Текст книги "Старая ведьма"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
XLII
Теперь все раздражало Василия Петровича. Не находя себе места, он пришел к Прохору Кузьмичу, чтобы продолжить спор с отсутствующим Аркадием Михайловичем. Василию нужен был этот спор. Ему хотелось обелить себя и хоть в чем-то чувствовать свою правоту.
Не мог Василий взять и сразу признать правду Аркадия.
И он спросил:
– Так что же, Прохор Кузьмич, значит, душить всех поросят, резать всех коз частного пользования, выдирать смородину?
Василий выпил совсем немного. Но жара, пустой желудок и усталость расслабили его.
– Зачем же, Васенька, через край-то? Поросенок поросенку рознь… Агафью из прокатного взять. Жалованьишко у нее сам знаешь какое. А детей двое. И в ее поросеночке никакого капитализма нет, а чистое прибавочное мясо к ее питанию.
– Но у нее же и коза…
– А как ей без козы, когда корм свой? Дети же. Не на продажу же, увещевал старик Копейкин.
– А дом? Свой собственный дом… Тоже капиталистическая отрыжка? Да?.. Но тогда половину Донецкого бассейна, половину Урала нужно обвинить в отрыжке и половину рабочего класса назвать перерожденцами…
Копейкин и не предполагал, что ему придется растолковывать Василию самое простое.
– Васенька, ну зачем же все мешать в одном корыте? Ну вот, скажем, у меня тоже свой дом на Старогуляевской улице. Это моя квартира. Я его не сдаю, прибытка от него не имею… Это – одно… А скажем, вот этот дом, в котором я теперь живу, это – другое дело. Не прими, голубок, за обиду, а за наглядный пример… И если, скажем, в Донецком, или Кузнецком, или в каком другом бассейне рабочие люди живут в своих домах, так они для них, как, скажем, калоши или пальто, житейская постройка, а не выжигательство в корыстных целях. Или взять машину – «Волгу» там или «Москвич». Одни на них ездят, а другие возят… Вот ведь о чем речь. Сережа, мальчонок, Агафьин сын, которого ты чуть колом с забора не сбил, тоже двух крыс держит и двух морских свинок. У него это радость, а у Ветошкина – мироедство.
– Значит, вы с Аркадием все понимаете и во всем разбираетесь? А я, стало быть, нет? Так и запишем… Где у тебя топор? – спросил Василий.
– Зачем это тебе вдруг понадобился топор? – недоумевал Копейкин.
– Разобраться, понимаешь, немножко хочу в сущности микроскопического капитализма… Вот он! – обрадовался Василий, увидев под лавкой топор.
– Ты что же это, Васенька, задумал?
– Не бойся, Прохор Кузьмич… Не бойся…
Василий с топором в руках направился в вольер курятника. Схватив там первую попавшуюся курицу, он отрубил ей голову. На камне. То же он сделал со второй, выбросив ее за сетку вольера. Птицы, почуяв неладное, подняли дикое кудахтанье. Запах крови, подскакивающие в агонии обезглавленные куры заставили живых стремительно перепархивать высокую изгородь вольера. Такой прыти, такого лёта не бывало и у их диких предков.
Когда Василий отрубал голову петуху, прибежали Серафима Григорьевна и Ангелина.
– В своем ли ты уме? В своем ли? – кричала Серафима. – Отдай топор! Отдай топор! – просила она, боясь приблизиться к Василию.
Зато Ангелина вошла смело за сетку вольера и сказала:
– Милый мой, давай их прикончим завтра. Организованно.
Василий отдал топор Копейкину и примирительно сказал Ангелине:
– Я всегда знал, что ты любишь и понимаешь меня. Когда я вижу курицу, у меня плачет свод и падают из него кирпичи… Но лучше бы их, проклятых, прирезать сегодня!
Ангелина увела мужа в дом. Серафима, не на шутку струхнув, старалась не попадаться на глаза Василию.
– Что с ним? Сколько выпили? – стала наступать Серафима на Копейкина.
А тот, почему-то вдруг тоже осмелев, сказал:
– Литру!
На столе между тем стояла единственная недопитая четвертинка клюквенной настойки.
– Никогда я его таким не видывала. Неужели обвал свода на него так подействовал? – хотела она выяснить причину буйства Василия.
Копейкин мудрил:
– Что считать сводом? Если то, на чем волосы растут и картуз носят, так, пожалуй, этот свод сильно у него нагрет. И тебе бы, Григорьевна, не помешало бы и коз, это самое… того…
Серафима оглянулась на дом, потом сказала:
– Не подрубал бы ты сук, на котором сидишь, Прохор Кузьмич.
А он не будь плох:
– Не о сучьях теперь думать надо, а о дереве, на котором они растут. А я ни на чем не сижу. Я птица вольная! – Говоря так, Копейкин взмахнул руками, как крыльями. – Порх – и нет меня тут…
– Так что же ты… и ты улететь хочешь?
– Курей жалко, Григорьевна. Нестись они без меня хуже будут!
Серафима Григорьевна уставилась на Копейкина, как щука на ерша. И рада бы проглотить, да колючки страшат.
– Сегодня отдам я тебе яичный должок, Прохор Кузьмич. Не зажилю.
– Ну так ведь, – ответил Копейкин, – разве за тобой пропадет? Подожду.
Скрежеща зубами, злясь на уничтожающее ее бессилие, Серафима Григорьевна отправилась в свинарник. В доме, пока не угомонится Василий, показываться не следовало…
XLIII
Жара не спадала, и вечером от нее изнывало все живое. Раскаленный диск солнца сел в марево над лесом. Земля на грядах и дорожках испещрилась мелкими трещинками.
Всплыли еще три издыхающих карпа. Шутка поминутно пила.
Василий Петрович лежал рядом с Линой на широкой кровати. Он смотрел в потолок, а она гладила его мягкие волосы, в которых появилась еще не замеченная Василием седая прядь.
Ангелина понимала, может быть, даже лучше, чем сам Василий, что в его и в ее жизни произошло гораздо большее, чем в мартеновской печи и, уж конечно, в курятнике.
Дышалось тяжело. Было жарко и при открытых окнах.
Но вот качнулась тюлевая занавеска. Дохнул ветерок. Пахнуло свежестью. Послышался далекий глухой отзвук грома.
– Наконец-то…
– Кажется, дождались, Васенька.
Ветер дунул сильнее и уронил герань в глиняном горшке.
– Черт с ней, – сказал Василий. – Закрой дверь, чтобы не было сквозняка.
Гром прогремел ближе, и стал накрапывать дождь. Вскоре он застучал по железной крыше дома и перешел в ливень с громовыми раскатами, будто палили из многих крупнокалиберных орудий.
Сразу посвежело. Будь у Василия самочувствие лучше, он выбежал бы из дому поплясать под дождем, как это бывало и в детстве, и в недавние годы. Дождевой душ куда лучше купания. Нет на свете чище, свежее воды, чем дождевая.
Василий, вспомнив, что нужно долить аккумулятор, попросил Лину поставить какую-нибудь стеклянную посудину возле крыльца, но не у стока. И Лина выбежала в рубашке, поставила под дождь большую миску из нового сервиза.
Вернулась она под крылышко мужа мокрой. От нее пахло свежестью, здоровьем и молодостью. Сверкания молнии так чудесно и так сине освещали ее в рубашке, прилипшей к телу молодой женщины.
Василию хотелось, чтобы молнии сверкали еще и еще. И они сверкали без устали. Им был благодарен не один Василий, но и Лина. Какому человеку, особенно женщине, может не нравиться, когда ею любуются. Зачем притворяться? Так можно дойти до утверждения, что на свете существуют только одни производственные показатели!
Ливень сменился тихим, затяжным дождичком, который, может быть, будет идти до утра, не барабаня по крыше, а усыпляя своим шелестом Василия и притулившуюся к нему Лину. Они уже задремали, как вдруг послышалось:
«Кап-п! Кап-п! Кап-п!..»
Василий открыл глаза:
– Что это?
Лина встрепенулась. Прислушалась и, зевая, сказала:
– Это на чердаке. Протекает крыша…
– Лина, – обратился к ней опять Василий, – ты, понимаешь, сказала так, будто в этом нет ничего особенного… будто крыша протекает не у нас, а где-то, понимаешь, за тридевять земель.
– Ну что ты опять, Василий? Ну что тут такого?.. Замажем завтра – и все.
– «Замажем завтра – и все»… Как это легко и просто! А как я завтра узнаю, где, в каком месте, протекает крыша? Ведь все высохнет, и вода, которая натечет, уйдет в засыпку. В накат. Тебе, Ангелина, мало, что ли, было домовой губки в полу? Ты хочешь еще и на чердаке? Где у тебя лежат свечи?
– Ну что ты, Васенька… Ночью на чердак!
– Где свечи? – повторил Василий так, что уговаривать его уже было бесполезно.
– Они под полом. Под лестницей. Туда я боюсь лезть. Там мыши.
Василий встал. Сунул ноги в шлепанцы, накинул, чтобы не ободраться на чердаке, халат Лины и отправился в подпол. Найдя свечи, он взял одну из них и полез на чердак, в боковой открылок над спальней, рядом со светелкой, где жил Аркадий.
На столе он заметил оставленные Аркадием газеты и журналы, а у стола его ночные туфли.
Очутившись в открылке чердака, Василий стал искать течь в крыше. Вялое пламя свечи не позволяло ему заметить хотя бы одну каплю. Дождь между тем шел, и течь не могла прекратиться. Зато Василий увидел другое. Куда более важное и существенное.
В живом свете костра, камина, свечи всегда есть что-то волшебное. Необычное. И Василий увидел себя в каком-то несуществующем зеркале. Этого нельзя понять при отсутствии воображения. Но порою случается так, что человек, ни в чем не отражаясь, видит свое отражение отчетливее и подробнее, чем в любом из зеркал.
Так произошло и на этот раз. Василий увидел себя в женском пестром халате, из-под которого торчали его голые ноги в шлепанцах. Он увидел себя скаредным и маленьким человечком, напуганным дождевыми каплями. Человечком, зависящим от этих капель и страшащимся их. Это был не он, а кто-то другой, явно начавший горбиться.
Василий распрямился. Прислушался к дождю. Постоял и снова увидел жалкого горбатого карлика.
«Василий, – спросил он себя, – да ты ли это? Что сталось с тобой, свободный человек? Куда делся твой рост, твоя широта, твой большой замах? Васька, да ты ли это?»
Тут он почувствовал на своем лице паутину. Быстро и гадливо смахнув ее, он увидел сочащиеся через стыки листов крыши оранжевые капли. В них отражалось пламя свечи.
Василий отвернулся. Ему не захотелось запоминать место течи.
«Капай, проклятая… Мне-то что…»
Кто знал, что эти капли, эта течь окажутся в изломе течения жизни Василия… Прошло всего лишь несколько минут, и, кажется, ничего особенного не случилось в открылке чердака, но Василий вернулся к Лине другим человеком. Он возненавидел свой дом.
– Ну как, – спросила ожидавшая возвращения мужа Лина, – ты нашел, где протекает крыша?
– Это теперь, понимаешь, Линок, не имеет значения, – ответил он как-то очень звонко. – Лина, мы должны продать дом. Продать его к семи чертям, со всеми его пауками, паутиной!..
– А сами куда? Где мы будем жить? – спросила, садясь на кровати, испуганная Ангелина.
– Не знаю. Хоть под забором. Отдадим деньги в завком. В дирекцию, в кооператив… Хоть комнату да дадут, а потом увидим. Я продам его. Я расстанусь с ним… с моим кровопийцем и погубителем…
Ангелина тихо заплакала…
Он повернулся к ней спиной. Слезы ее на этот раз не трогали Василия.
XLIV
Сметанину не сиделось дома и вечером. Неуемная тяга к деятельности заставила его побывать на выпасе, проверить, как чувствует себя на озере водоплавающая, зайти к возвращенным белым свиноматкам… И когда все это было сделано, он вспомнил о разговоре с Ветошкиным, который откладывался со дня на день как не первостепенный. А теперь он подоспел в самый раз.
И вот Сметанин появился в благоухающем саду. Серый дог с лаем бросился на незнакомца, и тот вразумительно сказал собаке:
– Буде! – затем крикнул: – Аграфена!
Умная собака, увидев появившуюся Феню, пошла в тень. Вместе с Феней вышел и Павел Павлович.
– Чем имею честь быть полезен?
– Я Сметанин, из «Красных зорь».
Этих слов было достаточно для беспокойства Павла Павловича. Он уже знал об уводе белой свиньи у Серафимы Григорьевны, а также слышал, что Сметанин успешно возвращает своих колхозников, поразбредшихся за последние годы.
– Но я не к вам, прошу покорно, а к Аграфене Ивановне. – Сказав так, Сметанин перевел взгляд на Феню. – В начале того месяца мы ожидаем с флота Леонида Пастухова, и я хочу, чтоб он тебя встретил без этих холуйских кружевов.
Феня, слегка покраснев, опустила голову. В самом деле, в ее жизни многое изменилось с того дня, когда молодая свинарка, провожая на флот Леонида Пастухова, обещала ему достойно трудиться в родном колхозе. А теперь?..
Пусть были у нее причины для ухода из колхозного свинарника, но все же это не оправдание.
Была и ее вина. Она польстилась на легкую, денежную работенку.
После сказанных Сметаниным резких и прямых слов она окончательно поняла, насколько унизительна эта работа у Ветошкина.
– Позвольте, – вмешался Ветошкин в разговор Сметанина с Феней, – как вас прикажете…
– Вы человек образованный, гражданин Ветошкин, и мне, мужику, не пристало вас учить. А наоборот, я должен учиться у вас. Вы, можно сказать, перебили наш разговор.
– Прошу прощения, товарищ Сметанин.
– Пожалуйста, – ответил Сметанин и продолжил разговор с Феней: – Так ты, Аграфена Ивановна, теперь же, при мне, сделаешь устное заявление своему хозяину о расчете. А через то воскресенье, ровно в двенадцать ноль-ноль, придет за тобой полуторка. Тихо, гражданин Ветошкин! Дайте ей сделать заявление…
– Но ведь он же не пишет мне, – сказала Феня.
– Это ты не пишешь ему…
– Я не пишу? Спросите Павла Павловича, я всегда через него посылаю письма, чтобы он в городской почтовый ящик их кинул.
– Значит, Павел Павлович кидает их не в тот ящик… Ну да на данном этапе это, можно сказать, не так важно. Пастухову я отписал, что ты девушка все еще самостоятельная, вернулась в колхоз заведовать племенным питомником белых свиней и что ему, Леониду Пастухову, запланирован пятистенный дом на будущую весну, а место второго механика всегда было за ним. – Как бы в подкрепление сказанного Сметанин ударил кнутовищем по голенищу и, повернувшись к Ветошкину, спросил: – У вас какие вопросы?
– Это невозможно. Я не могу отпустить Фенечку. Да и она, как вы видите, не хочет возвращаться. Не так ли, Феня?
Феня ничего не ответила.
– Ну что же ты молчишь, Фенечка?
– Я заявляю о расчете… Как положено, за две недели вперед.
– И то, – продолжил Сметанин, – только потому, чтобы дать вам возможность не остаться совсем одному… Как-никак хозяйство. Не покажете ли мне, прошу покорно, ваших крысок?
– Зачем?
– Есть у меня одно валютное соображение.
– Какое, какое?..
– Крысиный белый мех нынче на вывоз берут.
– Да? – заинтересовался Ветошкин. – Для каких же целей?
– Для «горносталевых мантий»… «Горносталя» повсюду без малого выбили. У нас он тоже, можно сказать, почти что заповедный зверь… А царям и царицам, королям и королевам различных заграничных держав мантии нужны.
– Но позвольте, товарищ Сметанин, у крысы значительно короче волосяной покров, нежели у горностая…
– Это верно. Но если ее кормить бобовой смесью со жмыхами подсолнечника и держать на улице, волос у нее густеет и делается длиньше. Может, уступите клеток двадцать для пробы? Плачу кормом. Прямой расчет.
Ветошкин задумался. Его мысли снова вернулись к уходу Фени. Подумавши так минуту-другую, он сказал:
– Я могу вам презентовать… то есть подарить отборных животных, если вы не будете настаивать, чтобы Фенечка вернулась в колхоз…
Сметанин опять хлопнул кнутовищем по сапогу:
– Наоборот. Я хочу с вас взять слово, что вы не будете колебать ее, можно сказать, неустойчивое сознание. И если вы этого слова мне дать не захотите, то Аграфена Ивановна может вас покинуть сегодня же. Учтите. Общий привет!
Сметанин откланялся Ветошкину и велел Фене проводить его до ворот.
XLV
Павел Павлович Ветошкин принадлежал к старому, хотя и захудалому, но столбовому дворянскому роду. Ветошкин Павел Сергеевич, отец Павла Павловича, перешел на сторону революции в 1917 году. Он сражался с Юденичем, воевал с Деникиным и закончил свою службу главой факультета одной из военных академий, верным сыном партии.
Павел Павлович не повторил отца. Молодой юнкер Ветошкин, сражаясь против революции, а следовательно, и против своего отца, попал в плен и был помилован. Проболтавшись несколько лет без определенных занятий, молодой Ветошкин избрал ветеринарное поприще. Он с детства любил собак, лошадей, разводил кроликов. Ветеринаром он был так себе, но между тем нашел какое-то новое лекарство против сапа. В войну, находясь главным образом в глубоком тылу, он клялся умереть коммунистом, но эта клятва, как и вся его жизнь, стоила не очень много.
Уход Алины, как уже было сказано, был для него страшнейшим потрясением, но Алина не потрясла «экономики» его предприятия. Другое дело – Феня…
На Фене держалось все.
Визит Сметанина едва не довел Ветошкина до инфаркта. Почва уходила из-под ног. Ему теперь ничего не оставалось, как умолять Феню. Он упал перед нею на колени. Это у него получалось лучше всего, начиная со дня его плена. Он падал на колени перед комиссаром части… Потом он стоял на коленях перед отцом. Потом – перед полевым судом, испрашивая не отправлять его за хищения в штрафной батальон…
Предпоследний раз он стоял на коленях перед Алиной. Сегодня – перед Фенечкой.
Он обещал утроить ее жалованье. Увеличить процент с каждой проданной головы. Обещал нанять помощницу, а если она захочет – помощника.
И, наконец, он предлагал ей… руку и сердце, цинично убеждая ее:
– Не заживусь же я, моя милая. И все будет твоим. У меня нет никого родных… тебе не так долго мучиться…
– Хотя бы даже месяц, – отрезала Феня, – и то не буду!
Характер Фени был известен Ветошкину.
Предложение следовало за предложением. Но ничего не изменило решения Фени. Она потребовала немедленный расчет, обещая прожить положенные две недели со дня заявления об уходе.
Все это стало известно Серафиме Григорьевне. И она появилась у Ветошкина. Появилась в шуршащем сиреневом платье, в кружевной косынке и в туфлях на тонких высоких каблуках.
Лицо Серафимы Григорьевны было густо напудрено, волосы подзавиты.
– Что это вы такая модная? – спросил ее, встречая в саду, Ветошкин. Именинница, что ли?
– Почти, – ответила Серафима, усаживаясь против Павла Павловича. Коли вы такой франт, так ведь я-то как-никак моложе вас на целых шестнадцать лет и семь месяцев.
– Смотрите, какая точность.
Серафима хихикнула. И довольно заливисто.
– Счета не бывает без расчета! – попыталась она на что-то намекнуть, но этого не получилось, и она прямо спросила: – Уходит Фенька?
– Да… А что?
– Ничего. Просто так спросила. На всякий случай. Может, вам планы какие-то в голову придут… Человека нынче беда как трудно достать. Особенно у которого язык за зубами умеет держаться… А?
Теперь Ветошкин понял, куда клонится речь, но не поверил этому. И, желая убедиться, прав ли он в своей догадке, спросил:
– Может, ликерчику?
– А почему бы и нет? Всякая дама любит, когда за нею ухаживают.
Это было уже слишком, но ухаживать приходилось. Портить отношения с Серафимой сейчас было невозможно. Она же поставщик кормов, акционер своего рода…
Акционер? Какое чудесное слово ему пришло на ум! Может быть, взять ее в пай? Тогда он будет спокоен за все.
И когда они выпили по одной, по другой, сумерничая в затененной деревьями столовой, Ветошкин намекнул ей на артельное крысоводство. Серафима, увидев, что старый плут на самом деле оказался на мели, ответила намеком на намек, пересев поближе к нему.
Серафима, очутившись подле Ветошкина, пощекотала, а потом почесала легонечко ему за ухом и сказала:
– В «прынципе» я за… А об остальном надо подумать…
Изрекши такое, она потрепала Павла Павловича по дряблой щеке, и тот задержал ее руку.
– Ой! – воскликнула Серафима тонюсеньким, совсем молодым голосом. Никак уже стемнело!
– Да куда же вы? – стал удерживать ее Ветошкин. – Задержитесь хотя бы на полчасика. Ну задержитесь же, ожегательнейшая…
Ожеганова устранилась от объятий Ветошкина. Во всех иных случаях она была бы счастлива его вниманием, которого так долго добивалась. Но сейчас он тонул. И она могла спасти его. Поэтому побоку все… До улыбок ли, до любезничанья ли ей, не знающей сытости жабе, когда в болоте завязла такая пожива.
– Вы бы не с этого начинали, Павел Павлович, а с дела. Нам ли с вами в прятки-то играть… да еще в темноте, – отрубала слово за словом Серафима. – Завтра светлее будет и в голове, и на улице. А пока поцелуй в задаток. Она ему протянула свою сухую руку. – В этой руке и счастье твое, и гибель.
Ветошкин испуганно поцеловал руку Серафимы.
– То-то же, – тихо сказала она, сверкнув зеленым, кошачьим глазом, и направилась к воротам.
Ветошкин, оставшись один, задумался.
XLVI
Радужные надежды, появившиеся у Серафимы Григорьевны после встречи с Ветошкиным, затемнились печальным известием. Василий сказал теще твердо и определенно:
– Я должен продать этот двухэтажный катафалк под железной крышей.
И мало того – стали приходить покупатели. Панфиловна, не теряя случая, в надежде получить куш от продажи дачи, подсылала то одного, то другого денежного человека.
Не дремал и Кузьма Ключ. Пусть он появляется на этих страницах лицом второстепенным, но в его руках многие нити. Он знает, у кого сколько, с кем можно иметь дело, кого надо опасаться. Прикинув, подсчитав объем «операции», он подобрал надежного во всех отношениях покупателя и ожидал дня, когда ему следует появиться в доме Киреева. Ослепить ценой. Убедить гарантиями. Стать спасителем и взять положенное с продающего и покупающего.
Мелкая хищница Панфиловна была не страшна Ключу. Она даже была полезной, приводя несостоятельных покупателей. Ожеганова отказывала им сразу же, едва они переступали порог:
– Это еще что? Откуда вы взяли?
Но слух шел. Дошел и до дирекции завода. Там сказали Василию примерно так:
– Завод не может купить недвижимое у частного лица. Но дирекция и завком хотят помочь тебе, Василий Петрович. Отдай дачу завкому, оформи дарственную запись. А ты переедешь в новую большую, благоустроенную квартиру… Ведь именно ее-то тебе и надо теперь.
Предлагалось то, о чем не мог и мечтать Василий. Дачу расширят. Она станет детским садом. Он всегда сможет приезжать сюда, если вздумает полюбоваться творением своих рук, – и точка. В ней не будет жить какой-то частник-жмот, который оскорбительно станет доить посаженные Василием кусты, деревья. Это самый лучший выход. Но…
Ветошкин прав. «Многое не так просто на белом свете». И, уж конечно, не проста Серафима. Она быстрехонько связалась с юристами, нотариусом, и они в один голос заявили, что продажа строения или передача его кому бы то ни было по дарственной записи может быть оформлена только при согласии жены владельца…
Аг-га-а, Василий Петрович! Попробуй переступи этот закон!
Василий был уведомлен об этом. Василий спросил жену:
– Ты, конечно, я думаю, не будешь противиться передаче дома завкому?
Ангелина ответила слезами. Далее спрашивать ее было не о чем. И Василий Петрович больше не разговаривал на эту тему. Он вообще почти не говорил дома за последние дни. С каждым часом ему становилось понятнее, что нужно делать и как нужно поступить.
С ним здесь было в разладе все, и только одноглазая собачонка Шутка соглашалась на все. Хоть в огонь, хоть в воду.
Осуществлять намеченное Василий начал с пруда. Он велел приехать вечером сыну Ивану, затем пригласил соседского парня и, наконец, позвал Прохора Кузьмича Копейкина. Когда они собрались у пруда, Василий сказал:
– Сейчас мы будем переносить изгородь на старое место. По эту сторону пруда, чтобы восстановить законные границы участка.
Никто не задал ни одного вопроса. Видимо, всем было понятно, что это означает.
Когда изгородь, расчлененная на звенья, была перенесена наполовину, из дома выбежала Серафима Григорьевна:
– Это что же такое, Василий Петрович?
– Это возвращение государству государственных владений, что, понимаете, может производиться без оформления у нотариуса и согласия супруги…
После того как пруд оказался за изгородью, Василий увидел в кустах и знакомых мальчишек.
– Идите сюда… – позвал он. – Не бойтесь!
Он произнес эти слова до того задушевно, что подошли сразу три мальчика.
– Теперь можете ловить рыбу сколько вздумается. Но если вы умные и честные хозяева, снимайте с крючка молодых карпиков и пускайте обратно.
– Хорошо, – сказал один из мальчиков. Это был сын той самой Агафьи из прокатного цеха, о которой говорил Копейкин.
Но сказанного Василию показалось мало. Василий хотел и не находил слов, чтобы объяснить ребятам, почему в то воскресное утро бросился на них. Пораздумав, он сказал:
– А тогда я был пьян, ребята. Сильно меня напоила одна старая ведьма страшным зельем. А теперь я пить бросил. Навсегда. Будем знакомы.
Василий каждому из мальчишек пожал руку. А старик Копейкин, прислонившись к сосне, смотрел и слушал, – как хорошо отозвалась теперь его сказка!
Многое не так просто на белом свете…
– Что же дальше ты будешь делать, хозяин? – спросила Василия Серафима. – Какой высший суд будешь вершить в своем владении?
Василий ответил на это без улыбки, но и без злобы:
– Сегодня вечером будет продолжаться распад колониальной системы. Африку отдам африканцам… Садовый домик принадлежал мне до супружеского союза с Ангелиной Николаевной. Не так ли?
Вечером был отгорожен садовый участок, где стоял первый домик, с которого все и началось. Когда это было сделано, Василий сказал Прохору Кузьмичу с тем же юморком, без улыбки:
– Это моя единственная недвижимая частная, понимаешь, собственность, принадлежащая мне одному, по всем законам. Будешь жить в этой моей частной собственности. Будешь мне вносить, понимаешь, для проформы положенные по незыблемым коммунальным ставкам рубли и копейки. А в остальном ты никому и ничем не обязан.
Он произносил все это как шутейший манифест раскрепостителя. Но шутейность вдруг оставила Василия, и он, припав к груди Копейкина, стал просить его дрожащим голосом:
– Прости меня, Прохор Кузьмич, за мою слепоту и за все…
– Да полно тебе, Васятка! – испугался Копейкин. – Какие между нами могут быть счеты? Я ведь в охотку работал у тебя! Ради природы!
Многое не так просто на белом свете…
Не простым было и расставание Василия с домом, с садом. Он любил его, и любил не как собственник, а как садовник, взрастивший его. Любил дом и как строитель, как труженик, заставивший камень и дерево стать разумным строением.
Это все нужно различать и не валить в одну кучу. Но вали не вали, а расставаться нужно. И не половинчато, а с полным отрывом от сердца. И может быть, вместе с большой, неслыханно большой любовью к Ангелине.
Многое не так просто на белом свете.
