Текст книги "Дело взято из архива"
Автор книги: Евгений Ивин
Соавторы: Евгений Огнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Поиск начинается сначала
В Псковской области деревень на букву «Ж» оказалось всего три, и только Жмаковка подходила по созвучию с теми, которые назвала Гольцева. Майор Агатов и капитан Петренко на машине, взятой в Пскове, отправились в Жмаковку. Дальнейший ход событий представлялся Петренко так: они устанавливают личность Донорова и, получив санкцию прокурора, задерживают преступника. Под тяжестью улик Мишка-палач признается в совершенных преступлениях и попадает под суд. Какой приговор вынесет суд, сомневаться не приходилось: слишком тяжкими были преступления этого человека… Настроение у Петренко было хорошее, и ему захотелось поговорить с начальником.
– Интересно, каков он сейчас, этот Мишка-палач? – забросил удочку Виктор, пытаясь втянуть в разговор майора.
– Наверно, постарел за эти годы, – безразлично ответил Агатов. Он хорошо понимал, что Петренко хочется поговорить с ним, что его распирает гордость, ведь это он установил имя преступника. Конечно, их дело не такое уж трудное. Главное сделал Перминов на Алтае. Интересно, как ему удалось выяснить, что Гольцева в Могилеве? Во всяком случае, майор доволен своими сотрудниками. Первое самостоятельное дело – и результат налицо. Угадывая мысли Петренко, он все-таки не разделял его оптимизма. Чутье старого разведчика подсказывало ему, что вряд ли все решится в ближайшие несколько часов. Пока Перминов занимался делом на Алтае, а Петренко ездил в командировки в другую сторону. Агатов внимательно перечитал уголовное дело и понял, что Мишка не такой уж простачок, чтобы сидеть в собственном доме и ждать, когда до него доберутся. Червь сомнений подтачивал его душу, интуиция подсказывала ему, что Мишки здесь нет, но он не хотел раньше времени разочаровывать капитана.
– Мы его сразу же и возьмем? – спросил Петренко майора.
– Видно будет, – неопределенно ответил Агатов. – Ждете схваток, боя, выстрелов? – улыбнулся он.
– Да нет, – смущенно возразил Петренко, даже самому себе не признаваясь, насколько Агатов подслушал его мысли. Первое задержание преступника ему хотелось провести как-то по-особенному, значительно. Хотя все, наверное, будет так просто и буднично, как учили этому в институте. Даже с соблюдением всех формальностей.
«Доноров Михаил Васильевич?»
«Да, это я!» – глядя на капитана круглыми от страха глазами, ответит тот.
«Вы арестованы! Вот постановление с санкцией прокурора».
Мишка возьмет трясущимися руками бумажку и, путая строки, прочтет: «На основании…» Руки безвольно упадут вдоль тела, голова станет тяжелой, он сгорбится и столетним старцем зашаркает к двери.
…Они молча проделали остаток пути, каждый погруженный в свои собственные мысли.
Участковый, средних лет капитан, в аккуратной милицейской форме, выслушав Петренко, посмотрел на него с каким-то непонятным недоумением, будто тот отмочил забавную шутку.
– А такого в Жмаковке совсем нет. Да и Доноровых в деревне не существует, совсем не существует.
– Как же так не существует? – не понял Петренко участкового.
– А так, не существуют они в Жмаковке, перевелся их поганый род. Во время войны партизаны батьку старшего расстреляли за их художества, младший исчез вместе с немцами, а этот ваш, Михаил Васильевич, еще двадцать лет назад разбился на мотоцикле под Калининградом. Я это хорошо помню, потому что только пришел в этот район, и, можно сказать, дело свершилось на моих глазах. Жена его ездила опознавать труп. Да в райотделе есть справка по этому вопросу. Я провожу вас туда.
Машина развернулась и пошла к райцентру. Петренко все еще осмысливал свалившуюся на него новость и молчал. А участковый, словоохотливый человек, был рад случаю поговорить о деле, которым заинтересовался КГБ. За последние годы никаких происшествий на его участке не случалось, людей в деревнях он знал всех, не то что по фамилиям, но и по именам, они тоже его хорошо знали и свое уважение выказывали тем, что всегда приглашали на какое-нибудь торжество. Спокойная, без происшествий, жизнь сначала тяготила участкового, а потом он привык к ней. Он не раз мирил поссорившихся супругов, проводил беседы в школах, напутствовал уходящих на военную службу парней. Случилось одно событие, но и то во время его отпуска, в первый же год работы в этом районе.
– Интересно произошло с этим Мишкой Доноровым, – донеслось до сознания Петренко то, что рассказывал участковый. – Я уехал как раз в отпуск. Приезжаю, мне рассказывает дежурный. Говорит, пошел он к Донорову в Жмаковку, нарушение режима прописки было. Пришел и говорит: «Собирайся, пойдем со мной в райотдел». Идут они по улице, а Мишка вдруг как стреканет в чужой двор и запетлял среди грядок. Пригибается, думает, наверно, стрелять в него будет милиционер. Ну, милиционер покричал ему: «Стой! Стой!» – и пошел. А Мишка так и убежал из дома. Месяц, нет, два пропадал, наконец решился, приходит в райотдел.
«Я Доноров!» – говорит дежурному. А тот посмотрел на него с удивлением и спрашивает: «Ну и что?» – «Я Доноров из Жмаковки, четыре месяца назад бежал из-под ареста».
Дежурный позвонил начальнику. Оказывается, никто и слыхом не слыхал, чтобы у нас кто-то бежал из-под ареста. Не было такого случая. Дежурный начал выяснять, в чем дело, и нашел в книге, что был такой случай в то время с одним Доноровым. Он нарушил режим прописки, только он из другой деревни. Малость перепутали… Его потом все равно оштрафовали. Ну, естественно, дежурный ему и говорит: «Извините, гражданин Доноров, ошибка произошла, вас тогда по ошибке приглашали в милицию. И вовсе никто вас не арестовывал».
Дежурный рассказывал, что Мишка как стоял у стола, так чуть не упал на пол. Сел на стул и почти весь графин воды выпил. Видать, грешок за ним водился, раз он стреканул от милиции…
– Выходит, водился за ним грех, – согласился Агатов.
– А что, если не секрет?
– Не секрет. Во время войны служил в карателях, в гестапо. Недавно узнали, откуда он. Да вот выходит, опоздали на двадцать лет. А жена его где?
– Она тут же вскоре уехала отсюда куда-то на Кубань. Говорят, когда при немцах вся их семейка служить фашистам подалась, она пленного спасала. Рисковала каждый день, а выходила его, он раненый был. После войны приезжал, благодарил ее. А когда узнал, что мужа потеряла, забрал ее с сыном на Кубань. Новая семья у нее теперь.
– Значит, не существует в деревне рода Доноровых? – спросил Агатов.
– Перевелся. Да и род, я вам говорю, поганый был. Кулачье, мельницу имели, раскулачили их, выслали, потом они вернулись. Дом им возвратили. Только злобу они затаили на Советскую власть.
– А как он. Мишка-то, был сам в деревне? Что делал?
– Председатель колхоза рассказывал, что работник он был нужный в артели. Кузнец. На все руки мастер. Любую кузнечную работу выполнял. Весь инвентарь перечинил. Особенно сразу после войны, мужиков еще было мало, а тут кузнец. Грамотами его награждали, денежными премиями, на Доске почета фотография его висела – вот он какой был, Михаил Доноров, – с сожалением закончил участковый. – Выходит, маскировался?
– Нет, думаю, просто жил обыкновенной, спокойной жизнью. Уверен был, что все позади. А раз нервы сдали, вот и стреканул от милиционера, – употребил слово «стреканул» и майор Агатов.
– Ушел от наказания, поганец! – заключил участковый.
– Выходит, ушел, – согласился майор. – Справедливость восторжествовала, как говорится в таких случаях.
– А как же анонимка? – не удержался Петренко.
– По анонимке выходит, что он жив, – согласился с ним Агатов, занятый своими мыслями.
– Тогда кто же погиб под Калининградом?
Глаза участкового округлились, он с удивлением поглядывал то на Петренко, то на майора. Загадку они ему загадали, нечего сказать.
В райотделе им пришлось довольно долго ждать, пока был пересмотрен весь архив того года. Наконец, на стол перед Агатовым лег лист бумаги с расползающимся фиолетовым текстом, отпечатанным на машинке.
Майор сидел несколько минут, снова и снова вчитываясь в содержание документа. Петренко сгорал от любопытства, но ждал, что скажет Агатов. А как ему хотелось заглянуть через стол в эту злополучную бумажку, которая спутала все дело, практически отбросила назад все следствие! Придется им, видимо, начинать все сначала…
– Фатальный случай, – произнес Агатов, оторвавшись от бумаги. – Посмотрите – и прошу ваши соображения. – Он протянул документ капитану и вышел из комнаты. Отсутствовал он недолго и так же стремительно, как вышел, вернулся к столу.
– Товарищ майор, надо ехать в Калининград, – предложил Петренко.
– Полковник одобрил ваше предложение, – согласился Агатов.
– Да, но… – опешил капитан, совсем не ожидая такого поворота дела.
– Я знал, что вы предложите, и пока вы обдумывали ваше предложение, посоветовался с начальником управления по телефону, – он взглянул на обиженное лицо Петренко и, вдруг смягчившись, добавил: – Не сердитесь, товарищ капитан. Вам предстоит трудная работа, не тратьте впустую энергию. Что вы намерены делать в Калининграде?
– Познакомиться с уголовным делом. Боюсь, что не исключена эксгумация.
– Вот и хорошо. Остальное увидите на месте. У вас три часа до поезда. На машине успеете доехать до станции. Вы поедете один в Калининград и все проверите самым тщательным образом. Изучите дело, особенно обратите внимание на то, как обосновано постановление о прекращении дела. Не упускайте ни одной мелочи. Там должна быть какая-то зацепка. Не мог же человек сгинуть, не оставив хоть маленького следа? Внимательно разберитесь в обстоятельствах гибели Донорова. Может быть, там и получим ответы на многие вопросы.
По интонации и серьезности, с которой Агатов наставлял Петренко, капитан почувствовал, в какую сложную стадию зашел розыск. Но почему он посылает его одного в Калининград? И майор тут же ответил на молчаливый вопрос Петренко.
– Мне нужно поехать на Кубань. Там его бывшая жена и сын. Придется тоже поискать, фамилию-то, наверное, сменила, как замуж вышла. А она нам очень нужна. Знает его по довоенной жизни, да и после войны какой-то период времени он жил дома. Короче, эта женщина может принести нам пользу. Как ее имя, вы там в документе видели?
– Екатерина Николаевна! А сына звать Владимир, и выходит – он Михайлович. Родился в тысяча девятьсот сорок шестом году. Эти сведения мне дал участковый. Больше он ничего о них не знал.
Свидетель № 4
Районный центр находился довольно далеко от Озерска. Дорога шла лесом и делала такие замысловатые виражи, что Перминов при всем желании не смог бы определить направления, в котором ехал. Вдобавок ко всему она была покрыта неимоверными ухабами, выбитыми лесовозами; «газик» подпрыгивал и шарахался из стороны в сторону весь трехчасовой путь. Усталый и издерганный, капитан вылез из машины на площади, если так можно было назвать относительно широкий участок улицы, где находились административные здания. Где-то здесь, в переулке Роскошном, живет последний из бывших полицаев, с которым предстояло встретиться капитану Перминову, а именно – Иван Сидоркин. Только встреча с Катрюховым дала ощутимый результат. Из разговоров с другими полицаями он не почувствовал, чтобы кто-либо из них пытался скрыть, что видел Мишку-палача. Обозленные долгим тюремным заключением, страхом за свою дальнейшую судьбу, одни встречали и провожали Перминова, униженно заглядывая ему в лицо, другие прятали в глазах волчий блеск, невытравленный суровым тюремным режимом. Но перминовская интуиция подсказывала, что не видели они своего дружка со времен войны…
Возле дома, под красной черепичной крышей, на манер молдавских хат, на лавочке сидела средних лет женщина, кутаясь в серый пуховый платок. Морщинистые, натруженные руки лежали на коленях. Она взглянула на приближавшегося к ней Перминова, и он увидел в ее глазах тоску и боль.
– Мне бы повидать Сидоркина, – избегая называть его товарищем и не желая говорить официальное «гражданин», спросил капитан.
Женщина помолчала немного, собираясь с духом, и тихо ответила:
– Ваня лежит в больнице. А вы кто будете?
– Мне хотелось бы с ним поговорить по одному делу, – уходя от ответа, начал Перминов. – Что с ним случилось?
– Хулиган напал ночью, когда он с электростанции шел. Весь живот изрезал.
Перминов насторожился. Не знал он, почему сообщение женщины встревожило его.
– Вы жена Ивана Романовича? – спросил он.
– Да. А вы, наверное, из милиции? – допытывалась женщина.
– Конечно, я из милиции, – согласился Перминов. – Хотел кое о чем поговорить с вашим мужем.
– Я рассказывала одному из ваших, как дело было, – занятая своими мыслями, сказала она. – Ушел это Ваня в пять вечера. Было это десять дён назад. Я жду-пожду, три раза чайник подогревать ставила, а его все нету. Думаю, выгляну за вороты. Только открыла калитку, а он, сердешный, у двери лежит без движения. Видать, полз по земле домой, да духу не хватило, потерял сознание. Утром целая дорога его кровинушкой полита оказалась…
– А сейчас как он?
– Лучше ему, да доктор не пускает. Носила ему початков, любит их очень. Назад все вернули, говорят, нельзя ему. Я и пол-литру носила, думала, выпьет – полегчает, – вздохнула женщина.
– И кто же его так? – поинтересовался. Перминов. – Может, поссорился с кем? Враги у него были.
– Да что вы, господь с вами! Ваня мухи не обидит, такой уж он добрый человек.
«Заблуждаешься, дорогая, – мысленно возразил ей капитан. – Видела бы ты его двадцать лет назад». Но вместо этого он сочувственно закивал головой.
– А кто приезжал к вам недавно? – рискнул задать вопрос Перминов.
– Был тут один, – задумчиво произнесла она слова, которые мигом всколыхнули воображение капитана. Чувствуя, что интуиция не подвела его, он попытался еще продвинуться в своих расспросах.
– Приятель Ивана Романовича? – как бы между прочим, почти безразлично спросил Перминов, хотя волнение, охватившее его, рвалось наружу.
– Вот и не пойму, кто он ему был. Встретились вроде как друзья, а разошлись молча, затаившись. И не поймешь, то ли навсегда, то ли ждать нехорошего. Вообще я поняла, – женщина понизила голос почти до шепота, – он из тех, что с Ваней у немцев на службе был. Вошел в комнату, зыркает блеклыми глазами, будто спрашивает, а нет ли у вас кого за печкой. Не люблю таких настороженных: в дом к людям пришел, веди себя по-людски, нечего озираться.
Перминов уже догадался, что речь идет о Мишке Лапине, но не торопил женщину вопросами. Видно, ей хотелось выговориться. Вторую неделю носит в себе горе, постигшее ее семью, и некому об этом рассказать. Запали ей в душу слова, сказанные ее мужем, когда ушел тот человек:
«Что бы ни случилось, никогда не говори и не вспоминай о нем, иначе будет нам плохо».
А прошло два дня, и несчастье свалилось на ее седую голову. И как она ни отгоняла от себя назойливую мысль, не могла от нее избавиться: не хулиган тогда порезал Ивана, а этот белобрысый с кривой нехорошей ухмылкой. А тут еще письмо нашла в мужнином пиджаке, в КГБ он написал. Не решалась отправить сама, а потом все-таки снесла на почту. На первом допросе в милиции она умолчала и о письме и об этом человеке, что у них был накануне.
– Волосы как ковыль в степу и тонкие, ехидные губы, – говорила она молчавшему капитану. – Они выпивали, а я на кухне сидела, и такая меня взяла тревога, что страшно сделалось. Слышу, этот говорит Ване: «Я тебе уже сказал, не Мишка я, а Николай, и забудь ты про Мишку».
Просидев с женщиной на лавочке больше часа, Перминов уже хорошо представлял себе картину появления Лапина в доме бывшего полицейского Ивана Сидоркина.
…Пришел он под вечер, когда горячее солнце скатывалось с горизонта за холм. Длинные тени потянулись от частокола к самому крыльцу, на котором сидел Сидоркин. Ловко орудуя шилом и дратвой, он чинил старые, поношенные сапоги. Его жена, уже пожилая женщина лет пятидесяти пяти, возилась на кухне с посудой.
Он подошел к калитке, заглянув через верх. С минуту наблюдал за старательными движениями рук Сидоркина и, толкнув калитку, вошел во двор. Сидоркин оторвал голову от строчки на сапоге и сразу же узнал старого знакомого. Он приоткрыл рот от удивления и долго не мог ничего выговорить.
– Не узнаешь? – с кривой усмешкой на тонких растянутых губах произнес Мишка хрипловатым голосом, приближаясь к крыльцу.
Сидоркин мотнул головой, что могло означать и то, что он узнал пришельца, и то, что он ему незнаком.
– Гляжу, отшибло память-то, Ванюша! А дружками были когда-то, – не опуская своей усмешки, добавил он и стал напротив Сидоркина.
– Да нет, признал тебя, Мишка, – равнодушно ответил Сидоркин. Он поднялся и, аккуратно поставив сапог на крыльцо, вытер о штаны заскорузлые ладони. Чуть поколебавшись, все же протянул ему руку. Рука у Мишки была холодно-влажной и неприятной.
– Посидим! – предложил гость и без лишних церемоний сел на крыльцо, вытянув далеко ноги в стоптанных башмаках.
– Как живешь? Гляжу, хатку заимел, хозяином стал, – с какой-то непонятной Сидоркину завистью и злобой проговорил он.
– Жить же надо! – как-то неуклюже и не зная почему вдруг начал оправдываться Сидоркин. Он догадывался, что неспроста к нему явился этот человек, и оттягивал минуту, когда надо будет об этом узнать от него.
– Ничего, ничего, – поощрительно кивнул головой Мишка. – Зверь, он тоже думает о жизни, а не о смерти, а мы все же люди как-никак. Раньше ты был погостеприимней, любил при встрече стаканчик опрокинуть. А теперь, вижу, зачерствел…
– Что ты, что ты, Миша! – засуетился Сидоркин. – Мы это завсегда сообразить можем, – вскочил с крыльца хозяин.
– Саня! – позвал он в коридор. – Выдь сюда, гость у нас.
– Только меня не Мишкой звать, запомни, – скороговоркой зашептал Лапин. – Николаем зови, понял?
Жена вышла на крыльцо слегка растерянная. Она еще не догадывалась, кто их гость, но непонятный страх проник в сердце.
– Вот, познакомься, мой старый знакомый – Николай, – не решился он назвать пришельца ни другом, ни приятелем. – Чего-нибудь сообрази нам для встречи.
Женщина кивнула головой и тут же удалилась в коридор.
– Давно ли на свободе? – поинтересовался Лапин.
– Уже больше восьми годов. Успел почувствовать, что такое жизнь на свободе. Хороша она, ничего не скажу! Видишь, куры гребут, так это только они от себя гребут, у остальных получается наоборот. Так уж устроены лапы, все к себе. А главное, работай, не ленись – все можешь иметь. Я вот в совхозе начал, как из лагерей вернулся. И жена там работает. Вдвоем нам разве много надо? А у нас, погляди, чего только нет. Заработки, знаешь, какие! – Сидоркин пустился в рассказы о своей жизни, не замечая, насколько скучно было слушать его Мишке.
– А как ты? Давно из заключенья?
– Бог миловал, не был там. Я, так сказать, кузнец и сам свое счастье кую. А живу очень просто: прошел день – и слава богу, лишь бы и завтра так.
– Идите в хату! – прервала их разговор жена Сидоркина.
На столе стояла бутылка, окруженная со всех сторон закуской. Сидоркин разлил по стаканам водку.
– Со свиданьицем! – опять кривой усмешкой сопроводил свой тост Мишка. – А баба чего?
– Не пьет она у меня: потом животом мается. Может, хоть посидишь с нами? – повернулся Сидоркин к жене, боясь оставаться один на один с Мишкой. Но она уже, сославшись на дела, вышла из комнаты.
Они выпили и набросились на еду. Наступило затяжное молчание. Сидоркин угадывал, что приближается момент, когда надо будет говорить начистоту.
Насытившись, Мишка сам разлил оставшуюся водку и с сожалением посмотрел на пустую посудину.
– Еще имеется, не сомневайся, – размяк Сидоркин от водки и уже перестал страшиться разговора с Лапиным. От второй бутылки оба захмелели и начали пьяно-доверительный разговор о жизни, о прошлом, которое вспоминалось им обоим по-разному. Если для одного из них прошлое было рашпилем, пилившим ему душу, то для второго прошлое осталось невозвратно утерянными иллюзиями, обманутой надеждой.
– Ты знаешь, Мишка, мне часто не дает покоя все это, – пьяно лопотал Сидоркин. – Чего я там искал, ну, чего? Скажи, ты главным у нас был?
– Зови меня Николай, так будет лучше.
– Как ты ушел от лагерей?
– Лучше тебе не знать.
– Эх, сколько я пережил!
– Я тоже. Давай еще по последней, – потянулся Мишка к бутылке. – Сын у меня, во какой, – поднял руку Лапин над головой. – Живет парнище и не знает, что отец у него есть живой. Я для него покойник, тлен, прах в земле. Обидно, видишь, а сказать ему не можешь. У тебя есть дети, Ваня? А у меня сын во вымахал, – не слушая ответов Сидоркина, изливал душу Лапин. – Видел бы ты его, в меня весь, настоящий ариец, как и я, только ростом выше и пошире в плечах. Тебе не понять, у тебя нет сына. Владимиром назвала его Катька. Техникум кончил, механизатор. Ты понимаешь, Ваня, увидел его, и слеза прошибла. Идет по улице красавец. Я рядом шел, потом толкнул его, а он мне: «Извините, товарищ!..» Я ему товарищ! Слышишь, не отец я ему – товарищ! И кровь ему не подсказала, не толкнула – отец ведь я ему. Каждый год приезжаю и, как сучонка, жмусь под углом, выжидаю, чтоб из ворот вышел, поглядеть на него. Не было бы его – и жить бы не надо. Люблю его! – размазал по щекам слезы Мишка. – У тебя есть сын? Где твой сын? – Мишка замолчал и долго невидящими глазами смотрел в пустой стакан, стоявший перед ним. Так продолжалось долго. Сидоркин сидел, подперев голову руками, и дремал, всхрапывая время от времени.
– Ваня! – вдруг проговорил Лапин, в голосе его не было расслабленности и слезливости, он звучал резковато и четко. – Я поживу у тебя с месяц. Не объем?
– Что ты! – встрепенулся Сидоркин, вскинув помутневший от выпивки взгляд. – Как можно! Живи хоть год. Ты мой гость, и ни одна гада…
– Ну вот и прекрасно.
– Пропишу тебя. Мне нельзя так, без прописки.
– Это можно. Паспорт вот он, имеется. – Мишка протянул через стол темно-зеленую книжицу, изрядно потрепанную, с завернутыми и расслоившимися краями.
Сидоркин взял и, пьяно разглядывая его, продолжал бормотать, что ему никак нельзя никого брать без прописки. Он послюнявил палец и, открыв первую страницу, стал читать.
…Ночью Сидоркин проснулся от того, что сухость в горле перехватила дыхание. Он поднялся и босыми ногами прошлепал через переднюю комнату в коридор, где стояла бочка с хлебным квасом. Утолив жажду, Сидоркин вдруг отчетливо вспомнил все, что вчера было: и выпивку, и Мишкины слезы по сыну, и его просьбу пожить месяц в доме. С воспоминаниями пришел утерянный страх. Он снова стал бояться этого человека. Крадучись, чтобы не разбудить Мишку, спавшего в передней комнате на диване, он подошел к столу, на котором лежал Мишкин паспорт, и, развернув его, при лунном свете пытался разглядеть фотографию. Почему-то в паспорте стояло: «Николай Федорович Шпак».
Сидоркин бросил на стол документ и скользнул в свою комнату. Жена лежала у самой стены, Сидоркин осторожно лег рядом и закинул за голову руки. Сомнения сначала маленьким ручейком, а потом целой рекой нахлынули на него. «Или беглый, или укрывается», – к такому выводу пришел Сидоркин, больше всего опасаясь конфликта с органами власти. Выйдя из тюрьмы, он совсем не собирался туда возвращаться за укрывательство Мишки-палача.
– Ваня, – прошептала жена ему в самое ухо, – страшно мне. Целый месяц будет у нас жить. А дознаются, тебя же и посадят, – те же мысли, что тревожили Сидоркина, высказала ему жена.
– Цыц! – сам не зная за что, разозлился на жену Сидоркин.
– А я не буду молчать, – громким шепотом, который убедил Сидоркина, что она не будет молчать, возразила жена.
– Услышит, – пытался он ее остановить.
– Пусть слышит! Все равно я ему завтра скажу, пусть идет своей дорогой. Нам с ним не по пути. Мы свое отстрадали. Еще раз не будем!
– Саня! – взмолился Сидоркин. – Не суйся в мужское дело. Я сам ему скажу, а ты не суйся. Поняла или нет?
– Ладно, говори сам. И непременно утром.
На том они и порешили. Ни муж, ни жена так и не заснули до самого утра, взбудораженные тревожными мыслями и подозрительными шорохами, которые они принимали за бог весть что. Им казалось, что вот-вот в двери постучат, и тогда конец… Конец всему…
Утром, лишь рассвело, Сидоркин и его жена были на ногах. К их общему удивлению, Лапин уже сидел на диване одетый. Он исподлобья злобно сверкнул глазами и уставился на Сидоркина, ожидая, что тот ему скажет.
– Послушай, – неуверенно начал Сидоркин.
– Бабу наслушался! – грязно выругался Лапин. – Ну давай, давай! Только бы не пришлось тебе пожалеть. Выгоняешь, значит! Ладно, я уйду, но и ты ходи по улицам с оглядкой. Я не прощаю ничего. За хлеб-соль – благодарность, за остальное – сочтемся! – Мишка поднялся и, ощерившись своей ехидной ухмылкой, пошел к двери.
И только когда за ним закрылась дверь, Сидоркин понял, что Мишка слышал их ночной разговор. Ему стало не по себе от угроз, которые, как он знал, у Мишки не были пустыми словами.
* * *
– Не ждала я, что это случится так скоро, – печально проговорила Сидоркина.
– Вы думаете, это он, Мишка, вашего мужа? – спросил Перминов.
– Кто же другой? Кому он нужен? Люди его уважают. Электричество – его рук дело. Движок отремонтировал, и весь поселок залился огнем, кто же ему спасибо не скажет. Парнишку выучил, и тот следит за движком. А этот напужался, что Ваня про него властям расскажет. Вот и порешил его.
В словах женщины была железная логика, которой подивился Перминов.
– Вы об этом кому-нибудь заявляли?
– Нет, думала, что все напрасно. Да и Ваня предупреждал меня никому про Мишку не говорить, чтобы не было худа.
– Как чувствует себя Иван Романович? К нему бы пойти надо, – с сочувствием проговорил он.
– Не пустит доктор.
– Вы не помните, не называл ваш муж фамилию этого человека?
– Нет, не называл. Мы о нем мало говорили. А имя я слышала, он сам себя называл Николаем. Мой Ваня все путал, то Мишкой его назовет, то Николаем. А тот сердился и шипел, когда Ваня ошибался.
– Спасибо вам, Александра Ивановна! – сказал Перминов, поднимаясь с лавочки. – Вы мне очень помогли.
– Подождите! – окликнула женщина Перминова. – Забыла вам сказать. Боялся Ваня этого человека. Письмо написал в КГБ, да не успел отправить. Нашла я его в пиджаке. Бросила в ящик, да, видать, оно не дошло. Может, там и есть фамилия.
– Дошло, Александра Ивановна, дошло. Получили мы ваше письмо, еще раз спасибо! Только фамилия там не настоящая…
Ее сообщение не удивило Перминова. Он уже был уверен, что письмо писал Иван Сидоркин. Его больше обеспокоило то, что Сидоркин, желая поимки Мишки Лапина, все же не называл его фамилию, под которой тот скрывался. Значит, и он боялся Мишки-палача. Порассуждав немного, Перминов пришел к следующему выводу: Мишка мог совершить покушение на Сидоркина по двум причинам – либо из чувства мести, либо из опасения, что Сидоркин запомнил его липовую фамилию, которая служила ему столько лет хорошим прикрытием. Да, последнее, видимо, и было причиной нападения на бывшего полицая. Лапин боялся, что тот выдаст его.
