Текст книги "По законам Дикого поля (СИ)"

Автор книги: Евгений Бажанов

3

В светлых предрассветных сумерках сборщица трав срезала стебли длинным охотничьим ножом, выкапывала нужные коренья и тихонько напевала.

К восходу солнца Мотя собрала целую корзину растений. На любом бугре, в любом овражке сборщица отличала и могла отыскать две сотни разных трав. Но иные попадались тут и там, а другие встречались редко. Пора собираться домой. Но азарт охотника переселил. Редкие травы в нужной поре спелости в этот день, казалось, сами шли в руки.

Девушка шла и пела то веселые песни, то что-то задумчивое и даже грустное. Раздвигала никем не топтанные травы. С восходом солнца раскрылось множество цветов и степь полыхнула обилием красок… к чему нельзя привыкнуть.

Степи Среднего Поволжья, в отличие от засушливых южных степеней, цвели и благоухали все лето. Вначале цвели одни цветы, потом приходила пора других. Отцветали эти, а степь опять нарядная, только цвет другой. На смену желтому цвету приходили белый и розовый. А то зацветал цикорий, по-местному петровы батоги, и степь источала нежно-голубое сияние. И так до глубокой осени.

Степь пестра и неоднородна. В этом углу пушится розовый клевер, а в тридцати саженях стеной торчат фиолетовые головки дикого чеснока. Далее белый ковер улыбчивой ромашки и тысячелистника, а с другого бока плоского невысокого холма царство девясила и зверобоя. А дальше опять смешение всех цветов и красок. Даже после цветения некоторые травы оживляли степь. Летом и ближе к осени ветер перекатывал причудливые скатыши невесомого белого ковыля к оврагам и камышовым озерам.

Степи в бассейне рек Сок, Самара и далее почти до Большого Иргиза перемежались лесами и рощами, множеством ручьев, речек, озер и оврагов. В каждом месте – на каменистом холме и топкой луговине, на опушке леса и на заросшем песчаном бархане – встречалось преобладание своей травы. Сотни видов. Названия и свойства их крестьянские дети знали сызмальства. У каких коренья и стебли можно есть, а какими можно лечиться. Среди домашних лекарей встречались особо знающие, способные почувствовать траву. Слава о них бежала далеко…

Мотя сняла платок, завязанный на затылке, стала складывать туда пучки трав. Каждый пучок заплетен, перевязан былинкой, не рассыпался и не смешивался с другими.

Солнце на горизонте поднялось из предрассветной дымки. Красный диск стал ослепительно желтым. Степь, ограниченная лесом и далекими холмами, по-местному – дол, осветилась ярким светом. Мириады полевых цветов раскрылись и повернулись в сторону светила. Второе утреннее пробуждение дола сияло не только многоцветьем трав, но и жемчужными блестками росы.

Мотя в восторге закружилась юлой на месте. Потом резко остановилась и срифмовала переполнявшие ее чувства:

 
«Как хочется в поле, широкое поле,
Где даль голубая видна
И шествует, сыплет цветами
Девица весна…»
 

Мотя опять восторженно закружилась на месте.

– Уж лето, а все как весна.

Молодица широким гладящим взмахом провела ладонью по цветущему полю, словно по игривому и непредсказуемому котенку, который и мурлычет, и ластится, а порой царапает и плачет. Она и сама походила на дерзкого и игривого котенка.

За ближайшим колком Мотя услышала беспокойный лошадиный храп. Должно насторожиться. Только землепроходцев и первых переселенцев неизвестность не пугала, манила, притом иногда открывалась им, иногда обжигала. Такова их природа.

Обогнув дубровый колок[10]10
  Колок – небольшой отдельно стоящий лес.


[Закрыть], Мотя увидела по-своему трагичную и одновременно знакомую, можно сказать бытовую картину Дикого поля. Три матерых волка настигли косяк лошадей. Один из косяков, что принадлежал семье Калачевых.

В табунке имелись молочные жеребята, и лошади не хотели рисковать, уходить от своих врагов галопом. Дюжина лошадей выстроилась кругом, в центре которого сбились испуганные жеребята.

Волки старались напугать лошадей, заставить выйти из каре, растащить их. Жеребята часто вздрагивали, пронзительно ржали. Лошади головами теснили жеребят в круг, а крутыми крупами повернулись во внешнюю сторону. Они резко взбрыкивали при приближении волков. Две пары твердокаменных копыт били в сторону волков, и те откатывались, не решаясь напасть.

Пегий жеребец-красавец носился вокруг табуна, отгоняя волков. Без него лошади перепугались бы и разбежались, став жертвами острых зубов.

Разъяренный жеребец, сильный, не знавший узды зверь, с налитыми кровью глазами, с поднятой гривой и хвостом, бросался на волков, целясь ударить передним копытом. Удар его копыта страшен. Если один из ударов достигал цели, то дальше волчья шкура бывала буквально вбита в землю тяжелыми острыми копытами.

Волки, опытные охотники, разделили роли между собой. Один бросался на жеребца и отвлекал его. Два других лежали на земле и ждали, когда жеребец, увлекшись борьбой с волчьим вожаком, отдалится от косяка. Но тот возвращался и обскакивал косяк по кругу.

Вопрос жизни и смерти мог решиться в любое неуловимое мгновение. Мотя стояла ни жива ни мертва. Она знала первозданную природу… Один из неписанных законов Дикого поля гласил: в Диком поле выживает не самый хитрый и даже не самый сильный, а самый выносливый и самый быстрый.

Наконец волки утомились и решили поискать более легкую добычу. Не спеша затрусили прочь.

Мотя радостно вскрикнула. Волки на мгновение застыли, повернули морды в сторону человека и потрусили дальше.

Жеребец исторгнул победное ржание, отвернул в сторону и с поднятой гривой легко и горделиво пробежался вокруг своего косяка.

Мотя рискованно пошла к жеребцу с кусочком хлеба в протянутой руке. Жеребец яростно покосился на нее большим налитым кровью глазом. В такие минуты он опасен и для человека. Но и он устал. Его бока вздымались часто и загнанно. И все же жеребец знал, что в этой степи самый сильный в небе орел, а самым сильным на земле сегодня стал он.

Пегий жеребец еще раз обежал косяк лошадей и только после этого шагом подошел к девушке. Запах печеного хлеба… – и наследственная память одомашенных предков преодолели настороженность.

Мотя видела, как пульсирует кровь в венах на конской шее. Она испытывала тревожное чувство опасности и одновременно восторгалась красотой благородного зверя.

Ухватив губами ломтик хлеба на ладони, жеребец вскинул голову и пошел в степь, за ним вскачь двинулся весь косяк.

4

Лошадь, запряженная в рыдван, по утреннему холодку шла резво. Легкий взмах вожжами – и лошадка с шага переходила в бег. Временами лошадь замедляла ход, шла широким шагом и снова пускалась рысцой.

Безбрежная равнина. Дорога, чуть примятое степное разнотравье, шла в сорока саженях вдоль глубокого оврага, прозванного Долгим. Из оврага местами торчали верхушки наиболее высоких деревьев. Слева от оврага луговая степь, справа колосилось небольшое пшеничное поле. Лишь вдалеке темнел лес.

Глазу на открытой равнине совсем не скучно. Испуганный лошадиным топотом и позвякиванием колокольчика на дуге, перебежал дорогу волк. Потревоженный желтоголовый черный орел, расклевывавший издохшего лося, тяжело поднялся в воздух. Младший из сыновей Максима не удержался и пустил коня вскачь, размахивая кистенем. Пресытившийся орел тяжелыми взмахами огромных крыльев медленно набирал высоту и едва ушел от азартного всадника.

По полю привычно сновали большие бегающие птицы – дрофы и стрепеты. У своих нор посвистывали суслики. В падине[11]11
  Падина – низина.


[Закрыть] у озерка кормились дикие утки, журавли и причудливые носатые пеликаны.

Максим едва приметно улыбался мирной степной идиллии. Однако мать семейства одолевали предчувствия и нарастающая тревога.

– Что-то боязно за девонек, – обратилась она к мужу. – Одни остались. Как бы вороги лихие чего не учинили, Максим.

– Ворочаться с дороги будем? – Максим быстро обернулся и спросил так резко и зло, что Прасковья больше не посмела говорить о своем беспокойстве.

– Чего уж так взвился?

Совсем не зря сжималось материнское сердце. В первой трети восемнадцатого века за Волгой неспокойно. Даже под Самарой шалили кочевники.

Тысячи лет кочевые азиатские племена жили по своим обычаям, когда один народ истреблял другой. Даже один род истреблял другой род того же племени. Истребляли за пастбища, за стадо скота, за худого барашка, по кровной мести, ради невольников, которых у них охотно покупали более развитые феодалы в Средней Азии, в Турции, в Крыму…

Угон чужого скота у кочевников и вовсе не считался разбоем, а почитался молодечеством.

Многие тюркские племена в тринадцатом веке вынужденно попали под власть жестоких монголов. Вместе с ними они покорили полмира и вторглись в пределы русских княжеств. Полтора столетия горела и страдала Русь.

Князья призывали татаро-монгол для борьбы друг с другом и для подавления выступлений крестьян, оказавшихся под двойным гнетом. Не могли князья защитить крестьян и от стихийных воровских набегов орды. Беспросветная нужда дала первый толчок к уходу в Дикое поле.

В то время в Поле промышляли из русских только звероловы, да еще по притокам Волги появлялись дружины воинственных новгородских и вятских ушкуйников и их последователи – волжские казаки-повольники.

После падения Золотой орды многие кочевые племена признали покровительство усилившейся Москвы. Другие жили по своим обычаям, когда один народ истреблял другой.

Но даже принявшие подданство Москвы кочевники не гнушались разбойных набегов. С них требовали аманатов – заложников из числа знатных людей. Часть аманатов жила в Петербурге и Москве. Многие из них выучились и получили дворянство в России.

Однако приходили из глубин Азии более воинственные племена, и все начиналось сначала. В XVI веке ногайцы вытеснили с левобережья Волги каракалпаков. В начале семнадцатого века они штурмуют Самару, первый левобережный русский город-крепость.

В 1632 году из пределов далекого Китая приходят несколько сот тысяч калмыков и в жестокой сече на волжском берегу разбивают ногайцев, подчиняют себе ряд других народов. В 1639 году они также безуспешно штурмуют Самару.

В конце семнадцатого века усиливаются киргиз-кайсаки, которые теснят калмыков. Коих и вырезали на три четверти.

Калмыки, позже и киргизы, просятся под покровительство белого царя. Но жить мирно в отведенных границах они еще не привыкли. Только дикое нестесненное кочевье и воровской угон скота им по нраву. Это не сулило мирной жизни.

В центре Дикого поля на Яике казаки-рыбаки имели свои городки-остроги. Еще раньше богатые пушниной леса и долы Поля привлекли на рискованные промыслы звероловов. Но поселения пахарей оставались единичными.

Второй приток в Дикое поле русских и дружественных им народов совпал с началом петровских реформ. Петр Первый принялся обустраивать Россию на немецкий манер. Для создания нового флота, армии, заводов требовались деньги и безропотные люди-работники. Подати и налоги на крестьян увеличили в несколько раз. Появились подати, о которых в народе прежде и не слышали: «за дрова, за уголье, за лубье, за лыки и мочала…»

Железной рукой Петр провел реформы и в церкви. Избрание патриарха отменил. Церковь подчинил государству, бюрократической машине. Ввел новые обряды, что раскололо церковь на новую и староверческую.

Русской песне наступили на горло. За два десятилетия население страны сократилось на треть. Часть народа вымерла от поборов и болезней, часть оказалась в Диком поле и в Сибири.

По природе русич дорожил своей избой, хлебным полем, политым соленым потом, привязан к родительским могилам, тому месту, где жил. Однако ж тяга к оседлости у русичей вступила в противоречие с неодолимым духом вольности, который притесняли.

В конце семнадцатого и начале восемнадцатого веков на просторы Дикого поля, земли суровой, но по-своему щедрой, устремились значительные массы переселенцев вольных и беглых. Без них Дикое поле так и осталось бы краем ковыльным, пустынным и диким. Это они создали огромную империю, вокруг которой сблизились многие народы. Случилось так, что государство прирастало не столько завоеваниями полководцев, а народным движением снизу.

В Диком поле переселенцы вначале жили неспокойно. Не пустой была материнская тревога. Прошлый год кочевники не беспокоили семью Калачевых, но все могло измениться в одночасье. Жизнь здесь порой не стоила и кувшина молока.

Из-за мары[12]12
  Мара – в волжском говоре обозначает курган-могильник, отсыпанный древними, давно исчезнувшими народами.


[Закрыть] показалась встречная повозка. Понурая лошадка, опустив голову, неспешно брела и на ходу подхватывала высокие былинки. Повозка крытая. Обыкновенный рыдван, только днище и стены выложены досками или лубом и застланы сухим сеном, а сверху дуги из гибких связанных прутьев, крытые грубой дерюгой от солнца и дождя.

В таких повозках часто передвигались крестьяне-переселенцы из России. Впереди чаще одна лошадь, реже две. У бедных крестьян пожитков один сундук. Часто и оного не бывало. Несколько легких узлов, платков, завязанных концами, с одежонкой, пара-другая мешков семенного зерна; рабочий инструмент – топоры, косы, вилы, мотыги. Вот и вся поклажа. Да еще изредка за телегой на поводке брела корова или телок.

На новом месте предстояло обзавестись всем сызнова. Прялку и горшки, лопаты и ухваты, соху и борону, пахталку масла и мельницу-крупорошку, избу и колодец… все могли сработать крестьянские руки.

Беспечный возница лежал на спине и мальчишеским голосом распевал одну из песен, что сочинили жители Дикого поля:

 
«Уж светил, да светил
Месяц во полуночи,
Светил вполовину.
Уж скакал, да скакал
Один добрый молодец,
Без верной дружины.
А гнались, да гнались
За добрым молодцем
Ветры полевые;
Уж свистят, да свистят
В уши разудалому
Про его бои.
А горят, да горят
По всем дороженькам
Костры сторожевые…
Уж следят, да следят
Добра молодца
Разъезды зоркие.
А сулят, да сулят
Ему разудалому
В Москве белокаменной
Палаты каменные…»
 

Табунщики насторожились, взяли ружья наперевес и стали не торопясь дожидаться, когда неведомая повозка сблизится с ними.

Да, вслед за охотниками-промышленниками и казаками-бунтарями в Дикое поле пришли землепашцы, сыновья вольных крестьян, стрельцов, священников, бобыли из городов, отставные солдаты, посадские и ямские, крестьяне монастырские и много беглых от крепостных хозяев в коренной России. Вместе с тем среди основателей заволжских селений немало тертого люда с сомнительным прошлым: прощенных разбойников и непрощенных, ссыльных преступников и беглых каторжников из Сибири. Они тоже обороняли окраины России, но и могли быть опасными для мирного селянина. Жизнь приучала к осторожности.

Многие переселенцы за тысячи верст уходили налегке, без оружия, если не считать топора. сиротская дорога. Многие сгинули в пустынях. Другим повезло – укоренились в Диком поле. На сиротских дорогах вдоль Сока, Самары, Большого Иргиза считалось недопустимым не подать путнику хлеба. Зазорным считалось не пустить страждущего на ночлег. Но если странник на Сиротской дороге известен как лихой человек, способный пренебречь крестьянскими обычаями и неписанными законами Дикого поля, то ему не отказывали в куске хлеба, но могли отправить дальше по дороге: «Иди с богом».

Щедрая земля и неутесненное приволье манили разный люд. В восемнадцатом веке всякий, кого несогласие, религиозные верования, преступления или просто поиски новой жизни делали бездомным, сиротою, бежали в низовья Волги и Дона, но если и там не встречали желанного приволья, то поднимались до Средней Волги и по сиротским дорогам отправлялись в Уральские пределы.

И кондовые землепашцы здесь могли легко сняться с места. В отличие от центральных областей переселенцы имели большие льготы от правительства. И все же многие даже малого оброка не хотели платить. Если их начинали утеснять, то переходили с места на место, растворяясь в безграничных степях. Здешний люд многое сближало. Приходили разные, но выживали только те, кто соблюдал обычаи и законы Дикого поля. Люди жались друг к другу и помогали чем могли.

Вдоль сиротских дорог хоть и редко, но все же встречались зимовья звероловов, станицы неслуживых казаков, скиты староверов. Здесь было безопаснее от кочевников. Здесь не особо допытывались о прошлом и, жалеючи исхудалого странника, подавали краюху хлеба и кружку молока, ибо знали, как трудна и опасна дорога бездомного сироты. Переселенцы сами прошли той дорогой и оказывали всяческую поддержку сиротам и вообще сирому люду.

Встреченное сочувствие для сирот сильнее любой проповеди.

Обмануть подающего, напакостить ему считалось самым распоcледним делом. Здесь исправлялись многие отпетые души. Слух о трех сиротских дорогах шел по земле. И с каждым годом народу прибывало все больше…

– Стой! – скомандовал Максим, когда повозка приблизилась. – Тр-р!

Возница-подросток и оказавшийся рядом с ним мужчина на вид лет двадцати пяти – двадцати семи в войлочной шляпе одновременно схватились за вожжи. Третий в повозке, бородатый мужик, только что проснулся и во все глаза рассматривал вооруженных всадников.

– Не спешите, – Максим дулом ружья сделал знак оставить вожжи. – Кто будете?

– Сироты мы, – отвечал тот, что был в войлочной шляпе, какие носили волжские рыбаки, бурлаки и звероловы. – Мальчишка со мной. А мужик – погорелец, недавно к нам прибился.

– Разина племя, – с уклончивой осторожностью оценил табунщик.

Разинским племенем называли непокорных яицких казаков, принимавших активное участие в бунтарских походах Степана Разина, забияк и часть бродяг. Привилегированные слои вкладывали в эти слова свое отношение к неслуживому казачеству, среди первооснователей которого много людей, не чуравшихся разбоя. Другие видели в разинцах борцов за справедливость, противников крепостного права. В междуречье Волги и Яика народ собирался беспокойный, шебутной, но больше с направлением искать лучшей доли не в бунтарских походах, а в пустынях.

– Мы не служивые и не разбойные, – твердо ответил тот, что был в шляпе. – Мы вольные люди.

– Чем промышляете в наших пустынях? – спросил Дружина.

– Зверолов я. Зверя и птицу промышляю. Диких коней ловлю и выезжаю. Поле – мой дом.

Старший возница приподнял припорошенное сеном длинноствольное ружье. На прикладе ружья вырезана медвежья голова со свирепым оскалом.

Только тут Максим заметил черный кружок дула, прежде выглядывавший из-под охапки сена и направленный на него. Встречный не зря держал руку в сене.

– Медвежья голова! – воскликнул Дружина.

Такое ружье имел знаменитый зверолов и проводник, по-местному – вожа. Мало кто знал Никифора Старкова по крестному имени. Больше по прозвищу Вожа, да еще Медвежья голова, идущему от затейливого ружья. Кочевники прозвали его Беркутом. Никифор был великим знатоком Дикого поля, мастером по ловке орлов-беркутов и соколов. Чаще он добывал птенцов, воспитывал, натаскивал и продавал кочевникам ловчих птиц, готовых к охоте. Поймать орла трудно, а приручить еще сложнее.

Кочевники-охотники особо ценили сильных и смелых беркутов. Зверолов исправно добывал их и получил прозвище Беркут. С этим прозвищем и запомнили его переселенцы Дикого поля, в чьих селениях легенды о нем передавались из уст в уста от старших к младшим.

– Ишь ты, – недоверчиво качнул головой Максим и показал глазами на высокий стебель донника, покрытого желтыми цветами. Донник возвышался над другими травами, стебель толстый, в палец. – Видишь цветулек? Покажи уменье. Вожа попал бы.

До цветка шагов пятнадцать. Зверолов сошел с повозки, расставил ноги широко.

Сейчас табунщики могли хорошенько рассмотреть его. Выше среднего роста, но не длинный. С обыкновенными широкими мужскими плечами, и только очень крупные мясистые предплечья и кисти рук выдавали в нем человека большой физической силы. Лицо худое, без грамма жиринки, но при этом совсем не казалось изможденным, наоборот, прямо источало энергию, впитанную от солнца и ветра.

Штаны и рубаха-куртка из плотной ткани, какую не прокусывают комары и мошка. На поясе патронташ, за который заткнут пистолет редкой конструкции. Длинный охотничий нож в чехле висел на кожаном ремешке, перекинутом через плечо. На ногах короткие сапоги из мягкой кожи, почти без каблука, с маленьким подпятником. Эти ноги знали не только лошадиные бока, но и могли неслышно ступать и в степи, и среди лесной чащи. Шляпа с коротким загибом по краям и похожая на лесной колокольчик спасала и от сибирской стужи, и от азиатской жары. В походе примечательная шапка-шляпа служила и подушкой, и ковшом для родниковой воды. Сбоку в шляпе зверолов сделал кривой надрез для обдува в летнее время и вставил туда уже поникший полевой цветок.

Загорелое худощавое лицо зверолова, выражавшее уверенное спокойствие, вдруг словно закаменело. Черные, но выгоревшие на жгучем солнце брови с бурыми подпалинами как-то особенно опустились внешними краями. Глаза стали меньше, и от них повеяло холодком, ощутимым даже в жару. В решающие минуты необыкновенная собранность отличала зверолова.

Зверолов присмотрелся к цветущему доннику, потом неожиданно надвинул край шляпы себе на глаза, вскинул ружье и вслепую выстрелил.

Пуля срубила стебель. Ближайшая лошадь испуганно шарахнулась в сторону. Облако сизого дыма поднялось над опущенным ружьем.

Удивленные и одобрительные возгласы очевидцев известили об удачном опыте.

Зверолов поднял шляпу с глаз:

– Если кто-то в Поле сможет повторить, сообщи мне.

– Добрый выстрел, – восхитился Максим. – Такого никогда не видел. А сам ты сможешь повторить?

– Давай попробуем, – Никифор передвинул барабан на ружье, взвел курок. – Вон тот татарник подойдет?

До ближайшего колючего татарника со своеобразными пурпурными цветами всего с десяток шагов, но вслепую в тонкий стебель попасть и с двух шагов чрезвычайно трудно.

Зверолов кивком головы надвинул шляпу на лоб и выстрелил. Пуля задела стебель касательно. Растение качнулось и… повисло на шкурке. Выстрел вызвал всеобщий восторг.

– И впрямь у нас сам Медвежья голова, – улыбался Максим. – Лучший стрелок Дикого поля. Первый на любой ярмарке. Сразу не признали без вороного коня. Слышали о тебе. Ордынцы тебя еще Беркутом кличут.

– Переселенцы Поля, казаки и служивые из крепостей зовут меня Вожей, – сказал зверолов. Он почувствовал, что опасности нет, и лицо его отмякло. – Так и зовите.

За Волгой промышляли и другие звероловы и следопыты-проводники. Их тоже звали вожами, но с приставкой. Были Вожа Иван, Вожа Рябой, Вожа Бортник… Просто Вожей как врожденным именем звали одного. Профессия стала именем. Для знающих это значило многое, больше любой рекомендации.

– А ружье-то каково, покажи, – попросил Семен Калачев. – Что за чудо. Дружина, смотри. Наши через дуло заряжаем, легче коня взнуздать, а ты в один момент готов.

– Ружье не хуже другого бьет, – был сдержан зверолов, но потом открылся и не без гордости показал. – Пока ты одну пулю заряжаешь, я семь выстрелов делаю. В барабане семь пуль заряжено. Только поворачивай его. Такого ружья ни в одной армии нет. Дорогое творенье. Штучный заказ. Не однажды оно спасало мне жизнь.

– Вожа, где взял такое ружье? – удивился Максим.

– Ссыльный мастер для меня сработал. Выученик мастера Первуши Исаева. Угодил ему стрельбой точной. И заплатил весомо. За работу пригнал табун лошадей и три медвежьи шкуры отдал. Еще рухлядь разную. Все что имел. На охоте все одно из одного канала стреляю, чтобы барабан не сносился до срока. Он мне и пистолет такой же сработал. Обучил меня патроны из бумаги делать. Семь каналов заряжать долго, зато потом стрелять быстро.

Такие ружья в наших краях появлялись редко. Скорострельные стволы ломались, их хозяева исчезали, а легенды о них жили дольше. Мастера-кустари иногда обгоняли свое время. Знаменитый мастер Первуша Исаев изобрел вращающийся барабан для пистолета в первой половине семнадцатого века. Изделие трудоемкое и дорогое. В России идея заглохла, а в Диком поле, где количество прожитых дней напрямую зависело от количества сделанных выстрелов, отдельные звероловы и казаки были готовы платить любую цену за труды мастеров.

– Куда путь держите, славные охотники? – спросил Максим.

– Хочу поправить животишко, – сказал Вожа. – На Соку и Самаре стану промышлять зверя и птицу. – В зиму на Иргиз уйду. Там у меня зимовье доброе есть. И парнишка Васек со мной. Обучается.

– Таким странникам мы всегда готовы оказать помощь, – Максим почтительно склонил голову и повернулся к третьему путнику. – Куда ты, божий человек, идешь? Чейный ты?

Под испытующим Максимовым взглядом уже успокоившийся мужик-крестьянин заговорил.

– Странние мы. Ходим, работой кормимся. Живем как сироты. Нижегородские. Пятый год как сошел я со своего села. Землицей бедны. Подати платить нечем. Как погорел в грозу, так и вовсе обеднял. Куда деваться? То ли в кабалу идти, то ли в петлю. Прослышали про благодатные края и пустились странствовать. Семью давеча оставил на реке Курум у Царева кургана. Сам землицу ищу. Пособи. Посеюсь, семью перевезу. Тебе от меня убытку не будет.

– Значит, ты садчик[13]13
  Садчик – так переселенцы Дикого поля звали сельских разведчиков, приходивших проведать новые земли, где удобнее осесть на поселение.


[Закрыть], – понял Максим. Он окинул глазами степной дол. – Земля лежит в пусте. Бери сколько осилишь. Здесь всяк волен взять землю.

– Земли много, да нечем взяться. Одна кляча, и та чуть ноги волочит.

– Как тебя звать? – спросил Максим. – В Бога веруешь?

– Евлампий, – садчик перекрестился.

– То-то. Тут много разного народа шатается. Мне добрые соседи нужны. Езжайте по нашему следу до избы. К вечеру буду, покалякаем. Кто осилит степного коня объездить, у того конь будет.

– Максим махнул рукой и поехал на сенокос.

– Отец, зачем тебе этот тамбовец?[14]14
  Тамбовец – местное название всех новых переселенцев.


[Закрыть] – Дружина кивнул в сторону удаляющейся повозки. – Вожа – великий охотник. О нем и мужики на ярмарке сказывали. С тамбовцами одна морока.

– В нашей глуши иметь доброго соседа нелишне, – мудро заметил Максим.

– И почем знать, может сам Бог приходит к нам в лице странника испытывать наше сострадание к ближним, – сказала Прасковья и положила конец разговорам.