это неплохо получалось. Правда, если книжка казалась скучной, он без зазрения совести дополнял ее сюжет своими собственными фантазиями, и это порой даже прокатывало, так что в выпускной группе детсада он заслужил прозвище Сказочник.
Школьная учеба оказалась рутинной и малоинтересной. Никодима злило, что на уроках русского языка надо заучивать какие-то дурацкие правила, хотя он с самого начала интуитивно писал без ошибок. Может, просто потому, что очень много читал и запоминал прочитанное с первого раза. Отменная память помогала ему учиться на отлично по многим предметам, кроме физкультуры, рисования и труда, где он оказался полной бездарью. Самого его такое положение дел нисколько не волновало, и он не готов был и минуты лишней тратить на то, что у него не получалось, в ущерб любимому чтению, что бы на этот счет ни говорили родители и учителя.
Увлечений своих соучеников он категорически не понимал. Они готовы были часами мочить компьютерных монстров, нарабатывая скорость реакции, или бессмысленно носиться и галдеть на переменах. Он в это время предпочитал читать, и даже если его выпроваживали из класса, все равно находил себе укромный уголок за какой-нибудь цветочной кадкой, усаживался на пол и предавался своему любимому занятию.
Разумеется, такой «шибко умный» одноклассник изрядно раздражал классных хулиганов. Диму стали регулярно лупить практически ни за что, просто чтобы глаза не мозолил, и ему приходилось теперь еще тщательнее скрываться от буйной мальчишечьей оравы, появляясь на люди только со звонком на урок. Интересно, что его же в этом еще и обвиняли, дескать, отрывается от коллектива! Да в гробу он видел этот «коллектив»!
В пятом классе Никодиму стало немного полегче, потому что у него появились новые учителя и среди них та, на уроках которой он мог отдохнуть душой. Она не обсмеивала его фантазии, позволяла самому выбирать темы для школьных сочинений, а потом зачитывала его творения всему классу и даже ставила их в пример. Это тешило уязвленное Димино самолюбие и побуждало его писать еще больше и красочнее, в том числе и специально для нее, Ирины Владимировны, которую он теперь буквально боготворил.
Было у Никодима еще одно маленькое увлечение, в котором он долгое время никому не признавался, – кропать стишки. Началось это у него лет в десять, когда, в очередной раз побитый и униженный более сильными ребятами, он возмечтал улететь отсюда на Луну и доверил свои переживания бумаге. Удивительно, но они как-то сами собой срифмовались и вылились в два четверостишия. Такой способ релаксации пришелся Диме по душе – все лучше, чем сочинять бесконечные планы мести обидчикам, прекрасно понимая, что ни один из них ты никогда не решишься реализовать. Тетрадку со стихами он хранил в нижнем ящике своего письменного стола, под ворохом бумаг, и больше всего боялся, что кто-нибудь из домашних найдет ее и прочитает. Но как бы ты ни лелеял свои переживания, в глубине души все равно хочется, чтобы кто-то о них узнал. Тот, который их поймет и не подымет тебя на смех. Никодим долго боялся, но, наконец, переборол свой страх и в разговоре с Ириной Владимировной о стихотворениях Гумилева ввернул невзначай, что он сам уже больше года пописывает стихи, причем на схожие темы. Та немедленно заинтересовалась и попросила принести почитать. Дима поломался для порядка, но тетрадку все же принес, заранее трясясь, что теперь-то его точно обсмеют, и на том все доверие между ними кончится. Но нет, в ответ он получил вполне доброжелательный разбор своего творчества и несколько дружеских советов. Домой в тот день Дима летел, как на крыльях. Та, которую он так уважал, ПРИЗНАЛА ЕГО ПОЭТОМ! Он не знал, сможет ли он достойно расплатиться за это признание, но был уверен, что обязан хотя бы попробовать это сделать. Зная о существовании в поэзии жанра приветственных од, он зарылся в сборник стихотворений Ломоносова, которые посчитал лучшим для себя образцом, потом несколько вечеров трудился над листами бумаги, буквально высунув от усердия язык, и, наконец, выбрав наиболее удачный текст и переписав его каллиграфическим почерком, преподнес его Ирине Владимировне, когда они оказались наедине. В ответ она его расцеловала!
Короче, в том, что Дима так до сих и не покончил с собой от жизненных невзгод, была только ее заслуга. Иногда он спрашивал себя, а не влюбился ли он в свою учительницу, и тут же с ужасом отбрасывал эту мысль. С ужасом, потому что прекрасно понимал, что никакие более близкие отношения между ними невозможны, что своим признанием он только ее подставит, и тогда им просто не позволят дальше общаться, а без этой единственной отдушины ему уже точно не жить!
Стоит, впрочем, сказать, что в шестом классе интерес к нелюдимому романтичному Диме стали уже проявлять и некоторые сверстницы. Вот только сами они оставались для него всего только глупыми девчонками, пустыми балаболками, не способными поддержать никакой интеллектуальный разговор! А без осмысленного общения, приятного для обеих сторон, он себе никаких любовных романов просто не мыслил. К тому же его бесило, когда они называли его Димочкой. Он давно уже хотел избавиться от этого детского имени, пусть уж лучше звали бы, например, Ником на английский манер, хотя не знакомые с ним люди все равно тогда будут путаться и решат еще, чего доброго, что на самом деле его зовут Колей!
Ирина Владимировна время от времени посвящала Никодима в разные мистические учения, которыми увлекалась сама, и он в целом представлял, чем она дышит, но даже его удивило, что она рискнула пройти какой-то жуткий обряд с бичеванием на Пушкинской площади, о чем немедленно оповестили все телеканалы и что вызвало целую бурю в социальных сетях. Когда она после этого появилась в школе, за ней следили сотни любопытных глаз, и все поражались произошедшим в ней переменам. Насонова держалась теперь, ну, просто как какая-то олимпийская богиня, реально при этом светясь, и даже более старшие коллеги робели под ее взглядом, что уж там говорить про детей! Никодим, возможно, тоже не рискнул бы вот так запросто подойти к этой новой Ирине Владимировне, но она сама к нему обратилась, попросив задержаться после урока. Он, конечно, остался, сгорая от любопытства, и услышал поразительные вещи, которые обычно взрослые детям не говорят. Главное, он узнал, в какое именно учение она оказалась посвящена и какие у нее теперь есть способности. Одно это по-настоящему его впечатлило, не говоря уже про оказанное ему доверие. Еще он понял из их разговора, что она по-прежнему хочет с ним заниматься, причем только с ним одним изо всей их школы, и ради него готова даже терпеть всех этих тупиц, но была бы очень рада, если бы сам Никодим смог перейти на более высокий уровень духовного развития, тогда она сможет дать ему и то, чего он сейчас, в своем нынешнем состоянии, просто не поймет. Не, он, конечно, охотно перешел бы, вот только, как это можно сделать, она ему так и не сказала.
Никодим погрузился в раздумья и бродил по школе, уже совершенно отрешенный теперь от внешнего мира. Мысли, которые приходили ему в голову, реально его ужасали. Неужто она намекала на то, что ему тоже следует пройти посвящение? Да ведь стоит об этом только подумать, как тебя тут же холод продирает! Ирину Владимировну на этом самом посвящении бичевали, да так, что она, как пишут газеты, в какой-то миг даже сознание потеряла, правда, потом быстро пришла в себя и волшебным образом исцелилась. С мужиком, который прошел посвящение до нее, тоже по слухам творилось нечто подобное. Это что же, значит и ему, Никодиму, тоже придется встать под плеть?! Не решаясь физически сопротивляться своим гонителям, мальчик искренне считал себя трусом, и хотя дома его, конечно, никто не порол, он знал, как больно бывает, когда тебя бьют кулаками, а уж чтобы плетью...
Вернувшись домой и сгорбившись на стуле, Никодим всплакнул даже о своей горькой судьбе, и тут же поймал себя на мысли, а что это он так убивается-то? Разве его кто-то туда насильно гонит? И немедленно понял, что гонит себя он сам. Он, оказывается, уже подсознательно решил, что обязан пройти это посвящение, что бы там с ним ни сделали, пусть даже самое ужасное, и теперь его трусливая душонка просто дает арьергардные бои.
Осознав это, он принялся тщательно готовиться к предстоящему испытанию, то есть сходил в туалет, вымылся под душем, переоделся в чистое белье. Если ему сегодня и суждено опозориться, так пусть хоть позор этот не окажется слишком большим. С видом самурая, идущего на смерть, Никодим вышел из дома и потопал в сторону ближайшей станции метро, рассчитывая не далее, чем через час оказаться на Пушкинской площади.
Анненков на своем посту страдал от скуки. Он уже вторую неделю торчал здесь у всех на виду, и за все это время нашлось лишь два реальных претендента на обретение просветления, мужчина и женщина, оба уже достаточно солидного возраста, и он гадал, как же окажется третий? По опыту его работы в летнем лагере ему куда привычнее было иметь дело с детишками, но на то, что кто-то из малолеток вдруг рискнет пройти обряд, он практически не рассчитывал. Он чуть ни задремал, усевшись на стуле, когда из окружавшей защитный купол толпы вдруг донесся шум. Что их там так взбудоражило-то? Причина волнений, впрочем, стала понятной, когда у самого купола Петр Савельевич увидел решительно настроенного светловолосого мальчугана примерно того возраста, с каким Анненкову чаще всего приходилось иметь дело в лагере. Мальчуган шагнул вперед и прошел сквозь купол без малейших затруднений, после чего тут же остановился в растерянности, видимо, и сам от себя такого не ожидав. Петр Савельевич, сам ошарашенный тем, как быстро материализовались его мысли, вынужден был взять инициативу на себя, хотя еще не до конца представлял, что ему делать дальше. Его лагерные клиенты приходили к нему из чистого любопытства, сами выбирали, чем их будут сечь, при этом ни один не рискнул испробовать на себе ременную плеть, да и обходился он с ними, если уж на то пошло, не Бог весть как жестоко. А этот паренек до конца ли сознает, что именно ему предстоит?
Прибыв на Пушкинскую площадь, Никодим достаточно быстро сориентировался, где искать тот столб для бичевания, и полез вперед, проталкиваясь среди зевак. Пропускали его неохотно, кто-то даже сказал, что детям туда нельзя, но схватить за шкирку и оттащить все же не пытались, и мальчик проник к тому самому светящемуся куполу, что никого не пропускал к столбу и сидящему на стуле бородатому мужику. Трусливая надежда, что и его, Никодима, купол остановит, моментально развеялась в прах, стоило ему сделать еще один шаг. Оказалось, что и детям туда очень даже можно. Вот только что дальше делать-то и что говорить? Хорошо, что мужик очень вовремя вышел из спячки, поднялся со стула, подошел к Никодиму и, вежливо взяв под локоток, побудил сделать еще несколько шагов по направлению к плите, в которой крепился столб. Все же, когда тебе предстоит очень неприятная процедура, хорошо, когда есть человек, который руководит всеми твоими действиями. Мальчик сейчас охотно готов был подчиняться и ни о чем не думать, но и этого маленького послабления ему не дали, потому что мужик, представившись, начал вдруг задавать вопросы.
– Как тебя зовут-то хоть, чудо природы?
– Никодим Антонов.
– Ты сюда с ясной целью пришел или так, из любопытства?
– Ага, с целью...
– Просветлиться, значит, хочешь?
– Ага, хочу...
– А знаешь, что для этого претерпевать приходится?
– Знаю, я по телевизору видел. Вы там мою учительницу секли.
– Твою учительницу?!...
– Ага, Ирину Владимировну. Она со мной потом беседовала и сказала, что я смогу перейти на более высокий уровень духовного развития. Ну, я и решил...
– Все, тогда вопросов больше нет, – сдался Анненков. – Раздевайся, Никодимушка, одежду вот на этот стул складывай, а дальше только о своих былых грехах, которые искуплять будешь.
Мальчик послушно разделся догола, сам протянул руки, чтобы их связали, сам, дрожа уже всем телом, встал к столбу и, когда Анненков подвесил его на крюк, вытянулся в струнку, касаясь плиты только пальцами ног.
Публика за пределами купола яростно возмущалась таким развитием событий, кто-то истерично вопил: «Не трожь ребенка, ирод!», кто-то безуспешно пытался прорваться к столбу, а набежавшие папарацци и телевизионщики уже вовсю толкались в стремлении обеспечить себе наиболее выгодные ракурсы для съемки.
– Ну, терпи теперь, отрок, – промолвил Петр Савельевич, опуская плеть на тощее бледное тельце просветляющегося.
Происходящее вызывало в Никодиме смесь ужаса и восторга. Ужаса, что его, голого и корчащегося под плетью, теперь увидит вся страна, что сейчас ему станет просто невыносимо больно, и вообще неизвестно, выживет ли он в результате этого всего. Восторга, что он, оказывается, вовсе не такой уж трус, каким всегда себя полагал, что одноклассники теперь точно перестанут считать его слабаком и нытиком, а также от предвкушения чего-то пока неведомого, но божественно упоительного, которое скоро ему откроется. Боль от первого же удара превзошла все, что он только мог себе помыслить и чуть было не лишила его всякой возможности размышлять. Он дико взвизгнул, задергался, немедленно утратив контакт с землей, а как только перестал корячиться и обрел хоть какую-то опору под ногами, как следом за первой прилетела вторая плеть и все повторилось заново.
Никодим самозабвенно, во всю глотку орал, продолжал исполнять свой дикий танец боли, но в голове его снова начали роиться мысли, и вовсе не о том, как увернуться от плети, а о былых его больших и маленьких грехах. Ой, сколько их было то, оказывается! Мальчику вдруг стало невыносимо стыдно себя самого, и боль от плетей он теперь воспринимал чуть ли не с благодарностью, ведь она, словно живительная влага, смывала с его души весь этот стыд. За грехами недавними и вполне еще памятными припомнились вдруг какие-то другие, которые вроде и не он совершал. Или все же он, только в другое время и в другом теле? Как бы то ни было, теперь ему приходилось расплачиваться и за них, и когда последний из этих грехов оказался смыт накатывающей болью, Никодим от облегчения разразился истерическим плачем.
Анненков отцепил от столба окровавленное, дергающееся в конвульсиях мальчишеское тельце и, шепча Никодиму на ухо что-то успокаивающее, принялся уже привычно исцелять им же нанесенные раны наложением рук. Жуткие просечки исцелялись прямо на глазах, и мальчишка постепенно приходил в себя, перестал дергаться, хотя еще продолжал всхлипывать, и на ноги его пришлось поднимать почти насильно. Гормональную бурю, вызванную перенапряжением всех ресурсов подросткового организма, так сразу не уймешь, и новоявленный просветленный, отходя от стресса, бессознательно возжаждал объятий, ну и чтобы его по головке погладили. Пришлось Петру Савельевичу и дальше утешать повисшего на нем мальчугана, но вот всхлипывания, наконец, прекратились, все слезы высохли, на лице расцвела улыбка, и Никодим из недавнего ада переместился, кажется, прямиком в рай. Все былые невзгоды казались ему теперь совершенно ничтожными, мир был велик и светел, исцеленное тело словно налилось силой, которой в нем и не было отродясь, хотелось куда-то мчаться и делиться со всеми своей радостью. Мальчик уже и пошел было, но был остановлен Анненковым.
– Никодимушка, ну куда ж ты в таком виде? Я понимаю, что теперь тебе любые одежды до фонаря, но люди ж вокруг еще не просветленные, они тебя неправильно поймут!
Никодим осознал, что только что чуть не отправился гулять нагишом по главной улице Москвы, весело хмыкнул и нехотя принялся одеваться. Действительно нехотя, хоть день был по-осеннему прохладным, но в нем сейчас словно какой-то внутренний жар горел, холода он не ощущал совершенно, а всякие там предрассудки общественной морали для него теперь ни малейшего значения не имели. Впервые в жизни он ощущал себя совершенно свободным человеком. Свободным, кажется, даже от земного притяжения. Вот сейчас возьмет и полетит!
Поблагодарив Анненкова за помощь и участие и весело с ним попрощавшись, Никодим сиганул в толпу, да так быстро, что даже вездесущие репортеры его догнать не смогли. А очень ему надо общаться с этими взрослыми занудами! Никодим мог теперь точно оценить, кто чего стоит, и собеседников своих впредь собирался выбирать исключительно по собственному вкусу.
Глава 5.
Новая жизнь.
Скандал вокруг посвящения Никодима, конечно, разразился невероятный. По самым разным телевизионным каналам транслировали снятые на Пушкинской площади ролики с его участием, правда, стыдливо заменяя размытым пятном его обнаженное тело, зато по интернету те же самые ролики гуляли во всей их первозданной красе, получая миллионы просмотров. Кто-то счел момент очень удобным для нападок на новых назареев и их пророка, обретшего уж слишком большое влияние на государственную власть, и с «юной жертвой сектантов» как-то сразу захотело пообщаться слишком много ответственных лиц. Мать Никодима глотала валидол, отец, никогда в жизни сына и пальцем не трогавший, грозился взяться, наконец, за ремень, если он еще хоть раз...
– Ну, берись, – спокойно отвечал Никодим, – а о каком еще разе может идти речь, посвящение ведь дважды не проходят.
– Да кто его знает, что тебе еще в голову взбредет! – злился отец.
– Пап, все, что мне теперь может, как ты выражаешься, взбрести в голову, будет полностью отвечать божественным предначертаниям, ибо я реально могу общаться с Логосом, а через него и со всеми небесными сферами. Все самое плохое, что со мной могло случиться, оно уже случилось, но больше надо мной не тяготеет, я отряхнул его как прах со своих стоп.
– Но люди говорят...
– Ай, стоит ли прислушиваться ко всяким дуракам?
– Дуракам, говоришь? Вот скоро к нам заявятся три дуры: чиновница из районной опеки, подростковый психолог из кризисного центра и даже, говорят, сама детская омбудсменша. Ты их тоже собираешься игнорировать?
– Да не, зачем, им же полезно будет побеседовать со знающими людьми.
Когда визитерши в сопровождении двух хмурых полицейских позвонили в квартиру Антоновых, открыл им сам ехидно улыбающийся Никодим.
– А где твои родители? – сразу задала вопрос омбудсменша по праву старшей в этой компании.
– А у вас, простите, до них дело? Или до меня?
– Мальчик, мы с тобой еще побеседуем, а пока нас интересует, как они тебя воспитывают.
– А они уже отвоспитывались. Теперь моя очередь.
– Э, мальчик, а не слишком ли много ты на себя берешь?
– Как принято говорить в окружении вашего супруга, этот крест мне вполне по силам. И кто лучше понимает жизнь: просветленный или обычные грешные люди, не познавшие Бога?
Омбудсменша ощущала себя явно не в своей тарелке. Пацан нахально влез на ее территорию и явно втягивал ее в богословский спор, к которому она не была готова.
– Лет-то тебе сколько, просветленный? – пробурчала она.
– А сколько было Иисусу, когда он дискутировал с мудрецами в храме? – вопросом на вопрос ответил Никодим. – Если не знаете, проконсультируйтесь у своего супруга.
– А ты знаешь, кто у меня супруг?
– Я знаю даже, что у вас было сегодня на завтрак, ибо в любое мгновение могу обратиться за советом к Логосу, а он, как известно, знает абсолютно все!
Не зная, как на это возразить, омбудсменша временно заткнулась, и тогда Никодим сам перешел в атаку, допрашивая оставшихся двух дам, чем он обязан их вниманию. Чиновница из опеки, не оставившая еще надежды побеседовать с родителями Никодима без присутствия самого настырного ребенка, изображала из себя каменную бабу, психолог же промолвила, что хотела бы понять, не получил ли Никодим нервный стресс из-за того, что с ним сотворили на площади.
– О да, когда меня в школе травили тупые одноклассники и я покончить с собой хотел, никого мои психологические проблемы не интересовали, а как только мне помогли достичь просветления, тут же кого-то вдруг стали беспокоить возможные побочные эффекты. Какая оперативность!
– Никодим, я сочувствую, что тебе никто не помог в школе, но все же твоя психика...
– Дамочка, я уже перерос ту стадию, когда душой управляет психика! У пневматиков дух контролирует все их возможные психические проявления, потому у меня по определению не может быть никаких нервных стрессов. Тому, кто уже спасен, бояться нечего!
– Никодим, я тебя не понимаю...
– Разумеется, не понимаете, ваша наука еще до этого не доросла!
– Дети твоего возраста так не говорят!
– О, Господи, наконец-то она прозрела!
– Ладно, будем считать, что ты разом повзрослел и обрел не свойственную твоему возрасту психическую устойчивость, – сдалась психолог, – но тебя не напрягает разве, что миллионы людей по всей Земле увидели тебя в несколько, эээ, непотребном виде?
– А почему это должно меня напрягать? Какая мне разница, что они там думают по поводу моего бренного тела, когда я уже живу исключительно духом?
– А если кто-нибудь перевозбудится и изнасилует?
– Насилуют только тех, в ком видят жертву. Но даже носители самых темных инстинктов ощущают свое ничтожество и падают ниц перед величием духа.
– А вдруг все же не сдержатся и трахнут?
– Тоже мне беда.
– Ну как же... Ведь тебя, получается, опустят...
– Пневматика невозможно унизить. Золото остается золотом, в какую грязь его ни кинь!
– Это Логос вас так учит? – не сдержалась омбудсменша.
– А кто же еще! Но люди духа и два тысячелетия назад говорили то же самое, только их задавили тогда своей тупой силой всякие православные невежды.
– Почему именно православные-то?
– А какие еще? Ариан тогда самих гнали, как и язычников, куда еще было идти малообразованным жлобам с тягой к погромам? А кое-кто из православных иерархов их таких специально пестовал. Особенно этим александрийские архиепископы отличались, Филофей и его племянник Кирилл. Александрийскую библиотеку сожгли вместе с Серапионом, Гипатию зверски убили, и на тебе, они теперь Отцы Церкви! Ну и кто вы после этого, если у вас такие отцы? Нынешний ваш Святейший в честь кого свое имя принял? Прямо таки эстафета поколений получается!
