Текст книги "Грех"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Спасибо, – ответил он.
– Ну, давайте, – подкатилаНинкастолик к постели, помогламонаху сесть, подложилапод спину подушки, подалапару таблеток, воды.
Монахаобжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.
– Вы простите меня, – тихо проронилаНинка. – Просто я вчеразлая была.
Монах поглядел наНинку, медленно протянул руку – для благословения, что ли – но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:
– Спасибо.
– Ладно, – сновасмутилась Нинкаи решительно встала. – Завтракайте. Мне в магазин, прибратьсяю И спите. Бабулькасказала – вам надо много спать.
Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся наподушкию
юДверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девицав углу смотрелазаэтим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.
Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один – незнакомый нам, другой – тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет нашесть, третий – сам Сергей.
Поднявшись, Арифметик пошел надевицу. Таприсела, прикрылалоктями груди, кистями – лицо, завизжалапронзительно.
Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его зарукав:
– Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? – но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.
Когдамежду Арифметиком и девицею осталось шагатри, онараспрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетелачерез окно вниз, научасток, в огромный сугроб.
Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девицаблагополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил налестнице Сергея, собравшегося было бежать наулицу:
– Спокойно, Сергуня, спокойно! – взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. -Кудаонанах.. денется? Нагишом! Самаприползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бздию
Вернувшись из магазинаили кудаонатам ходила, Нинкатихо, снованацыпочках, приотвориламонахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинкаподошла, опустилась наколени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупалааскетическое лицо. Произнеслашепотом:
– Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, покаты спишь? Ты ведь во сне засебя не ответчик, аесли Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! – и Нинкапотянулась к подушкам, осторожно поцеловаламонахав скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, ною – Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, – шепталажарко, – в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно навсех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, -асамазапустилауже руку под одеяло, ласкаламонахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. – А засебя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишью
Нинкараскрылаего рубаху, целовалагрудь, и он так закусил губу, что капелькакрови потекла, спряталась в русой бородке.
– Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! – и тут судорогапрошлапо монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:
– Уйдите! Уйдите, пожалуйста!
Нинкаотскочилав испуге, в оторопи, платье поправила.
– Ну чего вы! – сказала. – Чего я вам такого сделала?! – но монах не слышал: его билаистерика.
– Ты дьяволица! – кричал он. – Ты развратная сука! Ты!.. ты!..
И тут нинкин взгляд похолодел.
– Ф-фавён! – бросилаонаи, хлопнув дверью, выскочилаиз комнаты, из домую
юавернулась, когдауже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнулаво двор, ускорилашаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.
Лифт. Дверь. В квартире тихо. Светане зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.
– Прости меня, – шепнула, вывалилацветы наковрик перед кроватью и тут только не увиделадаже – почувствовала, что монаханету.
Зажгласвет здесь, там, накухне. Заглянулаи в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметилазаписку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.
Нинкапрочиталатри эти слованесколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернулаеще и заплакала.
В дверях стоялавернувшаяся с работы бабулька, печально смотреланавнучку.
Нинкаоглянулась:
– Он ни адресане оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросилаю
Лампадапомигивалаперед иконою, но монах не молился: положив подбородок наопертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.
Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. Нафоне темно-серого небасмутно чернелись куполасоборов. В старом корпусе светилось дваразрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал нацыпочках: изможденный старик застыл наколенях перед иконою.
Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.
Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул наизломе коридорного коленаветром движения возмущенный край черной рясыю
ТолпавынеслаНинку из вагонаметро наее станции и потащилак выходу.
Нинкаспиною почувствовалапристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шагаголов увиделанапротивоположной платформе монахав цивильном, ошибиться онане могла. И в том еще не моглаошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.
Нинкадвинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинкадаже, привстав нацыпочки, попыталась подать рукою знак.
Вот уже два-три человекавсего их разделяли, и монах смотрел наНинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.
– Монах! Монах! – закричалаНинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленногою
Все было странно, не из той жизни, в которой Нинкавсю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, насиние и золоченые купола.
Но и Нинкабыластранной: скромница, вся в темном, никак не туристказдесь -скорее, паломница.
Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинкаостановила:
– Слушай!.. Ой, проститею А тыю выю вы – монах?
– Послушник, – с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.
– А как вот этавотю – показалаНинканамальчикову шапочку, – как называется?
– Скуфья, – сказал мальчик. – Вы только это хотели узнать?
– Да. Нет! Где у васю где живут монахи?
– Кого-нибудь конкретно ищете?
– Н-нетю просто хотелаю
– Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, – и мальчик пошел дальше, побежалю
Нинканаправилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая ниткаслюны, беря начало из углаего губ, напрягалась, пружинилапод ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками – гостинички братьям и сыновьям – молча, торжественно сидели неподалеку наскамейке, ожидая приема; зазастекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтераю
Воротаотворились: двамужикав нечистых телогрейках выкатили натележке автомобильный мотор, – и Нинкасквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть – ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, навернякали? – в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, дварослых красавцатолько остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.
Нинкавошлав проходную, спросилау сухорукого, в мирское одетого вахтера:
– Что? Туданельзя?
– А вы по какому делу?
– Ищу одногою монаха. Оню – и замялась.
– Как его звать? – помог вахтер.
– Не знаю, – ответилаНинка.
– В каком чине?
– Не знаю. Кажетсяю нет, не знаю!
Вахтер развел здоровой рукою.
– Я понимаю, – сказалаНинка. – Извините, – и совсем было ушла, как ее осенило. – Оню оню неделю назад егою побилию Сильно.
– А-аю – понял вахтер, о ком речь. – Агафан! Сейчас мы ему позвоним.
– Как вы сказали? Как его звать?
– Отец Агафангел.
Телефон не отвечал.
– Сейчас, – сказал сухорукий, сновавзявшись задиск. – Вы там подождите, – и кивнул запроходную.
Нинкапокорно вышла, прошептала:
– А-га-фан-гелю Отец! – и прыснулатак громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, обаразом оглянулись нахохоток.
Вахтер приоткрыл окошко:
– Он сегодня в соборе служит.
– Где? – не понялаНинка.
– В соборе, – кивнул сухорукий нагромаду Троицкого.
В церкви онаоказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинкавполне готовабылаподдаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьмаю Долго простояланапороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.
В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконовакадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинкадаже не вдруг повериласебе, что это – ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.
Онаотступилаво тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! – в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкинаголова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.
Нинканацыпочках подошлак женщине, торгующей зазагородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:
– Сколько будет ещею ну, это?.. – и кивнулав сторону гроба.
– Служба? – спросилаженщина.
– Во-во, служба.
– Часадва.
– Так до-олго?! А какая у вас книжкасамаяю священная? Эта, да? -ткнулапальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезлав сумочку заденьгами. -А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..
Жизнь бурлилаперед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: ЫЖигулиы, ЫВолгиы, иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газетыю И много-много ашотиковю
Нинкас Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, елау ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит онане надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.
Шофер стал наподножку полузаполненного ПАЗика:
– Ну?! Кто еще до Москвы? Пятеркас носа! Есть желающие?
Какие-то желающие оказались, и Нинкатоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозиланаполпутию
юСторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить наразведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.
И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидалаНинка.
– Здравствуйте, – сказалапересохшими вдруг связками.
– Здравствуйте, – остановился наполноге монах.
– А вы что, и впрямь – Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?
– Н-нетю в паспорте – по-другому. Сергей.
– А я – Нина, – и Нинкаподалаладошку лодочкой. – Познакомились, значит.
Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели напарочку.
– У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюдазаявилась?
– Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? – изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
– Прощения попроситью – прошепталаНинкажарко. – И вот, вы забылию -вынулаиз кошелькаперстень.
Монах отклонил ее руку:
– Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
– Нельзя?
– Это аметист, – покраснел вдруг монах. – Символ девственности. Целомудрия.
– А!.. – прошептала-пропелаНинка. – Так вы и вправду – ни с кем никогда?
Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
– Так у нас же с вами все равно ничего не было, -сновапротянулаНинкаперстень.
– Нет, – покачал головою Агафангел. – Не не было.
Еще кто-то прошел в черном, оглянулся наних.
– Все-таки я ужасная дура, – сказалаНинка. – Вы здесь так все навиду!
– Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом – тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когдазахотелю
– Поняла, – ответилаНинка. – Я не буду к вам приставать больше. Никогда, – и быстро, склонив голову, пошлак воротам.
– Нина! – окликнул, догнал ее монах. – Господи, Нина!
Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
– Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждаютю -сказал и растворился, как возник.
– Старец, – шепнул Сергей после паузы. – Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
– Ты что?! – ужаснулась Нинкасовершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. – Ты все ему рассказалю про нас?
– Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! – в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
– А мне? – спросилаНинкаи посмотрелаясными невинными глазами. – А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли – мне шести не было. Нефть качали в Африкею
Зазвонили колокола.
– К молитве, – пояснил Сергей.
– Иди, – отозвалась Нинка.
– Нет! Я буду тебе исповедоваться, – и, схватив заруку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
– Не надо! – пыталась вырваться Нинка. – Не надо туда! Вообще – не надо!
– Почему не надо? – задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. – Почему не надо?! Мы ж – исповедоваться!.. – и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
Нинкапритихла, шепнулав ужасе:
– А если войдет кто?
– До утра – вряд ли. А и войдет – что с того?..
Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
– Ой, что это?! – Нинканаткнулась надерево и понялавдруг сама: -Покойница.
– Ну и ладно, – отвел ее от гробаСергей. – Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? – и усадил наковер, наступени какие-то, сам опустился рядом.
Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
– Ну, – вымолвилаНинканаконец.
– Что? – не сразу отозвался Сергей.
– Ты ж хотел исповедоваться.
Сергей сдавленно хмыкнул – Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
– Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
– Как я могу тебе исповедоваться, – буквально захлебывался монах от хохота, – когдаты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
– Нет! – закричалаНинка. – Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
– Ну почему, почему? – бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
– Здесь церковь! Ты себе не простишь!
– Я себе уже столько простилю
Бедабылав том, что, хоть онаточно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось – поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, накоторые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгоретью
Они лежали, обессиленные, опустошенные, аэхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, асвечка, догорая, выхватывалапредсмертно из темноты суровый лик.
– Не бойся, – обреченно произнес монах, когдапламя погасло совсем. – Я не буду плакать. Не буду кричать натебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?
– Не стоит, – отозвалась Нинка. – Я привыкла, я уже вижу, – и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. – Мы что, не встретимся больше?
– Я напишу тебе. НаГлавпочтамт, ладно?
– Ладно.
– Извинию
– Бог простит, – незнамо откудаподхваченное, изверглось из Нинки.
Онаотложилазасов, вышланаулицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнуладверцу, крикнулав гулкую темноту:
– Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! – и побежалапрочь.
Всю следующую неделю Нинкамучилась, страдала, переживалапримерно так:
юпаранойяльно накручивая нанаманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читалаЕвангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтанийю
юназюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как тагадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что онане пиковая дама, авовсе даже бубноваяю
ювыходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашкаю
юбегаладаже наГлавпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою ЫНы, спрашивала, нет ли письмапросто наНиную
юсаматоже, черновики марая, писаламонаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресомю
юлежав постели, вертелав руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнулаего о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправав другую, и зарыдалав подушкую
юаназавтраползала-искала, сдавалав починку, -
все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, -пока, наконец, сноване оказалась у монастырской проходнойю
Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых онаостанавливала, отвечали нанинкины вопросы Ыне знаюы или Ыизвините, спешуы, и все это было похоже насговор.
Наблюдали заНинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.
– Уехал, – сказал, когдаонаподошла.
– Куда?
Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:
– К матери, наверное, наканикулы. Они все раз в год ездют.
– А где у него мать?
Тут не оказалось и версии:
– Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья покане получил.
Нинкапотерянно побрелак выходу.
– Эй, девушка! – страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.
– Мне? – вмиг расцветшая, счастливая подбежалаНинка.
– Не-а. Ему. Вчерапришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь -спиши, – и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.
– Санкт-Петербург, – выводилаНинка, аАрифметик знай поплевывал, знай поглядывал.
Онашлаузкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами набезлюдный тротуар, бежевая Ыдевяткаы прижалаНинку к стене. Распахнулась задняя дверца.
– Не боись, – сказал Арифметик и кивнул приглашающе. – Тебя – не тронем, – а, увидев в нинкиных глазах ужас, добавил довольно: – Надо было б – нашли б где и когда. Бегать-то от нас все равно – без пользы. Ну!
Нинкаселав машину.
– В Москву, что ли, собралась? Подвезти?
– Мнею до станции.
– Сбежал, значит, Сергуняю – не столько вопросил, сколько утвердил Арифметик. – А куда – ты, конечно, не знаешь.
Нинкамотнулаголовою.
– Или знаешь?
Нинказамоталаголовою совсем уж отчаянно.
– Адресок-то списала, – возразил Арифметик. – Пощупать – найдем. Найдем, Санёк? – обратился к водителю.
– Запросто, – отозвался Санёк.
Нинканапряглась, как в зубоврачебном кресле.
– Ладно, не бзди. Я этот адресок и без тебя знаю. Питерский, точно?
Нинкаприкусилагубу.
– Мы ведь с Сергуней, – продолжил Арифметик, которому понравилось, что Нинкаприкусилагубу, – мы ведь с ним старые, можно сказать, друзья. Одноклассники. И по этому адреску сергунинамамашане один раз чаем меня поила. Ага! Со сладкими булочками. Только вряд ли Сергуня там. Он ведь мальчик сообразительный. Знает, что я адресок знаю. Но если уж так получитсяю хоть, конечно, хрен так получитсяю что повстречаешь старого моего дружкараньше, чем я, – передай, что зря он от сегодняшней нашей встречи сбежал. Мы с ним так не договаривались. Не сбежал – может, и выкрутился бы, атеперью
Весомо, всерьез, были сказаны Арифметиком последние фразы, и Нинкарефлекторно бросилась назащиту монаха, самане подозревая, как много правды в ее словах:
– Дане от вас! Не от вас он сбежал! От меня!
– Телкаты, конечно, клевая, – смерил ее Арифметик сомневающимся взглядом. – Только слишком много насебя тоже не бери. Не надо.
– Аю что оню сделал? – спросилаНинка.
– Он? – зачем-то продемонстрировал Арифметик удивление. – Он заложил шестерых. Усекла? Даты у него у самого и спроси – наверное, расскажет, – и хохотнул. – Так чо? – добавил. – Не страшно наэлектричке-то пилить? Санёк, как думаешь? Ей не страшно? – подмигнул обернувшемуся Саньку. – А то давай с нами.
Нинкасновапомоталаголовою.
– Тогда – привет, – и Арифметик распахнул перед Нинкою дверцу. – Да! – добавил вдогонку. – Напомни, в общем, ему, что в задачке, в арифметической, которую я задал, ответ получился: две жизни. А он, будем по дружбе считать, расплатился в электричке заодну. Так что пусть готовится к встрече со своим Богом. Без этихю как егою без метафор. Короче: чтоб соблазнаот нас бегать больше не было – убьем! Дешевле выйдет. И для него, и для нас.
Нинкахотелабыло сказать что-то, умолить, предложить любую плату, – только выпросить у Арифметикамонахову жизнь, – но прежде, чем успелараскрыть рот, машинасорвалась с местаи скрылась в проулке.
– До Санкт-Петербургаесть? – Нинкастоялав гулком, пустом полунощном кассовом зале Ленинградского вокзала.
– СВ, – ответилакассирша. – Один, два? – и принялась набивать наклавиатуре запрос.
– Аю сколько? – робко осведомилась Нинка.
– Сто сорок два, – ответилакассирша. – И десять – постель.
– Извините, – качнулаНинкаголовою. – А чего попрощею не найдется?
Красавец-блондин, перетаптывающийся в недлинном хвосте у соседнего окошечка – сдавать лишний – прислушался, положил наНинку глаз.
– Попроще нету, – презрительно глянулакассирша. – Так чт, не берешь?
Нинкасновакачнулаголовою, отошла.
– Я сейчас, – бросил блондин соседу по очереди и подвалил к Нинке. – У меня есть попроще: совсем бесплатный. Но вместе.
Нинкапосмотреланаблондина: тот был хорош и, кажется, даже киноартист.
– Вместе так вместею
В синем, почти ультрафиолетовом свете гэдээровского вагонного ночникакрасавец-блондин стоял наколенях перед диванчиком, где лежалазамалым не полностью раздетая, равнодушная Нинка, и ласкал ее, целовал, пытался завести.
– Ну что же это такое?! – вскочил, отчаявшись, рухнул насвой диванчик. – Мстишь, что ли? Забилет?! Дакак ты не понимаешь – одно с другимю
– Все я понимаю, – отозвалась Нинка. – Все я, Димочка, хороший мой, понимаю. И трахаться люблю побольше твоего. Только кайф исчез куда-то. Ушел. И не мучайся: ты здесь не-при-чем!..
Нинкаскучно – давно, видать, – сиделанахолодных ступенях парадной.
Загромыхал лифт, остановился. Нинкаглянула: нестарая, очень элегантная дама, достав ключи, отпиралату самую как раз дверь, которая и нужнабылаНинке.
– Вы – сережинамама?
Дамамедленно огляделаНинку с головы до ног, что последняя и принялазаответ положительный.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – отозвалась дама. – А вы очень хорошенькая.
– Знаю, – сказалаНинка.
Дамаоткрыладверь и вошлав прихожую не то что бы приглашая засобою, но, во всяком случае, и не запрещая.
– Вы застали меня случайно. Мы с мужем живем в Комарово, надаче. Мне понадобились кой-какие мелочи, – расхаживаладамапо комнатам, собирая в сумку что-то из шкафа, что-то из серванта, что-то из холодильника.
Нинка, едване рот разинув, осматривалаочень ухоженную, очень богатую квартиру, где вся обстановкабылаили антикварной, или купленною завалюту. Компьютер, ксерокс, факс, радиотелефоню Подошлак большой, карельской березою обрамленной юношеской фотографии Сергея.
– Есть у вас время? Можете поехать с нами. Вернетесь электричкой.
– А Сергейю – надеясь и опасаясь вместе, спросила, – там?
– Где? – прерваладамасборы.
– Ную надаче?
– Сергей, милая моя, в Иерусалиме.
Нинкавздохнула: с облегчением, что жив, не убили что вряд ли доступен сейчас Арифметику и его дружкам, но и огорченно, ибо очень настраивалась увидеть монахаеще сегодня.
– И, судя по всему, пробудет там лет пять-шесть. Или я принялавас закого-то другого? Это вы – его скандальная любовь?
– Н-наверноею – растерялась Нинка, никак не предполагавшая, что уже возведенав ранг скандальной любви.
– Это в от него беременны?
– Я? Беременна? Вроде нет.
– Странно, – сказаладама, продолжая прерванное занятие. – Вы из Москвы? Ладно, поехали. Там разберемся. Звать вас – как?..
Ехали они в Ымерседесеы с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.
– Вы у нас что, впервые? – спросиладама, самалюбезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинказаокно.
– Угу, – кивнулаона. – А это чо такое?
– Зимний дворец. Эрмитаж.
– Здрово!
– А вот, смотрите – университет. Тут Сережаучился. Полторагода. Навосточном.
Нинкадолгим взглядом, покавидно было, проводилаприземистое темно-красное здание.
Это былатасамая дача, из мансардного окнакоторой выпрыгнулаобнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дачапарадоксальным образом помолодела, приобрелалоск.
Седой водитель Ымерседесаы в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, аНинкас дамою сидели, обнявшись, намедвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причинаих несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась наподносе возле и наизящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью – иноземного происхождения.
Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.
– Я! понимаешь – я! – тыкаладамасебе в грудь. – Я во всем виновата. Сереженькабыл такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! -поднялауказательный перст и сделаламногозначительную паузу. – Ты знаешь, что такое девственник?
– Не-а, – честно ответилаНинка.
– Ты ведь читалаЧехова, Бунинаю ЫМитиналюбовьыю
– Не читала, – меланхолически возразилаНинка.
– А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, -пренебрежительно кивнулав сторону немецкой речи. – Странно, да? Он тебе не понравился! – погрозила.
– Понравился, понравился, – успокоилаНинка. – Только Сережа – все равно лучше.
– Сережалучше, – убежденно согласилась дама. – Но у меня был роман с Отто. А Сережавернулся и застал. Представляешь – в самый момент! Даеще ию Ну, как это сказатью Как кобылка.
– Раком, что ли?
– Фу, – сморщилась дама. – Как кобылка!
– Ладно, – не сталаспорить Нинка. – Пусть будет: как кобылка.
– А я так громко кричала! Я, вообще-то, моглаб и не кричать, но я же не знала, что Сережаю
– А я, когдасильно заберет, – я не кричать не могую
– И всё. Он сломался. Понимаешь, да?
– Ушел в монастырь?
– Нетю сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался – тогда. Я, значит, и виновата. Он, когдахристианином сделался -он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю – он не простил!
– Перед каким судом?
– Что? А! Приятели вот сюда, – постучаладамав пол сквозь медвежью шкуру, – затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживалю Хочешь еще?
– Мне хватит, – покрылаНинкарюмку ладонью. – А вы пейте, пожалуйста.
– Ага, – согласилась дама. – Я выпью, – и налилаконьяку, выпила.
– Ну и что – дачу?
– Какую дачу? А-аю Девицаот них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А былазима, ветер, холодною Ну, онакуда-то там доползла, рассказалаю Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, – резануладамаребром ладони по нинкиной ноге сантиметранатри ниже паха.
– И Сережкавсех заложил?
– Зачем? – обиделась дама. – Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!
– Пьяный, вы же сказали!
– Не в этом дело! Тут ведь бардакю И все такое прочеею Каково ему было видеть? Его вырвало! Оню он просто не умел врать! Вообще не умел! И виноватаво всем яю – Дамарыдала, все более и более себя распаляя: – Я! Я!! Я!!!
– Пораоттохнуть, торокая, – седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, акогдадамаввинтилась в спираль истерики, приблизился.
– Пошел вон! – отбивалась дама. – Не трожь! Я знаю: меня уложишь, асамю – и ткнулав Нинку указательным. – Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!
– Дане дам я ему, успокойтесь, – презрительно возразилаНинка. – Я Сережу люблюю
– Итёмте, итёмте, милая, – Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, аНинке кивнул с дороги, улучив минутку: – Комнататля гостей. Располагайтесь.
Нинкапроводилаих мутноватым взглядом, налилаконьяку и, выпив, сказалав пустоту:
– Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..
Они чинно и молчазавтракали напленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.
– Also, – сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. – Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, твабизнес-класса – назад. И тве нетели шисни пою – прикинул в уме -ютшетырестамарок в тень. Фам твух нетель хватит?
Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинкакивнула.
Дамазаметилаее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:
– Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если тыю если ты вытащишь Сережу – ты станешь самой любимой моейю дочерью.
Отто переждал сантименты и продолжил:
– Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь напаспорт фот по этому атресу, – написал несколько слов золотым паркером наобороте визитной карточки, – тоштитесь снимков и савесите мне в офис, – постучал пальцем по лицевой стороне. – Там же фам перетатут и билет наЫстрелуы. У фас тостаточно тенег? – полез во внутренний карман.
