Текст книги "Старая ведьма"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
XXXIV
Работа плотников близилась к завершению. Ангелина и Серафима Григорьевна, жившие во время ремонта дома в светелке второго этажа, освободили ее Баранову. Лидочка не возвращалась, хотя бабушке стало значительно лучше. Она знала теперь, что Баранов не оставит отца в беде. Иван приезжал изредка. Аркадий Михайлович все же сумел поговорить с ним откровенно, хотя до конца так и не узнал этого тихого и, кажется, слишком замкнутого парня.
Особенных событий за эти дни не было, если не считать ночного лая Шутки и появления хоря, начавшего рыть новый подкоп.
Узнав об этом, Василий Петрович объявил:
– Ну, я его сегодня, бандита, укокошу! Где бы только залечь? Хочешь, Аркадий, поохотимся вместе? У меня кроме двустволки есть еще отцовская шомполка.
– Если не задержусь в городе.
– Зачем тебе туда на ночь глядя?
– У меня свидание.
– С кем?
– С Алиной.
– Да брось ты!..
– Тебя удивляет это, Вася?
– Да нет, но все же замужняя женщина…
– И что же из этого? Почему замужняя женщина не может встретиться и поговорить с женатым мужчиной?
– Это конечно, Аркадий, может, но, понимаешь, почему не поговорить здесь?
Аркадий Михайлович на это сказал так:
– Не все и не всегда хочется выносить на люди. Я думаю, что самый факт разговора со мной Алины насторожил бы Павла Павловича. А у него, мне кажется, есть основания насторожиться.
– Это верно, – сказал в раздумье Василий. – Я тоже, понимаешь, хотел с нею как-то поговорить о ее жизни… Да как-то, понимаешь, постеснялся в чужую жизнь залезать.
– В чужую жизнь? А есть ли теперь на свете или по крайней мере в стране чья-то жизнь, которую можно назвать чужой? Есть ли, старшина саперной роты Василий Киреев?
– Да так-то оно так… – хотел возразить Василий, но передумал. – Вот что, давай я тебя подкину до трамвайной.
– Подкинь!
«Москвичок» тарахтя поковылял по колдобинам проселка, выехал на шоссе. Попалась «Волга» с зеленым огоньком. Баранов крикнул: «Такси!» – и распрощался с Василием.
По возвращении Василий занялся ружьем, а потом засадой. Был сделан небольшой балаганчик из веток метрах в двадцати от подкопа. Шутку было велено запереть наверху, чтобы она не спугнула зверя.
Тем временем на одной из окраинных улиц города, у водопроводной колонки, неподалеку от рощицы, превращенной в небольшое подобие парка, ждала Алина.
– Здравствуйте, Аркадий Михайлович, – окликнула она Баранова. – Все как в романтической пьесе… Не правда ли, все это для вас так неожиданно?
– Нет, почему же! Мне это кажется вполне нормальным.
– И мне, – живо отозвалась Алина. – Мне с первой встречи с вами захотелось рассказать вам о себе. Это не ново в жизни. Иногда люди, не сказав и десяти слов друг другу, оказываются в первую же встречу старыми знакомыми. Вы – мой старый знакомый. Мне кажется, вы были вожатым моего пионерского отряда. Мне кажется, вы принимали меня в комсомол. Этого не было, но это было, и меня никто не разуверит в том, во что мне хочется верить. Вам понятно это?
– Да-да, – живо согласился Баранов. – И я теперь вспоминаю, что вы были в моем пионерском отряде. И мы торжественно принимали вас в комсомол… Я тоже убежден в этом, даже если вы были не совсем вы… Важно то, что мы оба хотим этого. А это самое главное.
– А если это самое главное, то могу ли я не хотеть рассказать вам все, чтобы оправдаться перед вами? Или перед собой? Это все равно. Такое бывает в жизни?
– Разумеется.
Разговаривая так, они уселись на скамью в глубине рощицы. Алина подняла вуалетку. Ее лицо заметно осунулось за эти дни. Глаза стали еще больше. Она глубоко вздохнула. Помолчала с минуту и сказала:
– Сейчас я соберусь с мыслями и начну рассказывать. У каждого должен быть такой человек, которому он может сказать все. У меня никогда не было такого человека. Лида еще очень юна и наивна. А вы… Я влюбилась в вас с первого взгляда. Нет, я была влюблена в вас до того, как мы встретились. Не правда ли, Аркадий Михайлович, каждый человек должен быть влюблен в недосягаемое?
Баранов заметно смутился:
– Вы заставили меня покраснеть, Алина Генриховна.
– Называйте меня Алиной. Или просто Анютой. Так меня называла мать. Это мое настоящее имя. Я могу показать вам паспорт. Впрочем, зачем же… Слушайте…
Рассказ Алины стоит специальной главы. И мы предоставляем ей эту главу.
XXXV
– Я, Аркадий Михайлович, принадлежу к старинной цирковой династии. Она не так знаменита, как династия Дуровых, которая, если не ошибается моя тетушка, доводится нам родственной.
Мой дед, Иван Гаврилович, специализировался в молодые годы в жанре клоунов-сатириков Бим и Бом. И кажется, иногда в петербургском цирке Чинизелли дублировал одного из них.
Кончил свою жизнь мой дед на войне с Деникиным.
Мой отец, Гавриил Гарин, цирковая фамилия – Генрих Гранде, был жонглером, занимался вольтижировкой. Работал на проволоке и закончил «рыжим» у ковра. Белых клоунов он недолюбливал, как и я. Это какое-то голубое амплуа.
Во мне отец хотел видеть воздушную гимнастку и одновременно готовил меня в наездницы. Впрочем, я училась всему. И тарелкам. И проволоке. И даже фокусам… У меня была нелегкая жизнь. Среднюю школу я окончила с трудом, кочуя с отцом и матерью из города в город. А после школы ежедневные цирковые занятия… Потому что хрящи и все такое, что вам неинтересно знать, нужно «захватывать», как говорил папа, с самого раннего возраста. Мой отец не был верующим человеком. Не верила в бога и моя бабка, работавшая с тиграми. Но между тем бабушка, отдавая дань суеверию – ему подвержены были многие циркачи, – словом, бабка тайком крестила меня Анной. Но согласитесь, Анна – слишком тяжелое имя для воздушной гимнастки. И я стала Алина. Довольно эффектное имя. А коли по цирку отец был Генрихом, отсюда пришло и мое отчество – Генриховна. Дань цирковым пережиткам. Все должно быть необыкновенно. Пережитки дают себя знать всюду.
Я влюбилась двадцати лет с небольшим. Он был тоже воздушный гимнаст. Алексей Пожиткин. Имя явно неблагозвучное для афиши, но Алексей не хотел считаться с традициями. Знаменитый клоун Олег Попов тоже мог бы придумать себе сверхзвучное имя. Между тем едва ли кто в его жанре звучит громче в советском цирке. Алеше было двадцать пять лет. Он тогда еще не сверкал под куполом. Поэтому папа сказал, что я не буду счастлива с ним. К тому же он дважды срывался. Отцу не хотелось видеть меня вдовой или того хуже – женой калеки. И отец помешал моему счастью…
А потом… Потом, Аркадий Михайлович, у меня ничего не было. Это, кажется, не мои слова. Это, кажется, слова леди Гамильтон, которые она произносит в известном английском фильме.
А потом… Потом появился в цирке Павел Павлович. Появился таким степенным, строгим, обездоленным жизнью вдовцом. Он приходил в цирк только в конце второго отделения. Садился в первый ряд. Дождавшись моего номера под куполом и посмотрев его, уходил.
В цирке все заметили это и стали поговаривать: «О-о-о! Алина! У него, кажется, серьезные намерения». Мне тогда не было дела до его намерений, но вскоре нашлась сваха. Это была моя тетка. Тоже Анна. Она не имела никакого отношения к цирку. Она презирала его. Тетка работала театральной швеей. Она и до сих пор, выйдя на пенсию, консультирует костюмеров. С нее-то и начал прокладывать ко мне дорогу Павел Павлович.
С теткой нетрудно было познакомиться. Она консультировала и убранство комнат. Побывав с этой целью на даче Павла Павловича, тетушка пришла в совершеннейший восторг от всего, что она там увидела. Конечно, не от крыс он их скрывал.
Вскоре на дачу пригласили и меня. Павел Павлович неплохо играл свою роль. Этакий Гремин из «Евгения Онегина»… Такой заслуженный и одинокий воитель…
Тетка вскоре стала завсегдатаем дачи Ветошкина. И затем начались «рассуждения о профессии воздушной гимнастки».
Все было очень логично. Успех работающей под куполом хотя и блистателен, но скоротечен. Богатство хотя и презренно, однако не столь вредно для жизни молодой женщины. Шуба из норки не теплее барашковой, но элегантнее. Безнравственно думать о наследстве, а отказываться от него нелепо. Пешая ходьба приятна, а езда в автомобиле еще приятнее. Старый муж не находка, но и не потеря молодого возлюбленного.
И так изо дня в день. Из месяца в месяц. Вначале меня это смешило, и мне даже было забавно представить себя женой Ветошкина. Но Павел Павлович действовал не только через тетку. Нашелся еще некто. Узнаете и об этом…
Меня всегда называли «экспортной гимнасткой» – и долго готовили к заграничному турне. И когда уже оставались до турне считанные недели, вдруг подул какой-то ветерок. Затем мне одним из организаторов поездки «доверительно» было сказано, что кто-то нашел мои возможности недостаточными, чтобы представлять советский цирк за рубежом.
Все это говорилось сочувственно и по секрету… И чтобы «спасти мою репутацию», мне посоветовали самой отказаться от поездки, найдя благовидную причину.
Это было как снег на голову. Я не находила себе места. И тетушка, также «спасая» меня, посоветовала объяснить мой отказ предстоящим замужеством. Павел Павлович на другой же день сделал предложение, и я, негодуя, не помня себя, ответила согласием…
Крышка западни захлопнулась. Мышь была поймана. У тетушки появилась новая шуба. У сотрудника, участвовавшего в организации заграничного турне и «оберегавшего» мою цирковую репутацию, заметно улучшился гардероб… Разумеется, тогда я об этом не знала, как не знала и о крысах, позволивших Павлу Павловичу так щедро вознаградить сватов. Я не в претензии на тетку. Он обманул и ее. Счеты у меня только с ним.
Я ушла из цирка. Дом Павла Павловича стал моей клеткой. Я не могу обвинить его в дурном обращении. Его отношение ко мне было таким же, как и ко всему тому, что принадлежало ему. Картины, серебро, антикварные редкости, меха и, наконец, крысы…
Я упала из-под купола цирка, но не расшиблась. И не покалечила своей души. Я не хочу скрывать – материальный соблазн не миновал меня… Все это было, пусть не в такой степени, как это кажется Серафиме Григорьевне и, может быть, кому-то еще… Это было. Но этого больше нет. Я поднялась после падения без посторонней помощи, на свои ноги, без костылей.
Вот и все.
Теперь дайте мне немножечко всплакнуть. Дайте мне почувствовать, что на свете есть человек, который может правильно понять меня и оценить мою откровенность.
XXXVI
Глаза Алины смеялись, а слезы еще текли.
– Боже, какой вы родной, Аркадий Михайлович! У вас, кажется, брови, как у моего папы, чуточку с рыжиночкой.
Она коснулась своим тонким, длинным пальцем сначала одной брови Баранова, потом другой и шепнула:
– Мой рассказ не убедил вас? И вы, добрый человек, не находите для меня оправдания? Или хотя бы снисхождения?
– Нахожу, – сказал Баранов. – Только не называйте меня добрым. Да и доброта доброте рознь. Например, доброта Василия Петровича позволяет ему мириться с проделками тещи. Во мне нет и не может быть такого доброго начала. Я вам скажу все, что думаю о такого рода браках. Неравных браках. А в данном случае – противоестественном браке. Не сердитесь, если я буду резковат. Но ведь не соловьев же слушать пришли мы на это свидание?
– Да, конечно, Аркадий Михайлович.
– Я допускаю как редчайшее исключение, когда молодая женщина любит человека вдвое старше себя! Но для этого человек должен быть, во-первых, человеком, а во-вторых, содержательной, интересной личностью. Я знаю очень немолодого композитора, в которого тайно влюблена очень молодая женщина. И я верю ее любви. Потому что такого невозможно не любить женщине, для которого его мир музыки – ее мир. Она скрипачка. Вы наверняка слышали ее имя. Брак Василия по возрастным признакам тоже не очень равный, но я не вижу в нем неравенства. Напротив, иногда молоденькая Ангелина Николаевна мне кажется старше Василия. Василий – человек длительной юности. Я его вижу комсомольским вожаком. Заводилой. Весельчаком. Правда, дом и Серафима Григорьевна – заботы приглушили все это. Приглушили, но не умертвили. Но это преамбула. Я не утомляю вас?
– Нет, я терпеливо жду, когда вы начнете говорить обо мне.
– Сию минуту. Но прежде еще маленькое введение. Алина Генриховна, не казалось ли вам оскорбительным, когда в театре или на курорте вам встречается пара – он уже не без труда передвигает ноги, а она еще не вступила в полную силу расцвета?
– Да, Аркадий Михайлович, это всегда выглядит оскорбительным.
– Для кого?
– Для нее.
– Не только. Но и для общества. Браки такого рода, если вы захотите вдуматься, чистейшей воды проклятое наследие капитализма. Я не ищу иных слов. Прямые политические слова всегда наиболее точны. В этих браках, извините за прямоту, сквозят товарные отношения.
– Вы сказали – товарные? В каком смысле, Аркадий Михайлович?
– В самом прямом. В экономическом. Есть более точный термин для подобных отношений. И они, эти отношения, не изменяются от их продолжительности или узаконения их регистрацией. Какая разница между мигом и десятилетием, если сущность и мига и десятилетия основывается на вознаграждении! Прямым ли вручением денег или косвенным вознаграждением – в виде дачи, нарядов, украшений…
Алина незаметно сняла золотой браслет и сунула его в сумочку.
– Природа такого союза, хочется сказать – такой материальной сделки, остается той же. Потому что в ее основе лежит купля и продажа или, как я уже сказал, товарные отношения. И как бы искусно ни оправдывала себя молодая женщина и, того хуже, девушка, вышедшая замуж за господина, похожего на Павла Павловича Ветошкина, общественное мнение никогда не обелит ее. Не обелит, если даже оно молчит. Молчание тоже о чем-то говорит.
Алина, заметно побледневшая, нервничая, спросила:
– Вы, кажется, от общего уже переходите к частному?
– Нет, Ветошкин не частность. Он, правда, исключителен по своему цинизму. Но если бы он был иным? Романтиком или благодушным простаком? Природа стариков – приобретателей молодых жен – не украшается никаким обрамлением. Ни положением, ни заслугами, ничем. Всякий брак по расчету был и остается буржуазным, капиталистическим браком.
– Капиталистическим? – Алина пожала плечами и, желая обезоружить Баранова, спросила: – Так что же выходит?.. Если есть капиталистический брак, значит, в противоположность ему, должен быть и коммунистический. Какой же он, этот брак?
Баранов ответил так:
– Я, разумеется, не являюсь теоретиком и провидцем браков будущего. Но я думаю, что брак в идеальном виде – это такое соединение женщины и мужчины, когда их сводит воедино любовь. И только любовь, без всяких побочных соображений и примесей корысти, выгоды и прочих материальных зависимостей. Любовь, и только любовь, в коммунистическом обществе будет цементирующей, и очень прочно цементирующей, силой супружеской пары. Я верю в это. Согласны ли вы с этим?
– Умозрительно – да. Но практически даже в наши дни существует достаточно всякого-разного. Приходится принимать во внимание многое.
– Вы правы. Пока существует экономическое неравенство, пока есть возможность обманывать, наживаться, стяжать, рецидивы капитализма будут давать себя знать и в браке. С этим нужно бороться, но как? Могли бы, например, закон, суд, печать, прокурор запретить вам вступить в брак с господином Ветошкиным? Никто не мог воспрепятствовать вам, кроме вашего сознания, а оно, какие бы доводы вы ни приводили, оказалось не на высоте.
– Значит, в вашей душе нет для меня прощения?
– При чем здесь мое прощение? Я не судья. Мой голос в данном случае совещательный. Дайте закончить мысль… Ваш брак с Ветошкиным не мог бы произойти, если бы вы не согласились на него. Ловушки, мышеловки, тетки, коварные подстрекатели, крах заграничного турне – все это доводы для успокоения вашей совести, которая заговорила в вас. Вы хотите оправдаться перед собой и зовете меня в адвокаты. Вам нужно, чтобы я помог вам уговорить вашу совесть. Это невозможно. Невозможно потому, что вы сознательно разрешили Ветошкину приобрести вас. Сознательно. Это же не было делом минуты. Это же были недели размышлений. И старая ведьма, о которой вы, наверное, тоже наслышаны, была не просто вашей главной сводней, но и, что называется, посаженой матерью, а тетка – всего лишь ее пособницей. Анна Гавриловна, вы нуждаетесь не в самообманных примочках и припарках. Вы должны трезво и мужественно понять и оценить свое падение.
– Падение? – почти взвизгнула Алина.
– Неужели вы это считаете взлетом? Ваши отношения с Ветошкиным, еще раз прошу простить за повторение, были отношениями купли и продажи. И нам незачем с вами искать благозвучных определений и легкомысленно сводить это все к легкому головокружению по неопытности и коварству тетки. Это не нужно для вас. Вы никогда не любили Ветошкина. Его не может полюбить даже Серафима Григорьевна, хотя она, как я слышал, и ставит на него свои сети. Это принципиально то же самое. Только в этом случае обман будет обоюдным. Значит, экономическая сделка в этом случае может выглядеть наиболее, относительно говоря, честной.
– Спасибо, Аркадий Михайлович…
Алина решила уйти. Баранов удержал ее:
– Нет, погодите, Алина. Не затем я шел сюда, чтобы поссориться с вами, а «совсем наоборот», как говорит Сметанин из «Красных зорь».
Алина запротивилась:
– Странный способ… Отхлестать по щекам… Назвать женщину где-то между строк худшим именем, какое только можно вообразить, и после этого говорить «совсем наоборот».
– Анна Гавриловна! То, что я сказал, это правда. Она колюча, обидна. Можно было говорить мягче. Но разве эта мягкость была бы достойной платой за ваше доверие ко мне? Правда не браслетка, ее нельзя спрятать в сумочку.
– Вы жестоки, Аркадий Михайлович!
– Я чудовищно милосерден. Я не узнаю сегодня себя. Я, кажется, еще никогда не говорил ничего подобного женщине. Видимо, ваша жизнь как-то особенно небезразлична мне. Наверно, поэтому я и не могу помочь вам обмануть себя. Если стыд, и боль, и слезы большого глубокого раскаяния не помогут вам, значит, не поможет никто. Если вы не содрогаетесь при воспоминании о его прикосновении всего лишь к вашей руке или щеке, значит, мое и ваше время сегодня было не просто потеряно, но и осквернено. Вы, окунувшись в помойную яму, хотите убедить себя и других, что от вас пахнет розовым маслом. В это не может поверить даже негодяй. Человеческая духовная чистота будет и уже становится важнейшим, извините за протокольное выражение, критерием человеческой личности. Коммунистическим критерием.
Алина не могла сдержать рыданий:
– Так что же теперь?
– Спросите об этом свою совесть. Спросите стыд, заливший ваши щеки. Спросите ваши слезы. Спросите, наконец, вашу домашнюю работницу Феню. Она хотя и сбежала из колхоза «Красные зори» в погоне за длинным рублем, но продала Ветошкину только свои рабочие руки. Рабочие, но не девические. Когда же Ветошкин попробовал поцеловать ее руки, а затем обнять Феню, она ему тут же довольно выразительно объяснила свою точку зрения на этот счет. В результате этого объяснения Ветошкину пришлось заказывать протезисту новую верхнюю челюсть. У Фени очень твердые взгляды на чистоту отношений.
– Кто вам сказал об этом?
– Серафима Григорьевна знает все, что происходит в доме, куда она мечтает войти хозяйкой, – ответил Баранов. – Таким образом, и Феня могла бы вам дать полезные советы.
Баранов посмотрел на часы. Алина, заметя это, спросила:
– Я, кажется, слишком много отняла у вас времени?
– Нет, – ответил Баранов, – сущие пустяки. Два часа тридцать пять минут.
– Откуда в вас столько сарказма? У вас такое открытое доброе лицо…
Баранов не ответил на это. Еще раз посмотрев на часы, он спросил:
– Вы в городок, Анна Гавриловна?
– Нет, я в цирк. Там еще не закончилось представление.
Они поднялись. Он проводил ее до остановки автобуса. Разговор не возобновлялся. Да и не о чем было уже говорить.
XXXVII
Двенадцати еще не было, когда Баранов вернулся домой.
Василий готовился к засаде. Хорь раньше двух никогда не приходил.
– Ну как, Аркадий? Свиделись?
– Она превосходный человек. Она выпутается из тенет старой ведьмы.
– Далась тебе, понимаешь, эта сказка…
– Далась не далась, а из головы не выходит. Это не простая сказка, Василий, хотя она и не так гладко пересказана…
Василий не слушал.
– Ну как, ты будешь со мной охотиться на хоря?
– Да нет, Василий… Он, я думаю, больше одной курицы не загрызет, а ее цена дешевле твоей ночи.
Аркадию Михайловичу хотелось после встречи с Алиной остаться одному. И он направился в светелку на второй этаж. А Василий залег в засаду.
В доме уже спали. Храпели и плотники в шатре.
Не думал Аркадий Михайлович, что его отпуск будет таким хлопотливым. До пленума городского комитета партии остается не так много дней. Ради этого пленума и приехал сюда Аркадий Михайлович. Ему оказывают огромное доверие. Предстоит большая и трудная работа. Справится ли он с нею? Справится ли, если он не может распутать «нитки в этом курятнике» и решить частную историю в доме своего друга?
Не уехать ли ему отсюда? Не правильнее ли будет перешагнуть малое и оказаться ближе к большой жизни большого города? Что его удерживает здесь?
Что?
Ведь Василий не ребенок. Его нельзя взять за руку и увести. Он любит Ангелину. У него здесь дом. Ему дорог здесь каждый корень, каждый посаженный им куст, каждый пущенный им в пруд ерш…
Да что ты, право, Аркадий! Зачем ты все это так близко принимаешь к сердцу? Нельзя же в ущерб большому распыляться на малое…
Но малое ли это? Малое ли?
Уже половина третьего, а ты не спишь. Ты все думаешь. Перестань. Усни!
Но как можно не думать, коли такой добрый и, главное, духовно здоровый человек, как Василий, не понимает, что он в ловушке у своей тещи Серафимы Григорьевны.
В ловушке ли?
Не он ли сам построил себе западню с мезонином и сознательно вошел в нее? Как тесно в твоей голове, Аркадий Михайлович… Как недостает в этой тесноте нужных хороших мыслей…
Несомненно одно – ты должен поговорить со своим товарищем. Поговорить так же, как с Алиной, ничего не смягчая. Поговорить, не жалея и не щадя его. Настоящая дружба выше жалости.
Так он и решил, засыпая. Но уснуть ему не пришлось. Раздался выстрел, а затем начался переполох.
Василий долго ждал хоря, а хорь не приходил. Наконец послышался шорох. Василий напряг глаза. Он увидел крадущегося вдоль затемненного фундамента зверька. Луна светила по ту сторону курятника.
Будь она неладна, эта луна! Чего доброго, промажешь – тогда снова выслеживай всю ночь!
Василий выстрелил. Жертва с пронзительным визгом умчалась.
И когда все были на ногах, Василий увидел катающуюся по траве Шутку. Собака безуспешно старалась выдавить передними лапами дробинку из простреленного глаза.
– Милая Шутка! Несчастная Шутка!
Теперь стало ясно все. Это Аркадий нечаянно выпустил запертую в доме собаку.
Пока сбегали к Ветошкину за Феней, пока она извлекала дробинку из глаза собаки, уже рассвело.
– Будет жить! – сказала Феня. – Но останется кривой. Советую показать глазнику.
– Ах, Шутка!..
Василий ушел в малинник. Ему было безумно жаль скулящую собачонку. Ему было стыдно за нелепую охоту во имя куриного благополучия.
Разговаривать с Аркадием не хотелось. Видеть дрожавшую всем телом Шутку с перевязанной головой он не мог. Василий уехал на завод часа на два раньше срока.
А когда он уехал, Серафима, разводя руками, сказала:
– Скажите на милость! Как можно так расстраиваться из-за какой-то собаки… Усыпить ее, да и все! Цена ей в базарный день четвертной билет!
Тут к Серафиме Григорьевне подошел Баранов. И он спросил ее громко, чтобы слышали все:
– Скажите, Серафима Григорьевна, во сколько рублей вы оцениваете себя? У вас все имеет цену.
Серафима от неожиданного вопроса села на ступени крыльца и снова вывернулась:
– Так я же ведь в том смысле, чтобы Василия Петровича не расстраивала одноглазая Шуточка. Она собачка хорошая, и мне ее, милую, может быть, больше всех жалко! – всхлипнула Серафима Григорьевна. – И если я не реву, а сдерживаю себя, так только для того, чтобы других не расстраивать. – И залилась слезами.
Баранов на это выругался хотя и довольно тихо, но достаточно энергично. Ожеганова эту брань услышала дословно.
Завтрака Аркадий Михайлович дожидаться не стал. Он оделся и отправился в город. Его догнал Ваня. Он сегодня ночевал на даче. Этот молчаливый парень вдруг заговорил:
– Вы плохо подумали сегодня о папе, Аркадий Михайлович?
– Да-а, – ответил Баранов, – восторгаться особенно нечем.
– Я не о восторгах, Аркадий Михайлович… Но папу нужно жалеть. Папа хороший человек, очень хороший… Но он болен. Папа очень серьезно болен. За болезнь нельзя ненавидеть… Нельзя!
Баранов услышал в сказанном Ваней голос Лидочки. Она так же защищала своего отца.
– Может быть, он и болен, – отрезал Баранов, – но всякую болезнь нужно лечить. Лечить! – повторил он. – А не вздыхать. Сочувствие не всегда хорошее лекарство, комсомолец Иван Киреев…
В душе Баранова больше не было пощады. Нужно было действовать. И это убеждение не находило теперь никаких смягчений.
