Текст книги "Аня и другие рассказы"

Автор книги: Евдокия Нагродская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Романтическое приключение

Посвящается П.И. Федотовой

– Да-с, бывают в жизни человека случаи, когда охотнее веришь или хочешь верить, что это было колдовство, а не собственная глупость. Впрочем, то, что случилось со мной… Постойте, хотите расскажу?

– Романтическое приключение?

– Да, да, Анна Ивановна, самое что ни на есть романтическое.

Вы улыбаетесь насмешливо, качаете головой, не верите, что у меня, старого холостяка, «прозаика» – как вы изволите величать, было романтическое приключение? А вот послушайте, может быть, это приключение и было причиной тому, что я не женился в то время, а если хотите, – то оно имело еще более важные последствия: оно заставило меня потерять всякое доверие к людям… Сейчас, сейчас, дайте закурить папиросу, и я не буду отвлекаться.

Это случилось как раз в тот год, когда я, окончив университет и проведя год в петербургском «вихре света», вдруг почувствовал желание очутиться на лоне природы, тем более что наступила весна и все стали разъезжаться.

Я отправился домой, в недра семьи. Все, казалось, улыбалось мне, все сложилось, чтобы я мог жить и наслаждаться жизнью.

Отец мой был человек с большими средствами, имение имел хорошее, благоустроенное, в двадцати верстах от губернского города.

Для меня было им приготовлено уже место чиновника особых поручений при губернаторе. Я был единственным сыном. Две замужние сестры мои приехали, чтобы повидаться со мной, одна даже издалека, из Италии, где ее муж был консулом.

И еще, к моему благополучию, подруга моей младшей сестры-барышни Любочка согласилась прогостить у нас лето.

Эта Любочка чуть не с четвертого класса гимназии занимала мои мысли.

Она была очаровательна со своей русой косой, румяным личиком и добрыми карими глазками.

А тут… теплые, лунные ночи, начинающая желтеть рожь… венок из собранных вместе васильков на прелестной головке и в результате – клятвы в вечной любви.

Родители согласились, ее отец тоже, сестры радовались, ангелы с неба улыбались… вот тут-то чертям захотелось позабавиться.

Было начало августа, когда по делам службы мне пришлось переселиться в город, и я устроился в нашем городском доме.

Жара стояла удушливая, и только по вечерам я выходил немного пройтись.

В ту «роковую» ночь, совершая подобную прогулку, я замечтался.

Ночь была красоты неописанной – лунная, душная.

В двадцать пять лет влюбленный жених и не в такую ночь замечтается…

Я шел куда глаза глядят и очутился у «Старого дворца».

«Старым дворцом» у нас в городе называли дом, построенный каким-то екатерининским вельможей. Имущество, давно вымороченное, принадлежало городу, и город все собирался устроить во дворце больницу или богадельню, да не было денег на ремонт. Так и стоял старый дом с полугнилой колоннадой среди большого сада, окруженный с трех сторон высокой каменной стеной, а с четвертой – смотря с обрыва на реку своими заколоченными окнами. Об этом доме ходило множество легенд.

Рассказывали о криках и стонах, об окровавленных призраках, ломающих руки, о мелькающих по саду огнях.

Если бы на моем месте в ту ночь был суеверный человек, он бы пустился бежать, потому что, едва я сделал несколько шагов вдоль ограды «Старого дворца», как на стене вдруг появилась женская фигура. Она с минуту колебалась и потом соскочила на дорогу.

Прыжок был рискованный, и женщина слегка вскрикнула.

Она попробовала подняться на ноги, но опять с легким стоном опустилась на землю.

Я бросился к ней.

Она метнулась в сторону как раненый зверь, сделав страшное усилие подняться, но не могла, и вдруг в руке ее блеснул револьвер.

Я остановился.

На этот раз ей удалось подняться, и она стояла, прислонясь к забору, и пристально смотрела на меня, не опуская револьвера.

Луна ярко освещала ее.

Я никогда не видел такого красивого лица, таких глаз, в которых в эту минуту горело отчаяние, бешенство.

Высокая, стройная и очень худенькая, она была одета в темное платье, слишком широкое и короткое для нее. Ноги ее были босы, а голова повязана красным платком концами назад, из-под которого на лоб падала прядь золотисто-белокурых волос.

– Позвольте мне вам помочь, вы ушиблись… Почему вы боитесь меня? – заговорил я ласково.

– Кто вы? И почему вы хотите помочь мне? – спросила она тихо.

Голос ее был низкий, но удивительно красивый.

– Моя фамилия Никонов – я чиновник особых поручений при губернаторе… Я хочу вам помочь, как, я думаю, всякий порядочный человек помог бы женщине в затруднительном положении.

– Что? – спросила она и с удивлением посмотрела на меня: вдруг лицо ее словно преобразилось, пропала резкая складка между бровей, сжатые губы полураскрылись, и это лицо, за минуту такое суровое и даже жесткое, озарилось чудесной улыбкой. Огромные светлые глаза глянули с такой мольбою.

– Да, да, помогите мне, – заговорила она умоляюще, торопливо пряча револьвер в карман, – спасите меня! Ах, я вижу, есть еще рыцари на свете. Только скорей, скорей, мне грозит опасность!

Она доверчиво протянула мне руки, и я помог ей выйти на дорогу.

Цепляясь за меня, она сделала несколько шагов, закусив губы от боли.

– Неужели нога вывихнута! – с отчаянием произнесла она. – Постойте… нет, нет! Ах, какое счастье! Я могу идти… только не скоро, а мне надо спешить, скорей, скорей, – заговорила она резко и глухо.

– Я понесу вас, – предложил я.

Она произнесла решительно: «Не надо».

И опять пристально, словно испытующе, посмотрела на меня.

В ее низком голосе прозвучала такая власть, что я сейчас же опустил руки, готовые подхватить ее.

Она оперлась на мою руку, и мы медленными шагами направились по дороге.

– Куда мне отвести вас? – спросил я после минуты молчания.

Вдруг она прижалась ко мне и, подняв на меня свои великолепные глаза, заговорила тихо и нежно:

– Хотите спасти меня? Спасти несчастную женщину от грозящей ей опасности – может быть, смерти… Если… если вы не поможете мне – я про… про… пропала!

– Конечно, я сделаю все, что вы хотите! Говорите, что я должен сделать? – сказал я пылко, взяв ее руку.

Ее рука сильно стиснула мою, и, еще теснее прижавшись ко мне, она заговорила дрожащим голосом:

– Мне негде спрятаться, а мне надо спрятаться… скорей… сейчас, иначе… Спрячьте, спрячьте меня где-нибудь! Где хотите! И чтобы никто не знал, никто не видел…

– Я вас спрячу у себя – идемте! – решительно проговорил я. – До моего дома недалеко.

Мы шли медленно.

Очевидно, каждый шаг причинял ей страшную боль и стоил больших усилий.

Она иногда останавливалась, закусив губы, слегка закинув голову, и ее рука судорожно, до боли сжимала мою руку.

Я… Я любовался этим страдальческим лицом и восхищался мужеством этой женщины.

Что если бы какая-нибудь из наших барышень или дам попала в такое положение?

С трудом мы добрались до калитки нашего сада.

Я протянул руку, чтобы позвонить.

– Ради Бога! – схватила она меня за руку, – не звоните! Меня увидят!

– Как же быть? Калитка заперта.

– Я спрячусь здесь в кустах. Тогда позвоните – вам отворят, вы войдете, отошлете прислугу и впустите меня.

Я повиновался.

Когда через пять минут я привел ее в столовую, она опять схватила меня за руку, когда я хотел зажечь лампу.

– Не надо, с улицы увидят!

– Здесь ставни – увидят только свет. Успокойтесь, отдохните – я хочу предложить вам чего-нибудь покушать.

– Да, да – дайте мне есть… я так хочу есть… и спать… Я так из… изму… измучена.

Она упала в кресло и закрыла голову руками.

Я зажег лампу.

Когда комната осветилась, она быстро встала и, хромая, подошла к зеркалу.

Долго стояла перед ним, пристально смотря на свое отражение. Поправила на голове платок, выправив кокетливо из-под него на лоб и на виски короткие завитки волос. Эти золотистые волосы, густые и вьющиеся, были у нее острижены и красивыми локончиками завивались из-под платка около ушей и на шее.

Заметив мой взгляд, она обернулась и заговорила смущенно:

– Вы удивляетесь, что женщина в моем положении еще может смотреться в зеркало? Я… я хотела видеть, как я выгляжу… после… после… этого ужасного случая…

– Но что случилось с вами?

– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, – прошептала она, с мольбой складывая руки. – Будьте милосердны… будьте рыцарем до конца… Дайте мне опомниться, успокоиться… дайте мне… Я завтра, завтра все расскажу вам, а теперь… я… я…

Она закрыла лицо руками.

– Пожалуйста, успокойтесь, – взволнованно сказал я, – здесь, у меня, вы в совершенной безопасности; поверьте, что я не позволю никому обидеть вас. Отдохните, вот закуска. Попробуйте покушать.

– Да, да, я буду есть. Я не… не… ела уже со вчерашнего дня… только вчера кусок хлеба… Ах, вино… дайте мне вина. Может быть, у вас есть… – она остановилась.

– Чего вы хотите?

– Нет, нет… ничего… может быть, у вас есть чай? Так стакан чаю.

Она ела быстро и жадно и иногда исподлобья посматривая на меня.

При свете лампы я рассматривал это лицо с нескрываемым восхищением. Это лицо было поразительно красиво. Гордое, энергичное лицо. Пожалуй, очертания подвижных ноздрей красивого носа были немного резки, резки линии подбородка, но глаза были прекрасны, а между красиво изогнутыми губами сверкали ослепительно белые зубы.

Надо вам сказать, что тогда в моду только что стал входить так называемый style moderne, и ее худенькая, стройная фигура, казалось, выпорхнула из современной виньетки.

Поношенное, темное платье, как видно, было с чужого плеча, но это неуклюжее платье, состоящее из суконной блузы и ветхой юбки, не могло все-таки обезобразить этой фигуры. Руки ее были немножко велики, но тонки и изящны.

Когда первый голод был удовлетворен, она залпом выпила стакан вина, со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Я продолжал смотреть на это странно-красивое лицо – и она, словно почувствовав на себе мой взгляд, быстро выпрямилась и посмотрела на меня пристально. В ее глазах блеснул как будто испуг, она схватилась за ручки кресла, словно готовясь вскочить.

– Что вы так на меня смотрите? – резко, почти грубо спросила она.

– Простите, – смутился я, – я… видите ли я… я невольно залюбовался вами, не сердитесь за эти слова.

Это лицо менялось мгновенно. В эту минуту прищурились ее глаза, губы улыбнулись не то ласково, не то насмешливо.

– Даже теперь? Даже в этих лохмотьях? – спросила она, опуская ресницы.

– Я восхищаюсь вами, – воскликнул я пылко, – я восхищаюсь вашим спокойствием, вашим присутствием духа! Другая на вашем месте падала бы в обморок, в истерику, плакала бы… а вы… Ведь, наверно, с вами случилось что-то ужасное…

– Да, да ужасное! Такое ужасное… и мне надо спрятаться и потом бежать. Поймите – бежать!

– Куда? Отчего?

– Я все, все расскажу вам, все… Только, если можно, завтра – а теперь позвольте мне заснуть, я так ус… устала. Можно мне лечь тут? – указала она на диван. – Сюда никто не войдет?

– Нет, нет, я могу устроить вас гораздо удобнее. Вы ляжете у меня в спальне, а я здесь.

Она на минуту задумалась.

– Хорошо. Дверь спальни закрывается на ключ?

– Вы не доверяете мне? – с упреком сказал я.

– О, нет, нет! Могу ли я не доверять вам. Вам! Моему спасителю, моему доброму гению! – заговорила она восторженно, протягивая обе руки. – Я боюсь, что меня найдут, увидят…

– Кто?

– Ах, завтра… Завтра я все расскажу! Прошу вас, если хотите меня спасти, достаньте мне завтра платье. Хорошее, но не слишком нарядное… Вот такое, что носят на прогулку… с жакетом что ли… юбку подлиннее… я дам мерку… не можете ли и немного денег? И еще парик. Парик с темными волосами… От этого все зависит… зависит моя жизнь, – она с мольбою смотрела на меня, сложив руки.

– Хорошо, хорошо – все будет исполнено, – бормотал я, смущенный этим взглядом лучистых глаз, – лягте, засните спокойно, никто не знает, что вы здесь, никто вас не потревожит.

– Да, вы правы, кому придет в голову искать меня у вас! – вдруг рассмеялась она. – Слушайте, можете вы мне дать приют на несколько дней… на неделю, может быть… пока заживет нога, и чтобы никто, ни одна душа не знала этого и не подозревала даже моего присутствия у вас?

– Конечно! – воскликнул я, и сердце мое радостно забилось, сам не знаю почему.

– Спасибо. А потом, – тихо и нежно сжимая мою руку, сказала она, – а потом вы дадите мне возможность бежать! Уехать… Ведь правда? Дорогой… хороший… правда? Я сразу, когда увидела вас, решила, что вы добрый, благородный и я сразу… сразу…

Она смутилась, опустила глаза и, пробормотав – спокойной ночи, – взялась за ручку двери.

– Скажите мне, как ваше имя?

– Меня зовут… Лаурой.

– Что?

– Конечно, я шучу, – засмеялась она, – меня зовут Марья Николаевна – зовите меня Маней. Покойной ночи.

Всю эту ночь я не спал.

Это приключение взволновало меня своей необычайностью.

Кто эта женщина? Женщина во всяком случае интеллигентная, хотя манеры ее очень странные… Что с ней случилось? Чего она боится? От кого прячется? Может быть, у нее что-нибудь темное в прошлом? Но с такими ясными глазами нельзя быть дурной женщиной, она, очевидно, жертва.

Я восхищался ее мужеством и вспоминал ее глаза.

Кроме того, забота, как скрыть ее в доме, мешала заснуть.

Старик сторож и его жена, на попечение которых был оставлен дом, могли удивиться, если бы я запретил им убирать комнаты…

Отослать их? Подкупить, чтобы они молчали?

Только к утру я обдумал все.

Я решил спрятать мою гостью в кабинете деда, который с его смерти стоял всегда запертый.

Платье купить не трудно, парик я надеялся если не найти, то заказать. А деньги? В эту минуту в моем столе лежало около двух тысяч рублей отцовских денег, которые мне надо было внести в казначейство. Вышли какие-то задержки – и деньги эти остались пока у меня. Если я их спрошу у отца? Конечно, он мне их даст, но начнутся расспросы… придется лгать, выворачиваться… я решил взять из этих денег некоторую часть, а потом, после отъезда Марьи Николаевны, я бы рассказал все откровенно; не могу же, думалось мне, из щепетильности подвергнуть опасности женщину, доверившуюся мне.

Только под утро я заснул.

На другой день я постучался тихонько к ней в дверь.

Скрипнула постель, но ответа не было.

Я скорее догадался, чем услыхал, что она, сдерживая дыхание, стоит за дверью.

– Марья Николаевна, это я…

– Ах, это вы… простите, я не… не одета.

– Я сейчас иду покупать вам платье, дайте мне мерку.

– И, пожалуйста, парик.

– Постараюсь…

– Нет, нет, парик необходим!.. Вот мерка… ах, вот еще, купите мне туфли побольше… нога страшно распухла.

– Хорошо, все сделаю. Будьте покойны, сидите тихо, вернувшись, я вас устрою удобнее.

– Какой вы добрый…

Мое сердце дрогнуло от этого ласково-печального шепота.

Я купил ей темно-синий костюм тальер с пышной белой жилеткой, большую черную шляпу, не забыв густую вуаль. Я купил ей немного белья, дорожный несессер, плед в ремнях и… красивый сиреневый капот.

Оправдывал я себя тем, что надо же ей ходить эту неделю в чем-нибудь дома. Как я это вспомню… Впрочем, я продолжаю свой рассказ.

Мне повезло, к у театрального парикмахера я достал красивый темно-каштановый парик с длинными локонами, – я помню, что заплатил за него очень дорого, что-то около ста рублей.

Бывают в жизни человека такие периоды, когда все вокруг завертится вдруг в каком-то фантастическом танце… Так случилось и со мной!

Все завертелось, все запуталось…

На другой день она мне рассказала свою историю. Она бежала из родительского дома и повенчалась с неким Федором Ивановичем Малыганьевым. Этот господин оказался негодяем, темным авантюристом – торговцем живым товаром. Он хотел торговать ею и сделать из нее свою сообщницу. Она не соглашалась. Он связал ее, запер в какой-то погреб, бил, обрезал ей волосы, грозил зарезать. Она показала мне кровоподтек на шее около плеча и следы веревок на локтях. Наконец вчера ей удалось бежать.

– Если бы видели мое тело! Оно все в синяках, – сказала она, опуская голову.

Я был возмущен до глубины души! Я хотел сейчас же ехать к губернатору, но она, схватив меня за руку, молящим голосом заговорила:

– Что вы! Что вы! Ради всего для вас святого никому не говорите – пока я не уеду. Вы не знаете… ведь у моего мужа огромная шайка, у них шпионы и убийцы; пока их будут ловить – они меня убьют. А если не убьют, и вы всех их переловите – тогда тоже ужасно. Ведь они меня запутают, ведь я все знала… Скажут, что я их сообщница… Ах нет, нет, сжальтесь надо мною – дайте мне уехать, а потом… потом вы отомстите за меня. Я не буду вас долго стеснять, вот заживет нога… чтобы я могла ходить… и…

– Марья Николаевна! Как вам не стыдно! – заговорил я пылко. – Вы не стесняете меня ничуть – напротив, я счастлив, что могу служить вам, что вы доверяете мне.

– Значит, вы жалеете меня? – нежно спросила она, улыбаясь и заглядывая мне в глаза.

– О! я… я… – я смутился и поспешно спросил: – А подумали ли вы о том, что у вас нет паспорта?

Она еще ближе нагнулась ко мне – и в сумерках надвигающегося вечера я увидел устремленные на меня лучистые глаза и полураскрытые яркие губы, – руки ее опустились на мои плечи.

– Милый, вы достанете мне паспорт, – шепотом, почти страстным, произнесла она и вдруг губы ее легко коснулись моей щеки.

Я вздрогнул, как под электрическим током.

– Каким образом? – смущенно пробормотал я.

– Вы говорили, – тем же шепотом продолжала она, – что ваша сестра имеет заграничный паспорт… Она могла его потерять – я найти.

Я отшатнулся… но… но через два дня я взял – ну если хотите – украл паспорт сестры. Я не знаю, какой огромный гипноз был в этом существе, но я действовал тогда под гипнозом, не иначе как под гипнозом.

Она целый день сидела, запершись в кабинете, куда я ей относил еду за завтраком и за обедом, и все умоляла меня скорее уходить, чтобы прислуга не догадалась о чем-нибудь, и попросила только дать ей книг.

– Дайте мне каких-нибудь романов поглупее и поинтереснее, – улыбаясь, сказала она. – Можно и французских – я знаю французский язык; лучше что-нибудь из уголовных романов.

Я однажды пошутил – не боится ли она этой комнаты, где, по рассказам прислуги, нечисто.

– Напротив, это мне на руку, – поспешно сказала она, – если услышат что-нибудь – можно свалить на тень вашего дедушки.

Она только поздно вечером решалась спускаться ко мне, когда сторож и его жена уже уходили в свое помещение.

Блаженные вечера.

Мы засиживались почти до рассвета.

Что за умная женщина! Какие широкие взгляды, какие оригинальные суждения обо всем.

Образование ее было какое-то неполное и странное: она, например, знала немного латынь и греческий, а между тем почти не имела понятия о русских классиках и, кажется, никого из них не прочла толком.

Первые три дня она говорила мало, как бы принужденно, словно обдумывая каждое слово. Но потом стала разговорчивее, а иногда даже делалась весела и оживленна.

Меня коробили в ней резкие выражения и грубые слова, но она сейчас же спохватывалась, смущалась и смотрела робко, словно стыдясь и извиняясь.

На десятый день своего пребывания она задумчиво сказала:

– Ну, Андрей Осипович, – завтра возьмите мне билет – я еду.

– Завтра? – растерянно спросил я. – Уже?

– Да, голубчик, пора. Мне жаль уезжать, но это необходимо – тяжело прятаться.

Я с тревогой смотрел в ее печальное лицо.

Она сидела у окна, облокотившись на подоконник и смотря в глубь сада. Как она была хороша, вся облитая лунным светом! Лампу мы потушили, и только эта луна освещала комнату.

– Так скажите же мне, куда вы едете и что вы будете делать?

– Еще не знаю… Отдохну там за границей – огляжусь. Радости жду мало больше горя… Ах, Андрей Осипович, иногда думаешь, как скверна жизнь – для чего мы живем… Я еще мало на свете прожила, а уж так устала. Одно хорошо, что у меня нет матери – давно умерла моя мама… а, впрочем, может быть, если бы она была жива, – все было бы иначе… все…

Она сложила руки на подоконнике, уронила на них голову и заплакала – заплакала не по-женски, а по-детски – со всхлипываньем, горько, горько, как обиженный ребенок.

Тут все вокруг меня словно обрушилось.

Я стоял на коленях, целовал ее руки, ее мокрые от слез глаза, клялся ей, что полюбил ее больше всего на свете – предлагал ей всего себя, всю свою жизнь.

Просидели мы с ней эту ночь до рассвета.

Решение наше было таково: она едет завтра в Бельгию, там мы спишемся, и я займусь ее делом, т. е. узнаю, где ее муж, – куплю или вытребую у него ее вид на жительство и, взяв отпуск, приеду к ней.

Что будет дальше – я об этом не думал и не давал себе отчета в эту минуту.

Повторяю – я был под гипнозом.

Она слушала весь этот бред, пересыпанный страстными словами, улыбалась, тихо поглаживая мои волосы, и молчала.

– Марья Николаевна, Маня, – спрашивал я, кладя голову на ее колени, – отчего вы молчите? Неужели вы не верите в будущее? Не верите мне?

– Верю, милый, вам верю… но будущее… оно темно… Кто знает, может быть, потом вы меня проклинать станете.

– За что, Маня?

– Да так. Ворвалась я, незваная, в вашу жизнь. Как бомба упала… с забора… – улыбнулась она, – и кто знает?.. у вас невеста…

– Не надо, Маня, не говорите, это кончено… – тихо сказал я.

Какой бледной, неинтересной показалась мне Любочка. Кисейная барышня.

Даже фигурка Любочки, женственная и нежная, с высоким бюстом и широкими бедрами, казалась мне такой неизящной рядом с этой высокой худенькой женщиной, гибкой, как змея.

И эта женщина с загадочными глазами, то жестокими, то ласковыми… Женщина смелая, ловкая… Вчера, когда в дверь неожиданно постучали – пришла телеграмма – как красив, как ловок был ее прыжок к окну, к которому она прислонилась с револьвером в руке. Когда тревога прошла, она гордо закинула свою красивую голову и, пряча револьвер в карман, сказала:

– Я свою свободу дешево не продам.

И вот в этот прощальный вечер я плакал, припав к ее коленям, я чувствовал, как она стала дорога мне и необходима.

Голова моя кружилась, горела, мои руки невольно обвились вокруг ее стана, и губы невольно искали ее губ, но она быстро вскочила, выскользнула из моих объятий.

Я закрыл лицо руками.

– Маня, – с мольбой произнес я, оставаясь у ее ног.

– Ах, милый, милый… не надо… я люблю, люблю вас – я это говорю вам прямо… но… вы еще не свободны… Слушайте, лучше не думайте обо мне – женитесь. Я не хочу зла ей… вашей невесте… будьте счастливы. Ведь что же я… я не для вас… Андрей Осипович, милый… Ну, потом… потом, когда вы приедете ко мне… мы поговорим тогда… на свободе, а теперь… ах, дайте мне сохранить в чистоте ваш рыцарский образ. Если судьба не даст нам счастья, то воспоминание о вас останется светлым и незапятнанным.

Ее рука опять с каской опустилась на мою голову и, нагнувшись, она поцеловала меня в лоб и быстро ушла.

Наутро сторож и его старуха разинули рты, когда увидели Марью Николаевну, совсем готовую к отъезду, в шляпе под вуалью и с дорожной сумкой через плечо.

Они смотрели растерянно и едва поняли, когда я их послал за извозчиком и велел выносить вещи.

– Боже мой, вот-то рожи они сделали, – сказала она весело, когда мы остались одни.

Она была оживлена и смеялась.

– Вы веселы, Маня, – сказал я с упреком.

– Ах, Андрей Осипович, я весела сквозь слезы! Я радуюсь, что наконец буду далеко, на свободе и в то же время готова плакать… разве мне легко уезжать от вас?.. – она быстро вынула платок и приложила его к глазам.

– Вот ваш паспорт, Маня, а вот деньги – тут тысяча рублей – вам хватит на первое время, потом я вышлю еще или, Бог даст, сам привезу.

– Да, да, спасибо, какой вы добрый, – поспешно пряча деньги и паспорт, сказала она. – Я телеграфирую сейчас же, как приеду… Извозчик приехал, едемте, – заторопилась она.

– Маня, – нерешительно проговорил я, – простимся здесь – там на вокзале будет народ – простимся хорошенько, милая.

Она улыбнулась, и, приподняв вуаль, крепко поцеловала меня в щеку.

– Не так, Маня, не так, – умоляющим голосом сказал я, и с отчаянием, охватив ее плечи, припал к ее губам.

Эти губы были покорны, но холодны, словно мертвые.

Я не выдержал, упал к ее ногам и зарыдал, спрятав голову в складках ее платья.

– Андрей Осипович, Андрей… дорогой… верьте, верьте, я люблю вас, – растерянно говорила она. – Я очень люблю вас, только, только… пора ехать… ведь уже восемь часов.

На вокзале она не захотела оставаться в зале, и мы вышли на платформу.

Она шла рядом со мною, опираясь на мою руку, еще слегка прихрамывая и молча слушая меня, а я все говорил, говорил, как в бреду, о моей любви к ней.

Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!

Она высунулась из окна, и ее последние слова были:

– Спасибо – не поминайте лихом.

Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.

Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовый бас вывел меня из оцепенения.

– Андрей Осипович! Мое почтение!

Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.

– А, Иван Ильич, здравствуйте, – рассеянно сказал я.

– Провожали? – лукаво улыбнулся он, покручивая усы.

– Да… подруга сестры…

– Гм… Когда же вы к папаше? Я утром, как ехал в город, был у вас, там все беспокоятся, чего вы пропали – нарочного посылать хотят.

– А… я думаю ехать завтра утром.

– Зачем завтра? – едем сейчас, вон у меня тройка стоит – ночью-то не так жарко.

– А вы опять в уезд?

– Я, батенька, только и вытребован был для реприманда. Генерал вызвал меня, чтобы распушить. И уж распушил, скажу вам. Кричал, кричал.

– За что? Все за Иваньковскую шайку?

– Не говорите вы мне о них, с… детях! Кажется, поймаешь, держишь, а они, как у Лескова говорится, как Спинозы промеж ног проскользнут – и ау!

Он долго жаловался и ругался, но я его не слушал, я ехал, как в чаду: одна мысль была у меня в голове – скорей, скорей покончить со всем прошлым, сказать Любочке, что я не могу быть ее мужем. Если нужно, порвать все – со всеми и начать дело освобождения Мани.

– Иван Ильич, – обратился я к исправнику, – есть у вас в уезде Федор Иванович Малыганьев?

– М-м… нет, как будто нет. Да кто он такой?

– Отставной поручик – личность темная.

– Г-м, нет такого. Может быть, в городе живет.

Мы опять замолчали.

– А вот и Никоновская роща! – оживился исправник. – Сейчас ваша маменька нам водочки, закусочки…

– Иван Ильич, – вдруг спохватился я, – пожалуйста, вы там… не рассказывайте о сегодняшних проводах.

– Эге! – прищурился он. – Хорошо, хорошо. Значит, совсем не сестрицина подруга? – подтолкнул он меня локтем.

– Нет.

– А я знаю, кто это! – весело крикнул он.

– Кто? Вы знаете?

– Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова – податного инспектора жена.

Я молчал.

Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.

С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:

– Стала бы «та» плакать? Нет – сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…

Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.

На другой день – отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.

Целую неделю на меня дулись, со мной почти не разговаривали, сестры ходили с заплаканными глазами.

Я уезжал верхом подальше, бродил по лесу, катался на лодке – я искал уединения, чтобы вспоминать и мечтать.

Она! Она одна была в моих мыслях – только она.

Я писал ей каждый день огромные письма, сумасшедшие, страстные, умоляя ее любить меня, верить мне.

Письма эти я адресовал: Брюссель, posterestante, как мы уговорились, но дни проходили, прошла неделя, а ответа от нее не было.

Что могло случиться с ней?

Я то воображал всякие несчастья, то замирал от отчаяния, что, может быть, она меня не любит. Я умолял ее сказать мне правду – хоть самую горькую, самую ужасную правду, но не оставлять меня в этой мучительной неизвестности.

Еще одно обстоятельство смущало меня – ни в городе, ни в уезде отставного поручика Малыганьева не оказалось. «Может быть, этот негодяй, после побега жены, уехал или скрывается под чужим именем», – думал я.

Вскоре мое беспокойство, моя тоска превратились в отчаяние, и я решил сам ехать в Брюссель.

В тот роковой вечер, когда это решение созрело, я почти не разговаривал с домашними и, сидя за вечерним чаем, делал вид, что читаю газету.

Все сидели молча, как на похоронах, когда доложили, что приехал исправник.

Иван Ильич влетел как бомба, и первое его слово было:

– Подаю в отставку! Сил моих больше нет!

– Что такое? – спросил отец.

– Выговоры, выговоры… Знаете-с, почтенный Осип Семенович, что мне было генералом сказано-с? Устарел, мол, я! Появился, мол, «тип интеллигентных преступников», – так нужна и «интеллигентная полиция». Что же мне в университет поступать прикажете, так как братцы Иваньковы – один из университета, другой из седьмого класса гимназии были выгнаны? Завтра горного студента я не могу ловить, потому что горного дела не знаю… я, видите, устарел! Я не виноват, что теперь разбойники, держащие в страхе целые губернии, восемнадцатилетние мальчишки, как Васька!

– Да ведь вы старшего-то, Сашку, поймали.

– Ловил я обоих неоднократно, совсем в руках были! Сашка вчера бежал из острожной больницы! – с отчаянием заключил Иван Ильич.

– Каким образом? Кто помог?

– Кто – конечно, младший братец!

– Как это вы тогда упустили его?

– Наваждение, колдовство… Когда мы его накрыли в притоне у Афросиньи Черной, ведь он в одной рубашке в окно выскочил. Выскочил, отстреливаясь, двоих стражников ранил – и из глаз пропал. На другой день доносят мне, что видели Маньку Кривую, как она с каким-то узлом прошмыгнула в «Старый дворец», – очевидно, платье ему несла. Мы оцепили дворец с обрыва – удрать можно только с обрыва – через стену не перелезешь… Вошли… а птичка-то уж улетела! А была там – кейфовать собралась, в одной из комнат на полу зажженный фонарь стоял, колбаса и хлеб валялись… Весь дом, весь сад обшарили! Думали было, что есть лазейка в стене. Только наутро увидели, что кусты около стены на Низовой улице изломаны, и на дороге следы – одни босых ног, другие в сапогах. Три дня мы по всем дорогам, по всем деревням шарили – весь город вверх дном перевернули… Кто помог ему скрыться? Куда? Денег у него не было. Да и на вокзале еще и теперь дежурят – уехать не мог… А теперь и Сашку, братца, вызволил! Скажите, кто помог? Откуда у них деньги?

Я слушал как во сне – странные совпадения ударили меня словно хлыстом, а исправник, стуча кулаком по столу, продолжал:

– Не иначе как бабы помогли, потому красив подлец, как картина. Когда я его поймал и отправлял в город, помните еще он с дороги ушел… жена моя Парасковья Петровна расчувствовалась: «Ах, такой мальчик, нежный, хорошенький, словно ангельчик!» – «Милая, – говорю, – этот ангельчик в шести грабежах обвиняется». – «Не может быть, – уперлась, – не может быть, это какая-нибудь «роковая ошибка», как у г-на Гейнце в романах! Не может такое дитя преступником быть – отпусти его Ильюшенька». – «Да ты с ума сошла! Я его развязать боюсь – как раз убежит». – «И пусть бежит – с такими глазами преступников не бывает». Я его поспешил в город отправить. Верите – рыдает моя Парасковья Петровна. А, думаю, чем черт не шутит – ведь что бабе иногда в голову может прийти. Был же такой случай: мать одного станового выпустила раз Ваську-то! Да не думайте, что дама какая-нибудь бальзаковского возраста – нет, старушка древняя, из раскольниц. «Умилил», – только и твердила.