Текст книги "Грех"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Денег? – переспросилаНинкас вызовом. – Как грязи!
– Отшень хорошо, – спрятал Отто бумажник.
В Москве Нинкабуквально не находиласебе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится нагоризонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть нанее. Нинкапочти даже пересталаночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, – оставляя координаты одной бабульке.
Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинканашлаприют.
– Девочка, милая! – мать Сергея, не пьяная, несколько разве навзводе, расхаживалапо пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки. – Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаюю Не знаюю У Отто это первый случай завосемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я моглаб ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послалатебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..
Лощеный скромник-демократ, какие запоследнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы ЫВестиы, стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем оназаметит, узнает, расшифрует его.
Судя по ее внешности, жестов Нинкане сделала: дорогое, элегантное платье сидело наней так, словно никогдав жизни ничего ниже сортом Нинкаи не нашивала. Онаявно переходилав очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.
Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким невозмутимым достоинством подалаему Нинкаруку для поцелуя.
Они вышли наулицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду ЫВолгаы 3102, тасамая, что подобралаНинку наночном шоссе пять недель – целую жизнь! – назад.
– Бедав том, – сказал Николай Арсеньевич, – что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение навыезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.
Нинкапосмотреланавельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел наНинку: сперваон не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это – тасамая.
– В истерике, по-мальчишески, – отвечал вельможанабезмолвный нинкин вопрос, посредственно для дипломатаскрывая возбуждение, которое генерировалав нем сексапильная фигурка, – но Сергей несколько лет назад выбрал намой взгляд одну из самых удачных возможных карьер. И я как отец (со временем и у вас, не исключено, появятся дети!) просто обязан помочь ему не сорваться. Когдав лавре из-завас начался скандал, я предпринял все возможное, чтоб удалить Сергея в Иерусалим. Не надо смотреть наменя с ненавистью – Сергей попросил сам. Бежал от вас он – я ему только помог. Простите, я, вероятно, неточно выразился: не от вас – от себя. И я его, – улыбнулся двусмысленно, – теперь понимаю. Но согласитесь: нелепо будет, если сейчас, ему вдогонкую
– Соглашаюсь, – перебилаНинка, совсем по видимости не обескураженная, во всяком случае – взявшая себя в руки: чем больше наее пути встречалось препятствий, тем сильнейший азарт она, казалось, испытывала, тем емче заряжалась энергией преодоления.
– Вы, конечно, ни в чем не виноваты, и я готов компенсировать вашу неудачу, чем смогую – тут Нинку прожег, наконец, потный взгляд жлоба-водителя, и онаобернулась, жлобаузнала, став, впрочем, после этого лишь еще презрительнее. – Я еду сейчас загород. Если у вас есть время, вы могли бы сопроводить меня, и мы вместе обсудили бю – вельможавсе откровеннее, все нетерпеливее облапывал Нинку глазами.
– У меня нту времени, – улыбнулась она. – Мне нужно добывать паспорт.
Улыбнулся и вельможа.
– Передумаете, – резюмировал, – мой телефон у вас записан. Уверяю, что Париж, Лондон, Гамбург нахудой конец, гораздо увлекательнее Иерусалима, – и направился к машине.
– Вы меня, конечно, извините, Николай Арсеньевич, – склонился к нему жлоб, – но эта, с позволения сказатью телкаю – и совсем уж приблизился к шефу, два-три словапрошептал прямо наухо. Приотстранился несколько и добавил: – Ага. Задвести рублей.
Нинкапонималаих разговор, словно слышала, и потому, едваЫВолгаы собралась вклиниться в густой предвечерний автомобильный поток Садового, стремительно подошла, отвориладверцу и, в ответ улыбке вельможи, добившегося-таки, как ему показалось, своего, сказала:
– Вы, конечно, отец Сергея. И все-таки вы знаете кто, Николай Арсеньевич? Вы ф-фавён! Вы старый вонючий фавён!
У входав клуб бизнесменов Нинкаобъяснялась с привратником-Шварцнеггером с помощью визитной карточки, полученной некогдаот Отто. Шварцнеггер, наконец, отступил, и Нинка, миновав вестибюль и комнату, где несколько человек лениво играли нарулетке, оказалась в зальчике, где шло торжество.
Компания быласугубо мужская, ибо хорошенькие подавальщицы, бесшумными стайками снующие заспинами бизнесменов, в счет, разумеется, не шли. Посередине перекладины буквы П, которою стояли столы, восседал юбиляр: несколько расхристанный, извлекающий из рукаваосвобожденной от галстукарубахи крупную запонку; человек не приблизительно, но точно пятидесятилетний, ибо именно эту дату отмечали; совершенно славянского типа, слегкакрутой, обаятельный, в несколько более, чем легком, подпитии и никак не меньше, чем с двумя высшими образованиями.
Рядом с юбиляром седо-лысый еврей-тамада, водрузив перед собою перевернутую кастрюлю, вооружась молотком для отбивания мяса, вел шутливый аукцион.
– Левая запонкаименинника! – выкрикнул, получив и продемонстрировав оную. – Стартовая ценаю двадцать пять долларов!
– Ставьте сразу обе! – возразил самый молодой и самый крутой из гостей. – Если я сторгую эту, придется торговать и следующую, что в условиях монополизмаможет привестию
– Не согласен! – возразил с другого концачеловек с внешностью дорогого адвоката. – Предметы, продаваемые с юбиляра, являются музейными ценностями и прагматическому использованию не подлежат!..
У кого-то из присутствующих образовалось третье мнение насей счет, у кого-то – четвертое, – Нинкатем временем, угадав его со спины, подошлак Отто, который, хоть и глянул с заметным неудовольствием, дал знак принести стул и прибор.
– Тридцать долларов слева, – продолжал меж тем продавать запонку тамада-аукционист.
– Тридцать пять!
– Сорок!
– Мне удалось добиться, – сказалаНинка, – чтобы меня включили в паломническую группу в Иерусалим. Навралас три коробапро чудесное исцеление, что дала, мол, обетю
– Пятьдесят пять долларов раз! Пятьдесят пять – два! Пятьдесят пять долларов – три! – ударил аукционист молотком в днище кастрюли. – Продано, – и усилился шум, зазвякали о рюмки горлышки бутылок, запонкапоплылаиз рук в руки к новому обладателю.
– Но им, кажется, это все равно. Они сказали – былаб валюта.
– Сколько? – спросил Отто.
– Правая запонкаименинника!
– Девять тысяч четырестадвадцать пять, – назвалаНинкасумму, глазабоясь наОтто поднять.
– Марок? – спросил тот.
– Долларов, – прошепталаНинка.
– Пятьдесят пять долларов – раз! Пятьдесят пять – два! Пятьдесят пять долларов – пауза – три! – и удар в кастрюлю. – Правая запонкапокупателя не нашла. Переходим к рубахе. Что? – склонился аукционист к юбиляру. – Владелец предлагает снизить назапонку стартовую цену.
– Против правил! – подал реплику адвокат.
– Ладно! Имениннику можно, – нетрезво-снисходительно возразил с прибалтийским акцентом прибалтийской же внешности человек.
– Никому нельзя! – припечатал крутой-молодой.
– Нет, – взвесив, коротко, спокойно ответил Нинке Отто.
– Нет? – переспросилаонас тревогой, с мольбою, с надеждою.
– Нет, – подтвердил Отто. – Они хотят наварить тшерестшур. Триста, тшетырестапроцентов. Это против моих правил.
– Значит, нет, – утвердилаНинка, однако, с последним отзвуком вопроса, который Отто просто проигнорировал.
– Юбилейная рубахаюбиляра, – продолжал аукционист, разбирая надпись налейбле. – Шелк-сырец. Кажется, китайская. Ценав рублях – девятьсот пятьдесят.
Отто налил Нинке выпивки. Онарешаламгновенье: остаться ли, – и решилаостаться.
– Тысяча!
– Тысячаслева. Тысяча – раз! Тысяча – два!
– Тысятшасто, – сказал Отто просто так, неизвестно зачем: рубахаименинникане нужнаему былаточно, демонстрировать финансовое свое благополучие он тоже, очевидно, не собирался.
– Господин Зауэр – тысячасто. Тысячасто – раз!
– Тысячадвести!
Юбиляр с голым, шерстью поросшим торсом, благодушно улыбаясь, следил заторгами с почетного своего места.
Отто поглядел насоседку с холодным любопытством:
– Хотите, я фс фыстафлю нааукцион? Авось соберете. Стартовую цену назнатшим три тысятши.
– Долларов? – поинтересовалась Нинка.
– О, да! – отозвался Отто. – Не сертитесь, но сами толшны понимать, тшто это несколькою тороковато. НаРиппер-бан фам тали бы максимумю марок твести. Но сдесь собрались люти корячие, асартные. И не снают поканастоящей цены теньгам.
– Левый башмак юбиляра! – продолжал тамадааукцион.
– И что я должнаделать с тем, кто меня купит?
– Если купят! – значительно выделил Отто первое слово и пожал плечами: – Могу только пообещать, тшто я фас приопретать не стану. И тшто все вырученные теньги перейдут фам. Пез куртажа. Сокласны?
Нинкавыпилаи кивнула.
– Две с половиной справа!
Отто встал, подошел к юбиляру, нашептал что-то тому наухо, взглядом указывая наНинку, юбиляр поманил склониться тамаду.
– Нааукцион выставляется, – провозгласил последний, когдавыпрямился, -любовницаюбиляра, – и, повернувшись к Нинке, сделал жест шпрехшталмейстера. – Прошу!
Нинкавздернулаголову и, принцесса-принцессою, зашагалак перекладине буквы П.
– Блюдо! – крикнул крутой-молодой и утолил недоумение возникшего метрдотеля: – Блюдо под даму!
Очистили место, появилось большое фарфоровое блюдо, Нинка, подсаженная, взлетела, сталав его центр. Кто-то подскочил, принялся обкладывать обвод зеленью, редиской. Какая откуда, высунулись мордочки любопытных подавальщиц.
– Стартовая цена, – провозгласил аукционер, – три тысячи долларов.
Возниклапауза.
– Раздеть бы, посмотреть товарю – хихикнув, высказал пожелание толстенький-лысенький.
Господи! Как Нинкабыланадменна!
Крутой-молодой встал, подошел к толстому-лысому, глянул, словно загрудки взял:
– Обойдемся без хамства.
– Дая чего? – испугался тот. – Я так, пошутил.
Инцидент слегкаотрезвил компанию, и вот-вот, казалось, сомнительная затея рухнет. В сущности, именно молодой мог ее прекратить, но он спокойно вернулся наместо и не менее спокойно произнес:
– Пятью
Сноваповислатишина. Девочки-подавальщицы зашлись в немом восторге, словно смотрели ЫРабыню Изауруы, даже аукционер не долбил свое: пять – раз, пять -дваю
Отто холодно, оценивающе глянул намолодого и, подняв двапальца, набил цену:
– Семь!
– Десять, – мгновенно, как в пинг-понге, парировал тот.
– Пятнадцать! – выкрикнул толстенький-лысенький: идея осмотреть товар, кажется, им овладела.
– Двадцать! – молодой тем более не сдавался.
– Двадцать – раз, – пришел в себя аукционер. – Двадцать – два! Двадцатью – и занес молоток над кастрюлею.
– Тватцать пять, – вступил Отто, еще раз рассчитав, что цену его, пожалуй, платежеспособно перебьют – и точно:
– Тридцать!
Однаиз подавальщиц глотнулавоздух от изумления. Молоток ударил в кастрюльное дно.
– Проданою
Нинкасобралась было спрыгнуть, но Отто остановил жестом, вставанием:
– Теньги!
Крутой-молодой извлек из внутреннего карманапачку, отсчитал двадесяткабумажек, которые спрятал назад, аостальные, подойдя, положил наблюдо к нинкиным ногам: поверх салата, поверх редиски. Вернулся наместо.
– Ну-каживо! – шуганул метрдотель подавальщиц. – Чтоб я вас тутю
Нинкаскосилась вниз, назеленоватую пачку, перетянутую аптечной резинкою.
Отто взял нинкину сумочку, оставшуюся настуле, передал в ее сторону.
– Перите, – сказал и пояснил собравшимся: – Косподин Карпов, – кивок в сторону юбиляра, – шертвует эту сумму наблаготворительность. А распоряшаться ею бутет бывшая его люповница.
Полуголый господин Карпов кивнул туповато-грустно: ему вдруг жаль показалось расстаться с такою своей любовницей.
Нинкаприсела, спряталаденьги в сумочку, спрыгнула, подхваченная мужскими руками, медленным шагом направилась к молодому и неожиданно для всех опустилась пред ним наколени, склонилаголову.
Молодой посмотрел наНинку, посмотрел насобравшихся, явно ожидающих красивого жестаи, кажется, именно поэтому жестане сделал: не поцеловал даме руку, не предложил подняться или что-нибудь в этом роде.
– Неужто ж я столько стю? – спросилаНинка.
– Столько стю я! – отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его, подобный кусочку горного хрусталя, намгновенье сверкнул безумием.
– И что вы намерены со мной делать?
– Жить, – ответил тот.
– А если не подойду?
– Перепродам.
– Много потеряете, – бросил реплику адвокат.
– Тогдаубью, – и снова – безумный блеск.
Нинкакоротко глянуланахозяина, пытаясь понять: про убийство – шуткаэто или правда? – и решила, что, пожалуй, скорее правдаю
Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышкаво всяком случае необходима:
юптички, поющие нарассвете над кое-где запущенным до неприличия, кое-где – до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно отсюда, от ОтделаСношений или как он у них там? очень ранним рейсом отбывает в Иерусалим группапаломников; кто уже забрался внутрь, кто топчется покавозле – автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных функционеров старого склада, двое-трое – нового; упругий, энергичный, явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерархов; злобная, тощая церковная старостаиз глубинки; непонятно как оказавшаяся здесь интеллигентного видапарас очень болезненным ребенком лет тринадцати; вполне понятно как оказавшаяся здесь парасотрудников службы безопасности, принадлежность к которой невозможно как описать, так и скрыть и, наконец, разумеется, Нинка: сновав черном, как тогда, в лавре, только в другом черном, в изысканном, в дорогом, – крестик лишь дешевенький, алюминиевый, которым играла, тоскуя, читая Евангелие, тогда: в недавнем – незапамятном – прошломю
– Отец Гавриил, – подавив зевок ладонью, интересуется один иерарх у другого. – Вы консервов-то захватили?..
юулицы летней утренней Москвы, наскорости и в контражуре кажущиеся не так уж и запущенными, накоторые смотрит Нинкапрощальным взглядомю
ювыход из автобусау самораздвигающихся прозрачных дверей, затем одним только нам нужный, чтобы, готовя точку первого периоданинкиного пребывания нароссийской земле, мелькнуланеподалеку ожидающая хозяиназнакомая ЫВолгаы 3102 со жлобом-водителем, прикорнувшим, проложив голову трупными руками, нарулею
юпревратившееся в форменный Казанский вокзал с его рыгаловками, очередями, толкучкою, узлами, с его сном вповалку нанечистом полу, с его деревенскими старичками и старушками Шереметьево-2ю
юпрощальный, цепкий, завистливый взгляд юного бурята-пограничника, сверяющий Нинку живую с Нинкою сфотографированной ию
юкайф, торжество, точка: разминаясь с ним навходе-выходе, Нинкавысовывает язык и, отбросив дорожную сумку, делает длинный нос возвращающемуся с большим количеством барахланаРодную Землю вельможе, Николаю Арсеньевичу, сережиному отцу.
Самолет взмывает, подчистую растворяется в огромном ослепительном диске полчасаназад вставшего солнца – и вот она, наконец – Святая Земля!
Еще не вся группаминовалапаспортный контроль (аНинка, словно испугавшись вдруг сложности и двусмысленности собственной затеи, которую, занятая исключительно преодолением преград, и обдумать как следует не успелапрежде, -оказалась в хвосте), как внутреннее радио, болтавшее время от времени навсяческих языках, перешло наединственный Нинке понятный, сообщив, что паломников из России ожидают у шестого выхода.
Ожидал Сергей.
Нинка, счастливо скрытая от него спинами, имелавремя унять сердечко и напустить насебя равнодушие; наСергея же, увидевшего ее в самый момент, когдаНинка, им подсаживаемая, поднималась в автобус, встречапроизвелавпечатление сильнейшее, которое он даже не попытался скрыть от всевидящих паломничьих глаз.
Нинкакивнула: не то здороваясь, не то благодаря запустячную стандартную услугу, и, не сергеев вид – никто и не понял бы: шапочно ли знакомы юная паломницаи монах или встретились впервые.
Автобус отъезжал от сумятицы аэропорта. Сергей мало-помалу брал себя в руки. Нинкас любопытством, наигранным лишь отчасти, гляделав окно.
– Добро пожаловать наСвятую Землю, – вымолвил, наконец, Сергей в блестящую сигарету микрофона. – Меня звать Агафангелом. Я – иеромонах, сотрудник Русской православной миссии и буду сопровождать вас во всяком случае сегодня. Вы поселитесь сейчас в гостинице, позавтракаете и едем поклониться Гробу Господню. Потом у вас будет свободное время: можно походить, -улыбнулся, – по магазинам. А вечером, в (Нинкане разобралакаком) храме состоится полунощное бдение.
Нинкаоторвалавзгляд от проносящейся мимо таинственной, загадочной заграницы ради Сергея: тот сидел наоткидном рядом с водителем и тупо-сосредоточенно пожирал взглядом набегающий асфальт, но удары монаховасердцаперекрывали, казалось, шум мотора, шум шоссе, – во всяком случае, и злобная тетка, церковная староста, услышалаих внятною
Разумеется, что поселили Нинку как раз с нею. Старостараспаковывалачемодан: доставалаи прилаживалак изголовью дешевую, анилиновыми красками повапленную иконку, рассовывала: консервы – в стол, колбасу – в холодильник, вываливаланаподоконник, наЫПравдуы какую-то Ысаратовскуюы, сухари и подчеркнуто, враждебно молчала. Молчалаи Нинка, невнимательно глядя из окнанапанораму легендарного города.
Старостабуркнула, наконец:
– Знакомый, что ли?
– Кто? – удивилась Нинкатак неискренне, что самой сделалось смешно и стыдно.
– Никто, – отрезаластароста. – Ты мне смотри!
Нинкаобернуланадменное личико и нарисовалананем презрительное удивление.
– Позыркай, позыркай еще. Блудница, прости Господи! – перекрестилась староста.
Нинкамгновенье думала, чем ответить, и придумала: решилапереодеться.
Старостазлобно гляделанаюную наготу, потом плюнула: громко и смачно.
В дверь постучали.
– Прикройся, – приказаластаростаи пошлаотворять, но Нинку снованесло: голая, как была, сталаонав проеме прихожей, напротив дверей, в тот как раз миг, как они приотворились, явив Сергея.
Сергей увидел Нинку, вспыхнул, старостаобернулась, сноваплюнулаи, мослами своими выступающими пользуясь, как тараном, вытесниламонахав коридор:
– Хотели чего, батюшка?
– Д-даю узнатью как устроились.
– Славатебе, Господи, – перекрестилась староста. – Сподобил перед смертью рабу Свою недостойнуюю
В монастыре Святого Саввы народу было полным-полно.
Монах как бы невзначай притиснулся к Нинке, вложил в ладонь микроскопический квадрат записки и так же невзначай исчез. Нинкапереждаламинуту-другую, чтоб успокоилась кровь, развернулаосторожненько.
ЫЯ люблю тебя больше жизни. Возвращайся в номер. Сергейы.
Нинказакрылаглаза, ее даже качнулою Странная улыбкатронулагубы, которые разжались вдруг в нечаянном вскрике: жилистая, заскорузлая, сильная старостинарукавыламывалатонкую нинкину, охотясь закомпроматом.
– Отзынь! – зашипелаНинка. – Я тебе щасю к-курва! – и лягнуластаросту, чем обратиланасебя всеобщее осуждающее внимание, вызвалаусмиряющий, устыжающий шепоток.
Нинкавыбралась наружу, к груди прижимая записку в кулачке, огляделась, нет ли Сергея поблизости, и остановилатаксию
Автору несколько неловко: он сознаёт и банальность – особенно по нынешним временам – подобных эпизодов, и почти неразрешимую сложность описать их так, чтобы не технология и парная гимнастикаполучились, аПоэзия и выход в Надмирные Просторы, но не имеет и альтернативы: нелепо рассказывать про любовь (аавтор надеется, что именно про любовь он сейчас и рассказывает), по тем или иным причинам обходя стороною минуты главной ее концентрации, когдаисчезает даже смерть.
В крайнем случае, если засловами не возникнет пронизанный нестерпимым, как самастрасть, жарким африканским солнцем, чуть-чуть лишь смикшированным желтыми солнечными же занавесками, кубический объем, потерявший координаты в пространстве и времени; если не ощутится хруст, свежесть, флердоранжевой белизны простыней; если не передастся равенство более чем искушенной Нинки и зажатого рефлексией и неопытностью, едвали не девственностью Сергея пред одной из самых глубоких Тайн Существования, равенствасначалав ошеломляющей закрытости этих Тайн, апотом – во все более глубоком, естественном, как дыхание, их постижении; если, лишенные набумаге интонации словаСергея, выкрикнутые напике:
– Я вижу Бога! вижу Бога! – вызовут у читателя только неловкость и кривую улыбку – лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сразу выйти нанетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитанных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый короткий, но и самый счастливый свой разговор.
– Еще бы денью ну – дваю и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно – полетел бы к тебе. Я больше ни о чемю больше ни о ком думать не мог!
– А я, видишь, и полетелаю
– Вижую
– Пошли в душ?
Струйки воды казались струйками энергии. Нинкас Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо набумаге онав любом случае будет выглядеть нелепо, – потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть занею: руководителя группы, мальчикаиз службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать – из Миссии), гостиничного администратораи даже, кажется, полицейского.
– Убедились? – победно обернулась к спутникам староста. – Я зря не скажу!
В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою – и сновачерез зеркало – нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупарубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку наодном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:
– Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени – Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, аиродов дворецю
– В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числавесеннего месяцанисанаю – перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинкаиз наиболее популярного китчевого романавека.
– Ого! – оборачивается Сергей.
– А то! – отвечает она.
И обахохочут.
– А хочешь наГолгофу? – спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.
– В каком это смысле?
– В экскурсионном, в экскурсионном, – успокаивает тот.
– В экскурсионном – хочу.
Не то что б обнявшись – атмосферахрама, особенно храманаГолгофе, от объятий удерживает – но все-таки ни наминуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинкас Сергеем из уголка, от стеночки, как обступиланебольшая, человек из восьми, по говору – хохляцкая – делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куданекогдабыло установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.
– Чего это они? – любопытствует Нинка.
– Есть такое суеверие, – поясняет Сергей, – будто только праведник может сунуть тударуку безнаказанно.
– Как интересно! – вспыхивает у Нинки глаз, и, едвахохлы, из которых никто так и не решился наэксперимент, покидают зал, Нинкабросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку навсю глубину.
Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая ударамолнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинкаглядит нарасстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.
– Пошли! – резко срывается Сергей в направлении выхода. – Чушь собачья! Смешно!..
Бородатый человек лет сорокапяти сидел напротив наших героев застоликом кафе, вынесенным наулицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:
– Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще – в Израиле. Тут в воздухе разлитане то что бы, знаете, ненависть – нелюбовь. Даи чисто прагматически: война, взрывыю И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монахаубили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, аПариж!.. Монмартрю Монпарнасю А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человекаусталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество – так уж трагически получилось – пришлось наМоскву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когдамолод, и Москва – Париж. Что же касается меня, были б деньги -нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. Самыйю удобныйю самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А навоскресенье – в Гринвич: ЫКати Саркы, жонглерыю Увы, увы, увы!.. Такю что же еще? Италия – это все равно, что Армения, но вот! есть – налюбителя – сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город Гамбургю
– Гамбург? – вставилавдруг, переспросилаНинка. – Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, наРиппер-бан, заменя дали бы максимум двести марок. Риппер-бан – это что?
– Вроде Сен-Дени в Париже, – отозвался всезнающий соотечественник, -вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо кудаскромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, наРиппер-бан не попадают. В худшем случаею
– Отто? – с некоторым замедлением осведомился Сергей.
– Отто не Отто, – кокетливо отмахнулась Нинка.
– Вон оно что! – Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. – Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно – ты ж у нас девушкачестная!
Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.
– Нет, любимый, – ответилаНинкас волевым смирением. – Не наняли. Я -сама.
– Сама?! Как же! Парикмахерша! Откудаты деньги такие взяла?!
– Деньги?! – входилаНинкав уже знакомый нам азарт. – Нанашей Риппер-бан заработала: у ЫНационаляы! Смотрел ЫИнтердевочкуы? Хотя, откуда? У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!
– А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. Натри месяца, наполгода. Потом и продляют. Идете в посольствою – попытался бородач если не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его разрешения.
– Ф-фавён! – бросилаНинкаСергею.
– Любопытное словцо! – заметил бородач. – От Ыфвнаы, что ли?
– От Ыкозлаы, – вежливо и холодно пояснилаНинкаи встала, пошла: быстро, не оглядываясь.
– Догоняй, дурень! – присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, себе ли, побежал вслед:
– Нина! Нинаже!
В сущности, это былаеще не ссора: предчувствие, предвестие будущих разрушительных страстей, однако, напляже, наберегу моря, сидели они уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинкаи белый, как сметана, Сергей.
Нинкалепилаиз песказамок.
– Я никогдав жизни не бываланаморею
– А меня предки каждое лето таскали. В Гурзуфю Ну, поехали в Гамбург! поехали! Я немецкий хорошо знаю.
– С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б онаменя послала, сказалаб я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не возвращался? -Нинкачувствовалатень вины затот разговор, то согласие надачной веранде в Комарово – тем активнее оправдывалась.
– Дану их к черту! – у Сергея был свой пунктик. – Убьют – и пускайю
– Хочешь оставить меня вдовою?
– Собираешься замуж?
– А возьмешь?
– Догонишь – возьму! – и Сергей сорвался с места, побежал по песку, зашлепал, взрывая мелкую прибрежную воду, обращая ее в веерабриллиантов.
Нинка – заним: догнала, повисланашее:
– Теперь не отвертишься!
– Так что: в Гамбург?
– Как скажешь! Берешь замуж – отвечай задвоих!
Они ожидали рейсанаГамбург, ачерез две стойки проходиларегистрацию отбывающая в Москву группазнакомых нам паломников.
– П-попы вонючие! – сказалаНинка. – Мало, что содрали впятеро -отказались вернуть деньги и загостиницу, и заобратный билет.
– Сколько у нас осталось? – осведомился Сергей, которого чуть-чуть, самую малость, покоробили нинкины Ыпопыы.
Нинку тоже покоробило: это вот Ыу насы, но оналучше, чем Сергей, подавиланехорошее чувство и спокойно ответила:
– Три восемьсот.
– Не так мало, – нерасчетливо выказал Сергей довольно легкомысленный оптимизм.
– Не так много, – возразилаНинкаи вспомниладьявольский аукцион в бизнес-клубе, хрустальные глазакрутого-молодого, следующие – покане удалось сбежать – сумасшедшие сутки,ю
Радио объявило посадку в самолет, следующий до Гамбурга.
– Наш, – пояснил чувствующий себя слегкавиноватым Сергей и взялся засумку.
– Я, Сереженька, и к языкам оказалась способною. Уже понимаю самаю
Как бы намекая наскорое похожее нинкино путешествие, сверкающей тушею таял в укрывшем Эльбу вечернем тумане белый, огромный лондонский паром. Даи сам Гамбург, возвышающийся, нависающий над Альтоной, над Нинкою, едвапроступал сквозь молочную муть радужными ореолами фонарей, фар, горящих витрин...
По тротуару чистенькой, тихой улицы фешенебельного Бланкенезе, возле трехэтажного особнякасо стеклянным лифтом и крохотным парком вокруг, напустив насебя по возможности независимый вид, взад-вперед вышагивал, поджидая выездаОтто, Сергей: не допущенный ли внутрь особо строгим швейцаром, сам ли не пожелавший войти из гордости, из чувстватактаили из каких других соображений.
Приподнялись автоматические воротаподземного гаража. Распахнулись въездные. Из недр особнякапоплыл сверкающий мерседес. Сергей стал надороге
Отто сидел зарулем сам. Рядом в сафьяне креслаполулежаладама, чей возраст, очевидный вопреки ухищрениям портных и косметологов, давал основания предположить в ней даже и мать Отто. Впрочем, по сумме необъяснимых каких-то признаков, а, может, и по воспоминаниям-отголоскам петербургских разговоров, Сергей решил, что дама – гамбургская, законная, жена.
