Текст книги "Грех"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Козловский Евгений
Грех
Евгений Козловский
Грех
Когдав июле целую неделю то и дело идут дожди, среднероссийские лугаприобретают такой вот глубокий, влажный, насыщенный зеленый тон, не столько нарушаемый, сколько подчеркиваемый фрагментами теплого серого неба, отраженного в лужицах, колеях, канавках, в проплешинах мокрой рыжей глины.
Если сделать волевое усилие и исключить из поля зрения как специально уродующую пейзаж высоковольтную линию, недобрые семь десятков лет разрушаемый и только год= какой-то =другой назад возвращенный правопреемникам прежних хозяев для восстановления и жизни древней постройки монастырь выглядит -вымокший, издалека – почти как в старые времена, – тем эффектнее появление наэтом пространстве новенького, сверкающего, словно с рекламного календаря рэйндж-роверас желтыми заграничными номерами, который, покачиваясь и переваливаясь, движется к влажно-белым коренастым стенам по плавному рельефу лугабез дороги, напрямик.
Рэйндж-ровер набит аппаратурою и молодым пестро одетым иноземным народом, взрыв хохотакоторого обрывает, свесившись с огороженной никелированными поручнями крыши почти в акробатическом трюке белобрысая долговязая девицас микрофоном в той руке, которою не уцепилась в оградку:
– Э! Я все-таки пишу!
– Остановимся? – флегматично спрашивает флегматичный водитель, потягивая из банки безалкогольное пиво.
– Так эффектнее, – возражает белобрысая, – только помолчитею – все это по-немецки.
Помолчать обитателям рэйндж-ровератрудно: они предпочитают чуть снизить тон и закрыть окна. Впрочем, девицу это, кажется, устраивает: оналовко возвращается в относительно надежное положение накрыше, кивает толстенькому бородачу с телекамерою, тот направляет объектив намонастырь.
Загорается красная съемочная лампочка; девица, выждав секунду-другую, сообщает микрофону, что они приближаются к одному из недавно возвращенных властями Церкви женских монастырей, зачьими стенами по ее, девицы, сведениям живет сейчас под именем инокини Ксении и, как говорят в России, спасает душу (двасловапо-русски) героиня прошлогоднего нашумевшего гамбургского процесса, обвиненнаяю
Опасаясь, что девицарасскажет слишком много в ущерб занимательности повествования, перенесемся намонастырскую колокольню: держась напряженной рукою затолстую, влажную веревку, смотрит налуг, набукашку-рэйндж-ровер двадцати= примерно =летняя монахиня, чью вполне уже созревшую, глубокую, темную красоту, не нуждающуюся в макияже, оттеняют крылья платка-апостольника. Смотрит, не в силах сдержать чуть заметную, странную, пренебрежительную, что ли, улыбкую
Рэйндж-ровер останавливается тем временем у монастырских ворот, компания высыпает из него, белобрысая девица, ловко спрыгнув с крыши, стучит в калитку. Таприоткрывается нащелочку, являя привратницу: тощую, злую, каких и только каких в одной России можно, наверное, встретить наподобном посту. Привратницанекоторое время слушает иноязыкий, с ломано-русскими включениями, щебет.
– Нету начальства! – роняет и калитку захлопывает, чуть нос белобрысой не прищемив.
– Дитрих, материалы! – распоряжается та, и Дитрих лезет в машину, вытаскивает кипу журнальных цветных страниц, отксеренных газетных полос, фотографий.
Белобрысая принимает бумажный ворох, перебирает его, задерживаясь намгновенье то наодном снимке, то надругом: давешняя монахиня – аонавсе стоит наколокольне, поглядывает вниз и улыбается – в эффектной цивильной одежде заогородочкою в судебном зале (двое стражей по сторонам); окруженная журналистами, словно кинозвездакакая, спускается по ступеням внушительного здания – надо полагать, ДворцаПравосудия.
Флегматичный водитель, понаблюдав занапрасными стараниями совершенно обескураженных, не привыкших в России к подобному отношению товарищей проникнуть в обитель, столь же флегматично, как пиво пил прежде, нажимает накнопку сигнала, апотом щелкает и клавишею, врубающей сирену.
– Ты чего?! – пугается белобрысая.
– Нормально, – говорит ли, показывает ли лапидарным, выразительным жестом тот.
А монахиня наколокольне, справясь с часиками, ударяет в колокола. Получившаяся какофония явно забавляет ее: высунулись кто из какой двери, кто из окошкасестры, привратница, словно борзая, бежит к келейному корпусу; навстречу, спортсменка-спортсменкою, мчится мать-настоятельница, отдавая находу распоряжения.
Калиткасноваприотворяется. Мать-настоятельница, дамасравнительно молодая, чью комсомольско-плакатную внешность камуфлирует от невнимательного взглядамонашеское одеяние, не столько ни бельмесане понимает в многоголосии с той стороны ограды, сколько не желает понимать, не желает смотреть и напросунутые в щель белобрысой репортершею вырезки. Особенно раздражает монахиню уставившийся нанее телеглаз.
– Минутку, господа! Айн момент! – асамакосится наколокольню, с которой несется все более веселый перезвон.
Наконец, привратницапочти заруку тащит юную, тонкую монашку, которая, выслушав данную наухо настоятельницею инструкцию, начистейшем берлинском диалекте говорит, что господа, к сожалению, ошиблись, что никакой сестры Ксении в их обители нету и не было и даже никакой сестры с другим именем, похожей нафотографические изображения, и что, к сожалению, монастырь не может сейчас принять дорогих гостей.
Немцы переглядываются, шепчутся, собираются, кажется, предпринять еще одну атаку, но привратницауже закладывает калитку тяжелыми, бесспорными засовами, амать-настоятельница, не заметив вопроса-упрекав глазах юной сестры-переводчицы, направляется к кельям.
А инокиня Ксения знай себе бьет в колоколаи небрежным взглядом провожает удаляющийся, уменьшающийся рэйндж-ровер, покудатот не превращается в божью коровку, вполне уместную налугу, даже настоль древнемю
юПрежде инокиню Ксению звали Нинкой – не Ниною даже – ибо былаонадовольно дурного тонадевочкой из Текстильщиков, собою, впрочем, хорошенькой настолько, что мутно-меланхолический глаз чернявого мальчика – из тех, кто ошивается нарынках, возле коммерческих, назадах комиссионок -вспыхнул, едваогромное парикмахерское зеркало, отражавшее его самого в кресле, покрытого пеньюаром, и мастерицу с болтающимися в вырезе бледно-голубого халатикагрудями, наносящую феном последние штрихи модной укладки, включило в свое поле гибкую фигурку, возникшую в зале с совком и метелочкою – прибрать настриженные заполчасаволосы.
Мастерицаревниво заметилаоживление взглядаклиента, прикрылахалатный распах.
– Не вертись! – прикрикнула, хоть мальчик вовсе и не вертелся, -испорчу!
– Кто такая?
– Ни одной не пропустишь! Как тебя только хватает?!
– Кто такая, спрашиваю?
Мастерицапоняла, что, пусть презрительно, алучше все же ответить:
– Кажется, с заводапришла. Ученица. Пытается перейти в следующий класс.
Мальчик пошарил рукою под пеньюаром, вытащил и положил настолик, рядом с разноцветными импортными баночками и флаконами, двухсотрублевую и не попросил – приказал:
– Познакомь.
Нинка, подметая, поймаламаслянистый взгляд, увиделазелененькую с Лениным.
– Нин! – как раз высунулась из-запарикмахерских кулис немолодая уборщица. – К телефону.
– А чо эт' навокзале? – спрашивалаНинкадалекую, натом конце провода, подругу в служебном закутке с переполненными пепельницами, электрочайником, немытыми стаканами и блюдцами. – Ну, ты выискиваешь! Бабулька, конечно, ругаться будетю
С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинкапрерваладостаточно резко:
– Хватит! Я девушкачестная. Сказалаприду – значит все! – ав дверях стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и повисшая нанем давешняя мастерицас грудями.
– Ашотик, – жеманно, сахарным сиропом истекая, сказаламастерица, едваНинкаположилатрубку, – приглашает нас с тобой поужинать.
– Этот, что ли, Ашотик? – не без вызовакивнулаНинканачернявого. – А, может, не нас с тобой, аменя одну?
– Можно и одну, – стряхнул Ашотик с руки мастерицу.
– Только поужинать?
– Зачем только?! – возмутился клиент. – Совсем не только!
– А я не люблю черных, – выдалаНинка, выдержав паузу. – Терпеть не могу. Воняют, как ф-фавёныю
Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавёны, Ашотик помрачнел -глазаналились, зубы стиснулись – отбросил мастерицу, сновананем висевшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке, пробормотал что-то гортанное, вышел.
– Ф-фавён! – бросилаНинкавдогонку, закрылаглазанаминуточку, выдохнулаглубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.
Мастерица, хоть и скрывалаизо всех сил, быладовольна:
– Ох, и дураже ты! Знаешь, сколько у него бабок?
– А я не проститутка, – отозвалась Нинка, не прерывая набора.
– А я, выходит, проститутка?
Нинкапожалаплечами, и тут как раз ответили.
– Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки заночую.
Бабуля все-таки рассердилась: Нинкастрадальчески слушаланесколько секунд, потом сказалас обезоруживающей улыбкою:
– Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! – и положилатрубку.
– А ты, – дождалась мастерицамоментаоставить последнее слово засобой, -аты, выходит – целочка!
Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишеланародом. Нинкавынырнулаиз метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, атауже махаларукою.
– Привет.
– Привет, – заглянулаНинкав тяжелый подругин пакет, полный материалом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей колбасы. – И ты же их еще кормишь!
– По справедливости! – слегкаобиделась страшненькая подруга. – Их выпивка – нашазакуска. Водказнаешь сколько сейчас стоит?
– А что с меня? – хоть Нинкаи полезлав сумочку, авопрос задалакак-то с подвохом, и подругаподвох заметила, решилане рисковать:
– Даты чо?! Нисколько, нисколько, – и для подтверждения своих слов даже подпихнуланинкину руку с кошельком назад в сумочку.
– Понятненькою
– Только, Нинка, этою слышишью Ты рыжего, ладно? Не трогай. Идет?! Ну, который в тельнике.
Нинкаулыбнулась.
– А где жю женихи-то?
– Забилетами пошли. Давоню – кивнулаподруга, амы, не больно интересуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою, успев только краем глазазаметить, как двое парней с бутылками в карманах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись, вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который, вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими частыми электричками пикового часа.
– В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мытищи, Пушкино, далее – по всем пунктамю
Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся напороге сортира, слегкапокачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты восстановим сюжет по мизансцене: наодной из кроватей, пыхтя и повизгивая, трудятся подругаи снявший тельник рыжий в тельнике, априятель его, уткнув голову в объедки-опивки, спит занечистым столом праведным сном Ноя.
Нинкапытается разбудить приятеля: спервапо-человечески и даже, что ли, с нежностью:
– Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал, лапал, заводилю – но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: – Ты! Ф-фавён! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюдапритащил, а?! – колотит по щекам, приподнимает заволосы и со стуком бросает голову женихаin statu quo, получая в ответ одно мычание, – все это под аккомпанемент застенных магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов – и, наконец, отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает дверь.
– Ниню куда?! – отвлекается от сладкого занятия подруга. – Чо, чокнулась? Времени-то! Ночевалабю
– Ага, – гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, налоктях приподнявшись над подругою. – Он к утру отойдетю
юНо Нинка, не слушая – коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, -вон, наулицу, в неизвестный городок, и мчится назвук проходящего невдали поездапод редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам, матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке натыкается нарасставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.
Нинкаосекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половинку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает над головою:
– Пошел прочь – убью! Ф-фавён вонючий! – и мордоворот отступает, видит по глазам нинкиным, что и впрямь – убьет.
– Е..нутая, – вертит пальцем у виска, когдаНинкаскрывается заповоротомю
Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочканервно пританцовывает накраю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав ноги, сфокусировав глазанабесконечность, наполуполоманной скамейке.
Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипею Нинка, не вдруг одолев ступор, едвауспевает проскочить меж схлопывающимися дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь – и входит в вагон, устраивается, где поближе.
Колесапостукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкаетю
В противоположном конце – длинновласый бородач уставился в окно: молодой, в черном, в странной какой-то нанинкин вкус шапочке: тюбетейке – не тюбетейке, беретике – не беретике.
Нинкабросает напопутчикаодин случайный ленивый взгляд, другой, третийю Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинкавстает, распахивает плащик, решительно одолевает три десяткаметров раскачивающегося заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под цивильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот, заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу наногу.
Длинновласый недолго, равнодушно глядит наНинку и отворачивается: не вспыхнул, не покраснел, не раздражился.
Второе занынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет Нинку, подталкивает к атаке:
– Вы поп, что ли? – спрашивает онасовершенно ангельским голоском. – А я как раз креститься собралась. По телевизору всё уговаривают, уговаривают. Почти что уговорилию
– Иеромонах, – смиренно-равнодушно отвечает попутчик.
– Монах? – сноване может удержаться Нинкаот хохотка. – Так вам чегою этою ну, это самоею запрещено, да? – и еще выше поддергивает юбочку. – А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.
Направой руке, набезымянном пальце, там, где мужчины носят обыкновенно обручальные кольца, сидит у монахабольшой старинный перстень: крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый, словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие от времени серебряные лапки.
– А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть запрещено? – и Нинказабирается наскамейку с ногами, усаживается наспинку: несжатые коленки как раз напротив монаховалица.
Монах некоторое время глядит наколенки, наНинку – столь же холодно, равнодушно, без укоризны, и тупит глазадолу.
– Бедненькие! – сочувственно качает Нинкаголовою. – А я, знаете, я уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф насвете. Мне б вот запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая – я бы и жить не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когдакончаешь, словно небо размыкаетсяю светю и ни смерти нету, ни одиночестваю
Монах бросает наНинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуганный, что ли, – и потупляется снова.
– Слушайте! авы что – вообще никогдане трахались? – то ли искренне, то ли очень наэто похоже поражается Нинка. – А с ним у вас как? – кивает нанеприличное место. – В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, – хихикает Нинка, – по утрам, например. У меня один старичок был, лет под пятьдесят; так вот: вечером у него когдавстанет, акогдаи нет; зато по утрам – как из пушки! Или когдамясанаедитесь? А, может, и он тоже у вас – монах? И черную шапочку наголовке носит? Ох уж я шапочку-то с него бы сняла!..
Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, самазарумянилась, похорошеладонельзя.
Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взглядом, таким, впрочем, коротким, что Нинкадаже засомневалась: не почудилось ли, – и таким яростным, страстным!
Онапогляделавслед монаху, скрывшемуся затамбурной дверью, и отвернулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли раздумывая, не пуститься ль вдогон.
А заокном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами, сверкая дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая Ыдевяткаы.
Электричказатормозилав очередной раз, открыладвери со змеиным шипом и впустилавываливших из Ыдевяткиы четверых: трезвых, серьезных, без-жа-лост-ных! Не ашотиков.
Нинкаподжалась вся, но не онаих, видать, интересовала: заглянув из тамбураи равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в соседнем вагоне.
Нинканадумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону – туда, где исчез монах. Приподнялась нацыпочки и сквозь два, одно относительно другого покачивающихся торцевых окошечкаувиделадлинновласого, столь же смиренно и недвижно, как полчасаназад, до встречи с нею, сидящего наближней скамье.
Нинке показалось, что, если войдет, сноваспугнет монаха, потому так вот, нацыпочках, онаи застыла: странную радость доставляло ей это созерцание исподтишкатонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.
Электричку раскачивало настыках. Лязгаласталь переходных пластин. Холодный ветер гулял по тамбуру.
Зачарованная монахом, Нинкане обратилавнимания, как, не найдя, чего искали, в передней половине поезда, парни из Ыдевяткиы шли через пустой нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевленный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожилась, поняла: компания направляется к монаху.
Нинка, не раздумывая, бросилась напомощь, но дверцу глухо подпирал один из четверых, атрое, слово-другое монаху только бросив, принялись бить его смертным боем.
Нинкаколотилакулачками, ногами в скользкий, холодный металл, кричалабессмысленно-невразумительное вроде:
– Откройте! пустите! ф-фавёны вонючие! – но подпирающий сам мало чем отличался от подпираемого железа.
Нинкапустилась назад, пролетелавагон, следующий, увиделакнопку милицейского вызова, вдавилаее, что есть мочи, до крови почти под ногтями, но, очевидно, зряю Время уходило, и Нинка, не глянув даже наиспуганную пожилую пару, с которою вместе ждалаэлектричку, побежаладо головного, оставляя засобою хлябающие от поездной раскачки двери, попыталась достучаться к машинистамю
Электричкабезучастно неслась среди темных подмосковных перелесков, сквозь которые то и дело мелькали огни сопровождающей ее зловещей бежевой Ыдевяткиы.
Нинкадернулась было назад – одному Богу зачем известно – но шестое какое-то чувство остановило ее, заставило напол= гибкого =корпусавысунуться в тамбурное окошечко, нату сторону, где змеились, поблескивали холодной полированной сталью встречные рельсы.
И точно: полуживое ли, мертвое тело монахакак раз выпихивали сквозь приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать, но Нинке показалось, что онадаже услышалаглухой стук падения – словно осенью яблоко с яблони.
Нинкаобмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо заплакала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором, полетел встречный тяжелый товарняк, и Нинкаясно, словно в бреду, увиделавдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колесатело бедного черного монашка. Нинку вывернуло.
Электричкапритормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочилаНинканаплатформу, увидела – глаз в глаз – отъезжающего наслужебной площадке помощникамашиниста, бросилаему, трусу сраному:
– Ф-фавён вонючий!
Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лицапожилой пары. Нинкаобернулась: метрах в стаот нее стоялатасамая кучкапарней.
Запоследним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь наветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, накоторой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонькане светилось и поблизости, только фары подкатившей Ыдевяткиы.
Долгие-долгие секунды длилось жуткое противостояние. Потом один из парней двинулся к Нинке. Онаоглянулась: кудабежать? – и поняла, что некуда: найдут, догонят, достанут.
Главный – так казалось напервый взгляд, во всяком случае, именно он говорил с монахом, прежде чем начать его бить, – окликнул того, кто пошел наНинку:
– Санёк!
Санёк вопросительно приостановился.
– Линяемю
– Даты чо?! Даонажею
– Онатебе чо-нибудь сделала?
– Дак ведью
– Вот и линяем!
Проворчав:
– Пробросаешься! – Санёк смирился, присоединился к остальным.
Двери Ыдевяткиы хлопнули, заработал мотор, свет фар мазнул по платформе и исчез, поглощенный тьмою.
Нинкастояластолбом, слушая не то шум удаляющейся машины, не то стук унимающегося постепенно сердечка. Неожиданно, с неожиданной же пронзительностью, вспомнился давешний монашков взгляд, и Нинкапошлак будке автомата.
Трубкадавно и безнадежно былаампутирована, только поскрипывал по пластику, качаясь насквозняке, обрубок шланга-провода. Оставалось давно погасшее кассовое оконце, забранное стальными прутьями.
Нинкаприложилась к пыльному, липкому стеклу, разгляделанастолике телефонный аппарат. Отыскалапод ногами ржавую железяку, просунуламеж прутьями, высаживая стекло, попыталась дотянуться до трубки, но только порезалась, даглубоко, больно, перемазалась кровью. Платком, здоровой руке помогая зубами, перевязалась кое-как, решительно спрыгнулас платформы, пошлавдоль путей – в полную уже черноту и глухоту.
– Монах! – принялась кричать, отойдя наполкилометра. – Монах! Ты живой?!
Ни электричкой, ни товарняком не тронутый, удачно, если можно сказать так в контексте, приземлившийся, монах лежал меж рельсами: наминутку продравшаяся сквозь тучи лунапоказалаего Нинке: недвижного, с черным от крови лицом, с непристойно задранной рясою.
– Ты живой, слышишь? – приселаНинканакорточки. – Живой?
Монах не шевельнулся, не застонал. Нинкаотпрянула: страшно! – но тут же и одолеласебя, возвратилась. Не найдя, где застежки, разорвалаворот рясы, рубахи, запустиларуку в распах: к груди, к сердцую
– Ну вот и славаБогу! – выдохнула. – А кровь – ерунда. Вылечим. У меня бабулька!..
Вдали показался поезд. Нинкавзяламонахапод мышки:
– Ты только потерпи, ладно?
Монах был тяжел, Нинказастрялас ним нарельсах, апоезд приближался, как бешеный. Испугавшись, что не успеет, Нинкапотащиламонаханазад, но тут и с другой стороны загрохотало. Молясь, чтоб не задело, Нинкабросиламонаха, как успела, самаупаларядом, обняла-прикрыла, хоть надобности в этом вроде и не было.
Поездавстретились прямо над ними и неистовствовали в каких-то, казалось, миллиметрах от голов, тел.
Монахов глаз приоткрылся.
– Не надо милициию – и закрылся снова.
Нинкане так разобралав грохоте:
– Милицию? Дагде ты этих фавёнов найдешь?!
– Не-на-до! – внятно проартикулировал монах и, словно нехитрые три эти слогаотобрали у него последние силы, вырубился, кажется, надолго.
Поездапрошли. Нинкаподхватилаедваподъемную свою ношу, потащилачерез пути, через канаву, через лесок, проваливаясь в недотаявшие весенние сугробики, – к шоссе, усадила-привалилак дереву наобочине, самавышланаасфальт, готовая голосовать, попыталась, сколько возможно, привести себя в порядок и даже охорошиться.
Показались быстрые фары. Нинкасталакак можно зазывнее, подняларучку. Машинапроскочилабыло, но притормозила, поползла, виляя, назад, и Нинкаувидела, что это – бежевая Ыдевяткаы.
Вернулись!
Как ветром сдуло Нинку в кювет, аЫдевяткаы остановилась, приоткрылаводительское стекло, храбрый плейбой – искатель приключений высунулся и повертел усатой головою:
– Эй, хорошенькая! Ну, где ты там?
Нинкане вдруг осозналаошибку, а, когдаосозналаи полезлаиз кювета, Ыдевяткаы показывалаудаляющиеся хвостовые огни.
– Ф-фавён! – незнамо зачто обложилаНинкаплейбоя.
Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Сновапоявились быстрые фары. СноваНинкаподняларуку.
Черная ЫВолгаы 3102 с круглой цифрой госномерасталарядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком – пиджак навешалке между дверей – уставился оценивающе-вопросительно.
– В Текстильщики! Во как надо! – черканулаНинкабольшим пальцем по горлу.
Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком:
– Садись.
– Яю – замялась Нинка. – Я не одна, – и кивнулав сторону дерева, монаха.
Жлоб отследил взгляд, сноващелкнул рычажком – теперь вниз, врубил передачу.
Нинкавылетеланадорогу, вырослаперед капотом, раскинув руки.
– Не пущу! – заорала.
Жлоб отъехал назад, сноваврубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но таоказалась ловче, жлоб едвауспел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею.
– Ф-фавён! – сказалаНинка. – Человеку плохо. Ну – помрет? Номер-то твой я запомнила!
– Помрет!.. – злобно передразнил жлоб сквозь зубы. – Нажрутся, апотомю – и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил навелюровое заднее сиденье. – Две сотни, не меньше!
– Где я тебе эти сотни возьму?! – буквально взорвалась Нинкаи вспомнилас тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку настолик в парикмахерской. -Помоги лучшею
– Это что ж, затак?
– Вот! – дернулаНинканасебе кофту, так что пуговицы посыпались, вывалилакрепкие, молодые груди. – Вот! Вот! – приподнялаюбку, разодрала, сбросилатрусики. – Годится? Нормально?! Стоит двух сотен?
Глазки у жлобазагорелись. Он потянулся к Нинке.
– П'шел вон! – запахнулаонаплащ. – Поехали. Отвезешь – тамю
Они катили уже по Москве. Нинкадержалаголову бесчувственного монаханаколенях, нежно гладилашелковистые волосы.
– Слушай, – сказалавдруг жлобу, поймав в зеркальце сальный его взгляд. – А вот какой тебе кайф, какой интерес? Я ведь не по желанию будую Или ты, с твоей будкой, по желанию и не пробовал никогда?
– Динамо крутануть собралась? – обеспокоился жлоб настолько, что даже будку пропустил. – Я тебе так прокручу!
– Никак ты мне не прокрутишь, – презрительно отозвалась Нинка. – Даты не бзди: я девушкачестная. Сказала – значит все.
Жлоб надулся, спросил:
– Прямо?
– Прямо-прямо, – ответилаНинка. – Если кудасвернуть надо будет – тебе скажутю
Поворот, другой, третий, и ЫВолгаы остановилась у подъездастаренькой панельной девятиэтажки.
– Как предпочитаешь? – спросилаНинкажлоба. – Натурально илию – и нагло, зазывно обвелагубы остреньким язычком.
– Или, – закраснелся вдруг, потупился жлоб и в меру способностей попытался повторить нинкину мимическую игру.
– Пошли.
Нинкаосторожненько, любовно переложилаголову монаханабрезент, выскользнулаиз машины. Жлоб уже стоял у парадного, держался, поджидая, задверную ручку.
– Вот еще, – бросила. – Всяких ф-фавёнов в свой подъезд водить! После вонять будет. Становись, – и подпихнулажлобак стенке, в угол, самаопустилась перед ним наколени.
Монах приподнялся со стоном налокте, взглянул в окно, увидел Нинку наколенях перед водителемю
Нинкасновакак почувствовала, обернулась, но толком не успеланичего разглядеть, понять: пыхтящий жлоб огромной, белой, словно у мертвеца, ладонью вернул ее голову наместо.
Монах закрыл глаза, рухнул насиденье.
Как бешеная, загрохоталау него в ушах электричка, из темноты выступило, нависло лицо с холодными, пустыми, безжалостными глазами.
– Посчитаемся, отец Сергуня? – произнесло лицо. – Ты все-таки в школе по математике гений был, в университете учился. Шесть человек – так? Трое -по восемь лет. Двое – по семь. И пять – последний. Итого? Ну? Я тебя, падла, спрашиваю! Повторить задачку? Трое – по восемь, двое – по семь, один -пять. Сколько получается?
– Сорок три, – ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.
– Хорошо считаешь, – похвалило лицо. – Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз – жизнь. Но один – вообще не вернулся. Так что – две жизни.
И короткий замах кулакаю
юот которого спасламонахаНинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из ЫВолгиы: водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.
– Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо – совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!
Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся наНинку.
– Видишь, как хорошою
А жлоб давил уже нагаз, с брезгливой миною покидая грязное это место.
Когдав лифте насталапередышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.
Переглядкадлилась мгновение, но стоиладорогого.
– Ты не волнуйся, – затараторилаНинка, скрывая смущение, – мы с бабулькой живем. Онау меняю Онаврач, оназнаешь какая! Тебе, можно сказать, повезлою
Утреннее весеннее солнце яростно било в окно.
Монах спал навысокой кровати, покатонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.
Над ванною, налесках сушилки, виселавыстиранная монаховаодежда. Нинказамерланамгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанеслапоследний штрих макияжа. Бросилакисточку настеклянную подзеркальную полку, глянулаеще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смылавесь грим.
В комнате неожиданно много было книг. Нателевизоре стояларамка, заключающая фотографию мужчины и женщины лет тридцати, перед фотографией -четыре искусственные гвоздики в вазочке прессованного хрусталя. Кровать в углу аккуратно убрана, посреди комнаты – раскладушкасо скомканным постельным бельем.
Нинкатихонько, нацыпочках, приотвориладверь в смежную комнату, потянулась к шкафу. Солнце просвечивало розовую полупрозрачную пижамку, и тане могласкрыть, атолько подчеркиваласоблазнительность нинкиной наготы. Монах снова, как давечав лифте, краснел, но сноване мог оторвать глаз. Нинкапочувствовала.
– Ой, вы не спите! Извините, мне платье, – и, схватив платье, смущенно исчезлазадверью.
Монах отвернулся к стенке.
– Можно? – постучалаНинкаи, пропустив вперед себя сервировочный столик с завтраком и дымящимся в джезве кофе, вошла, одетая в яркое, светлое, короткое платьице. – С добрым утром. Как себя чувствуете? Бабулькасказала – вы в рубашке родились. Но денькадваперележать придется. У нас тут рыли – кабель разрубили, но, если кудапозвонить – вы скажите – я сбегаю, – тараторила, избегая намонахаглядеть.
