Текст книги "Аня и другие рассказы"

Автор книги: Евдокия Нагродская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Григорьев вдруг отшатывается.

– О! – воскликнул он, но потом поспешно прибавляет: – Да, да, конечно и это.

– Благодарю вас, – тихо, со вздохом произносит Аня, закрывая лицо руками. – Благодарю вас за вашу деликатную ложь.

– Нет, нет, Аня, если я мог купить вас, я мог бы и продать… я сознался, что мог бы и убить, и ограбить, – мало ли отцов продают своих дочерей богатым мужьям, а у татар калым считается даже вполне законной вещью… Вашего отца даже скорей можно оправдать… честь семьи. Да чем же хуже убийство или грабеж?

– Спасибо еще раз за вашу деликатность, но…

– Какое «но», Аня?

– Вы ею у меня отнимаете последнее, – говорит Аня, прикладывая руку ко лбу и смотря в угол комнаты. – Вы отнимаете у меня «красоту» моей жертвы. Помните, вы сказали как-то, что на вашем месте мог быть отвратительный, грязный старик? А вы… вы молоды и красивы… а теперь вы хотите еще оказаться хорошим человеком, сделавшим, как говорят юристы, «преступление под влиянием аффекта». Вдобавок предлагаете мне жениться… Что же остается от моей жертвы? Благоразумный брак? Хорошая партия?

Она смотрит на опущенную голову Григорьева и горько усмехается.

– Какая вы жестокая, Аня. Я не рисовался перед вами: где уж тут рисоваться в моем положении. Мне хотелось бы только немного оправдаться перед вами – когда-нибудь… Мне хотелось бы, чтобы вы поверили в мою любовь к вам… Хорошо, я сделаю большее, что могу сделать… вам не понять и не оценить моей жертвы, но если бы вы знали, что переживаю я, вы бы поняли, что эта жертва равна вашей. Берите все векселя. Я уеду… надолго… может быть, навсегда… Простите меня.

Григорьев, не смотря на Аню, подает ей конверт.

Аня схватывает его.

Вот она – свобода! Наконец!

Руки ее дрожат от радостного волнения, когда она запихивает бумаги за корсаж.

Григорьев стоит, опустив голову и не смотрит на Аню… Вдруг крепкий поцелуй в щеку обжигает его.

– Это – не продажный! – смущенно говорит Аня и бежит к двери.

Аня словно на крыльях несется домой, она не замечает мелкого дождя и не догадывается взять извозчика – ей кажется, что у нее выросли крылья…

Теперь она свободна, свободна – все спасены!..

Этот ужасный гнет снят! Как только она могла жить целый месяц под этим гнетом! Как хорошо на улице, пахнет весной… да, да, весна близка, вон на западе еще довольно светло, зеленоватая полоска – след заката… Как хорошо, как приятно так быстро, свободно, свободно идти… Окна освещенных магазинов бросают яркие полосы на мокрую панель. Как это красиво, но отчего панель мокрая?.. Идет дождь, это хорошо – значит, наступает весна… Все под зонтиками… ах, а она свой забыла там… ну ничего – пусть это ему останется на память… очень поэтично… старый дождевой зонтик…

Скорей, скорей домой!

Вихрем она взлетела по лестнице и вдруг останавливается перед дверью…

А с кем она поделится своим счастьем? Кого она обрадует? Отца?

Да, отцу это, конечно, большая радость – он, как и она, получил свободу, но… лицо Ани омрачается: она купила свободу отцу, а мира и покоя в семье она не купит… и там, за этими дверями, та же тоска, отчужденность, страдания матери, и против этого она бессильна.

Все радостное настроение Ани исчезает, она стоит перед дверью, и ей не хочется позвонить и войти в этот дом, где нет семьи, нет любви, нет дружбы.

– Барышня, хорошо, что вы пришли, с барыней очень худо, – говорит горничная, – они что-то говорили с барином, потом пришли к себе и упали.

– Посылали за доктором? – испуганно спрашивает Аня.

– Нет, барыня скоро опамятовались и не велели.

Аня, испуганная, бежит к матери.

– Ну кто еще там? – раздраженно спрашивает с постели Варвара Семеновна.

– Это я, мама.

– Где это ты пропадаешь постоянно?

– Я гуляла.

– Что же тебе и делать.

.

– Мама, у тебя болит что-нибудь?

– Сердцебиение…

– Позволь послать за доктором.

– Не нужно, ты мне надоела.

.

– Может быть, мне уйти?

– Ах, иди, пожалуйста, если тебе трудно посидеть с больной матерью.

– Нисколько, мама, но я думала…

– Можешь ты помолчать?

.

– Ты, кажется, заснула?

– Нет, мама.

– Тебя берет отец за границу?

– За границу? Куда?

– А почем я знаю – в Париж что ли…

– Я не слыхала, что папа едет.

– Будто? – насмешливо произносит Варвара Семеновна, но сейчас же со стоном хватается за сердце.

– Я пошлю за доктором, мама, – с испугом говорит Аня.

– Не надо, тебе говорят!.. Дай лекарства.

Варвара Семеновна пьет лекарства, тяжело дыша, и опять опускает голову на подушку.

– Отойди от меня дальше. Что за манера душиться, ты знаешь, я этого терпеть не могу.

Аня хочет сказать, что она не душилась, но соображает, что этот душный запах астриса она, наверное, унесла из квартиры Григорьева, и, вспыхнув, отходит от матери.

Она испугана и недоумевает:

«Что это выдумал отец… какая еще поездка за границу?»

Вот уже второй день Аня не может поговорить с отцом. Он не обедает дома, возвращается поздно. А поговорить нужно. Атмосфера в доме какая-то сгущенная – нудная…

Мать совсем больна, между сестрами какой-то серьезный разлад.

Первый день Аня еще хорошо себя чувствовала. «Я свободна, я свободна», – твердила она себе: она даже пробовала со всеми заговаривать, но у всех было, очевидно, что-то свое, и все хмурились и молчали.

Аня дала себе слово переговорить с отцом. Она дождется его, она потребует, чтобы он успокоил мать и уговорил ее ехать лечиться, потому что сегодня доктор решительно сказал, что ее необходимо везти на воды.

На этот раз она выдержит характер, настоит на своем, хотя бы он тысячу раз гнал ее вон.

Она уселась с книгой в гостиной у самой двери в кабинет, чтобы не прозевать, когда придет отец, готовая просидеть тут хоть до утра.

Аня читает, а мысли, такие странные мысли лезут ей в голову, она даже раз отмахнулась от них рукой, как от докучливых мух.

Странные мысли и представления, о которых она прежде не имела понятия… и они как-то сплетаются с строками книги… словно автор нарочно берет эти представления и, разукрасив их своей фантазией, смеясь, показывает Ане какой-то волшебный фонарь…

Прежде она зевнула бы и бросила эту книгу…

– А, ты тут!

Она вскакивает. Это отец. Однако она так зачиталась, что не слыхала, как он вернулся.

О! Теперь он не уйдет от нее.

– Мне нужно поговорить с тобой, – сухо начинает Роман Филиппович, не глядя на дочь.

– Поговорить? Это хорошо. Я сама собиралась говорить с тобой.

– Только, пожалуйста, без сцен и без дерзостей, если можешь, – делает он гримасу.

– Я не делала сцен…

– Хорошо, хорошо. Я тебя хотел спросить насчет векселей – сколько «там» осталось?

– Третьего дня мне Григорьев отдал последние.

– Где же они? Отчего ты мне их не отдала?

– Я тебя не видела два дня.

– Принеси мне их сейчас. Слава Богу – разделался с этим мерзавцем! О, какой негодяй!

– А чем он хуже тебя? – вдруг спрашивает Аня.

Роман Филиппович вздрагивает и смотрит на дочь.

– Что… что ты сказала? – растерянно спрашивает он.

– Я говорю, что вы одинаково поступили. Ты подделал векселя, чтобы купить себе женщину, а он устроил шантаж. Что лучше, что хуже, – пусть судят другие, которые не делают.

Роман Филиппович хватается за голову:

– Боже мой, Боже мой, и это говорит дочь своему отцу!

– Папа, ведь мы решили говорить без сцен, и ты выслушай меня.

– Я тебя не буду слушать, не желаю, – с азартом топает он ногой, – давай мне бумаги – я еду за границу послезавтра.

– За этой женщиной?

– Да, да, да – за этой женщиной! Довольно! Вы мне все надоели. Да, я еду за ней и с ней, а вы живите как хотите – чаша переполнилась. Я еду… еду… еду, – твердил он, бегая по комнате, – не хочу больше сидеть тут, прикладывать компрессы твоей матери и вытирать вам носы. Я еду, и ты не можешь меня удержать.

– Попробую, – говорит Аня гордо, – я тебе не стану говорить о чувстве долга, не стану просить тебя остаться. Я сама вижу, что наша семейная жизнь никуда не годится и всем нам лучше разъехаться в разные стороны и никогда не встречаться… Но теперь это невозможно. Ты должен употребить все усилия, чтобы успокоить маму, – она тебе поверит: ты так хорошо лжешь.

– Анна!

– Ты должен, – спокойно продолжает Аня, – дать ей возможность поправиться. Самое лучшее, если ты возьмешь ее за границу и устроишь в каком-нибудь курорте.

– Откуда я возьму деньги?

– У тебя есть деньги на поездку, и на них ты возьмешь маму. Слышишь?

– Слышу, моя восхитительная дочка, и удивляюсь вашему нахальству. Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!

– Мне не до тона… Когда мама поправится, – делай все, что хочешь. Ты прав, мы все взрослые и мы сумеем прокормить себя и маму.

– Милая моя, я слушаю и думаю, что тебя надо запереть в психиатрическую лечебницу, – насмешливо произносит он… – Довольно!! Говорить я с тобой не желаю, у меня дело, и я еду. А тебя прошу молчать и больше никогда не говорить ни слова. Слышишь?

– Слышу. Но я считаю, что маме необходимо дать поправиться и успокоиться, и это я буду требовать.

– Нет, серьезно, она сошла с ума! Иди, иди – ни слова больше!

– Слушай, отец, ведь будь я менее горда и порядочна, я бы могла тебя заставить исполнить все, что я хочу.

Роман Филиппович смеривает дочь презрительным взглядом.

– Я еще раз прошу тебя, отец, сжалься над мамой, возьми ее за границу, успокой ее.

– Я уже сказал, что не хочу говорить с тобою! Пусти меня пройти.

– Нет, я должна исполнить то, что считаю своим долгом… Не сделаешь добровольно – я заставлю тебя.

– Пропустите меня, Анна Романовна, вы доведете меня до того, что я толкну или ударю вас… Пусти, дрянь! Очень жалею, что не порол тебя!

Аня выпрямляется и, пристально смотря на Романа Филипповича, произносит:

– Отец, ты продал меня!..

– Я? Что ты бредишь? Она сошла с ума!.. Ты нездорова, Аня… что ты чувствуешь?

– Берегись, отец! Ты все время делаешь вид, что не знаешь, как я платила за твои векселя…

– Аня! Что ты говоришь! Неужели! Да я убью этого…

– Отец, все эти слова совершенно лишние… я знаю все… я читала твое письмо к Григорьеву.

Роман Филиппович тяжело падает на стул.

– Вот я и прошу тебя, раз уж ты продал меня, так дай мне хоть быть порядочной в других отношениях… а не то, отец, ты заставишь меня тоже сделать подлость… шантаж… Я… я отдам обратно эти векселя, и… и пусть Григорьев… О отец!! До чего ты довел меня!

И Аня кладет голову на крышку пианино, у которого она стоит, и беззвучно рыдает.

– Ты… ты не сделаешь этого, Аня!

– Не сделаю… не сделаю… ты сам знаешь, что не сделаю… Не могу я этого сделать! А должна бы была сделать! Цель оправдывает средства. Мама была бы спасена! Лишенный прав, в арестантском халате, ты бы уж навсегда принадлежал ей одной… и она была бы счастлива… поехала бы за тобой в ссылку, чувствовала бы себя героиней к была бы счастлива… Ах, зачем, зачем я жертвовала собой! Для кого? Для чего? Кому это было надо?

– Аня, Аня, прости, прости твоего несчастного отца! Я… я все сделаю… все… – бросается Роман Филиппович к ногам дочери, – Аня, казни меня – я это заслужил, девочка моя, мученица, святая! Прости, словно сразу меня осенило. Боже мой, в какую бездну я свалился, и ты… ты еще раз спасаешь меня… Идем, идем… я успокою маму, я вымолю у нее прощение. Аня, детка моя, пойдем к маме…

Аня поднимает голову, она смотрит на отца глазами, еще полными слез, тихо говорит:

– Иди, отец, один, иди сейчас… Это ничего, что ты ее разбудишь, ей это будет лучше всякого лекарства.

– Да, да, иду, девочка! – подымаясь с колен, говорит Роман Филиппович. – Да, я успокою ее. Поцелуй меня, деточка моя милая! Я иду, иду.

Подойдя к двери, он оборачивается к Ане и говорит:

– Кстати, Аня, ты сегодня отдай мне векселя… мне хочется уничтожить скорей это ужасное воспоминание.

Аня сидит и тупо смотрит на письмо, лежащее перед ней на столе. Она его прочла несколько раз и все не может еще прийти в себя.

«Дорогая моя девочка, не подумай, что я не сдержал слова, но ночью я получил телеграмму, которой меня экстренно вызывают в Москву. Дело серьезное и спешное, от которого зависит наше общее благосостояние. Сколько времени меня задержат в Москве, не знаю; может быть, придется съездить в Вену. Меня мучает мысль, что ты можешь подумать, что это дело имеет какую-нибудь связь с поездкой за границу, о которой мы с тобой говорили.

Клянусь тебе, что с прежним все покончено и твой отец стал другим человеком.

Береги маму и Котика. Крепко вас всех целую. Буду писать аккуратно, через месяц увидимся.

Твой отец Р. Травич».

«Прозевала! Надул!» – со злостью шепчет Аня.

Она видала отца только за обедом, а после обеда «ее понесло» с Олей в гости, где она целый вечер играла танцы «pour faire sauter la jeunesse»[7]7
  Чтобы раззадорить молодежь (фр.).


[Закрыть], как с умильной улыбкой выразилась хозяйка дома, усаживая ее за рояль.

Утром она узнала об отъезде отца и нашла это письмо и сто рублей «на твои расходы».

Матери еще хуже, она страшно раздражительна и прогнала Аню от себя.

А в квартире висит тот же мрак, недовольство, отчуждение и вражда.

Комната в полном беспорядке.

Везде валяются книги, белье, туалетные принадлежности.

На полу два раскрытых чемодана, наполовину уложенных.

– Федор Данилович, какое платье из шкафа прикажете складывать? – спрашивает лакей, просовывая голову в дверь.

– Что? Платье? Я потом посмотрю, – говорит Григорьев.

Он стоит неподвижно и смотрит на улицу, тонущую в весенних сумерках.

Лицо его осунулось, брови сдвинуты.

– А как прикажете с письменным столом? Все бумаги вынимать? – опять просовывается голова.

– Потом, потом… я скажу.

И опять он стоит неподвижно и смотрит в окно.

Дверь скрипит в третий раз.

– Я же сказал тебе… – с досадой поворачивается он и вдруг испуганно вскрикивает: – Аня! Вы? Что случилось?

– Я… я пришла, – начинает она тихо, опустя голову, – я пришла… там… все одна, одна, темно, тяжело… А вы… вы хоть как-нибудь… да любите меня… – говорит она тоскливо, прижимаясь к Григорьеву.

За самоваром

Женя вернулась от всенощной, зажгла лампадку перед образом и набожно перекрестилась.

– Марфуша, ставь самовар! – крикнула она веселым голосом.

Лицо у Жени сегодня праздничное. Завтра «престол» в родном селе, и этот день она привыкла чтить и праздновать.

Она купила закуски, сладкого, велела поставить самовар, и они вместе с Марфушей посвятят этот день воспоминаниям. Марфуша ее землячка.

Сегодняшний день Женя проведет по-хорошему, в свое удовольствие. Женя целые три рубля дала дворникам, чтобы они всем посетителям говорили, что она уехала к тетке.

Она, собственно, собиралась на Пороховые к тетке, но погода такая отчаянная: пурга, вьюга и мороз пятнадцать градусов.

К тетке она съездит потом.

Она не чувствует особенной привязанности к этой тетке, их связывает «интерес».

Женя и тетка хотят открыть чайную. Это они решили еще три года назад.

У тетки домик свой, а Женя должна войти в компанию с пятьюстами рублями.

У нее уже есть четыреста с лишком, и счастливое время близко, но деньги ужасно трудно копить. Ах, как трудно! Расходов бездна: туалеты, извозчики, иногда билеты в театр… А это самое родное село, мало ли туда уходит… Правда, у нее нет родителей, но есть семья брата, чуть не в дюжину ртов; пишут жалобно – как тут откажешь?

Глупые, они не понимают, что, если чайная хорошо пойдет, так и им будет лучше: она возьмет к себе одну из племянниц в помощницы или мальчишку в половые…

Поскорей бы настало это счастливое время!

Ей уже представляется в мечтах чистая чайная, столики под пестрыми скатертями – белые нельзя: очень марко, не напасешься… стойка с самоваром, посудой, закуской, и сама Женя за стойкой… хозяйка… пишет счета… Хозяйка… и не какая-нибудь грязная, неуклюжая баба, а она, Женя, хорошенькая, стройная, в модной прическе и красивом белом передничке с кружевами…

О, к ней в чайную будет ходить чистая публика! Уж она будет стараться, чтобы было прилично, по-семейному… дело пойдет хорошо – место бойкое. Чайная на углу вон как торгует, а какая чайная – грязная яма, а у нее будет вроде кафе… Все пойдут: и купцы, и приказчики, и служащие на заводе… и, кто знает, может быть, она и замуж выйдет… разве мало было случаев?

А какой она будет хорошей женой! На мужчин других она никогда и не взглянет. Да провались они все, черти!

Женя даже плюнула, что в ее светлую мечту о чайной вдруг проскользнула такая гадость, как «мужчины».

– Евгения Кузьминишна, а тут опять барыня из пятьдесят второго номера приходила, – прерывает Марфа Женины мечты.

– Ах, ну чего ей надо? – с некоторой досадой говорит Женя.

– А почем я знаю. Скучно, должно быть. Прислуга Семенихи-то, у которой она комнату сымает, говорит, что как ейный муж денег ей пришлет, она это по театрам, гостей назовет – разливное море… а как все растранжирит, так лежит на диване, папиросы курит и листок читает.

– Ну в гости бы пошла что ли – замечает Женя, заваривая чай.

– А у ей знакомых нет, она из провинции. А эти-то, что к ней ходят выпить да закусить, рази они к себе позовут, – самая что ни есть мелкая публика: она на ахтерку учится, так это ее товарки да молодые парнишки. Я уж говорила прислуге-то: ваша вон – замужняя и надворного советника жена, что же это она себе другой компании не найдет, акромя нашей, – нехорошо… ну, какой гость вдруг застанет… Нехорошо.

– Конечно, совсем нехорошо: и ей конфуз, и мне неудобно. А ты вот что…

Но Женя не успела окончить: в кухне раздались шаги и женские голоса.

Один голос резко и быстро что-то говорил по-французски с грубыми ошибками и отчаянным произношением:

– Je vous assure c’est trés interessant – la «Психологи» des ces femmes la[8]8
  Я вас уверять, это очень интересно – психология такой женщин (фр.).


[Закрыть].

Другой голос, низкий, с более правильным произношением, произносит робко:

– Mais si quelq’un nous voit?[9]9
  Но если кто-нибудь нас видит? (фр.).


[Закрыть]

– Душечка, будьте выше этого, – отвечает первый голос.

И перед растерянной Женей предстали две женские фигуры.

Та, которой принадлежит резкий голос, – дама лет тридцати пяти, очень худощавая, с длинным, сильно накрашенным лицом и с горой локонов на лбу. На ней пестрый японский киримон, и ее желтая шея торчит из ворота, как ручка контрабаса, на ее груди блестит брошка с фальшивыми камнями.

Другая особа – светлая блондинка, полная, небольшого роста, с бледным и одутловатым лицом, маленьким круглым носиком и красноватыми пятнами вместо бровей.

Она оглядывает комнату с брезгливым любопытством и некоторым страхом. Заметив лампадку перед образом, она еще выше поднимает пятна, заменяющие ей брови.

– Мы к вам, душечка! Вот позвольте вас познакомить: моя подруга по драматическим курсам, дочь генерала, Надежда Ивановна Кир…

– Pas de nous, pas de nons[10]10
  Нет, нет (фр.).


[Закрыть]… – со страхом восклицает барышня.

– Bon, bon, ma chère[11]11
  Хорошо, хорошо, дорогая (фр.).


[Закрыть]… – успокоительно говорит дама в киримоне. – Надежда Ивановна готовится в оперу: у нее прелестный голос, она учится у нас сценическому искусству!.. А, у вас самовар… Ну, угощайте же нас, душечка.

– Ах, пожалуйста, пожалуйста, – заторопилась Женя, – сейчас, сию минуту налью.

Она захлопотала у самовара и, желая быть любезной хозяйкой, поспешила завести разговор.

– У меня тоже была одна подруга, – обратилась она к блондинке, – на шансонетку училась, так, говорит, очень трудно.

– Да, приходится много упражняться, но я готовлюсь в оперу, это еще труднее, – с некоторым страхом смотрит блондинка на Женю.

– Я очень люблю оперу, только билеты достать трудно.

– У нас с папой абонемент.

– Вы при родителях живете?

– С отцом, моя мать умерла.

– Да? – с сожалением протягивает Женя. – Очень это грустно потерять мамашу. А сестрицы и братцы у вас есть?

– Ну что это за разговор, mesdames! – восклицает дама в киримоне. – Точно мы в гостиной сидим. Я, Евгения Ивановна, pardon, Кузьминишна, я затащила к вам Nadine… я так много рассказывала ей о вас… расскажите нам, душечка, что-нибудь из вашей жизни, из ваших приключений.

– Что же я буду рассказывать? – слегка краснеет Женя. – Какой же интерес вам в моей жизни?

– Дорогая, ваша жизнь полна приключений, случайностей, нам бы хотелось послушать вашу историю, знать ваши чувства, мысли, – это так интересно!

Женя как-то сжимается и довольно сухо произносит:

– Ничего даже нет интересного в моей жизни, да и вон они – барышня, и совсем им этого нечего слушать.

– Душечка, я вас понимаю. Ах, как я вас понимаю, вам приходится выносить столько презрения от этих так называемых «порядочных» женщин, что вы, конечно, не доверяете нам. Женя, позвольте мне называть вас Женей, я столько страдала в жизни, я столько видела гнета, тупости, узкости в женщинах вообще, что я глубоко презираю их. Вы сбросили с себя ярмо женщины, и я протягиваю вам руку! Я широко смотрю на вещи. Я сама ненавижу всякие цепи! Да, я имела достаточно храбрости, чтобы вырваться из провинциального болота, смело сказав: «Я не хочу здесь жить вашей тупой, однообразной жизнью! Мне нет дела до ваших глупых приличий! Я презираю вас!»

Мой муж, родственники – все пришли в ужас!.. Вы думаете, у нас в Загонске меня не считают погибшей женщиной только потому, что я не хочу штопать чулки и стряпать, что я рвусь к жизни и свету, что я ушла на сцену? О, сцена – моя жизнь! Я, как Нора, бросила даже детей! Я всем сказала: «Бросайте в меня грязью, мелкие глупые людишки, но я не изменю своему призванию, я сознаю свой талант…» Вы знаете, когда я играла Нору, мужчины рыдали. Да, я сказала, что не хочу гнета, я бросила мужа – и пошла на сцену!

– Да, мужья плохие попадаются: вот дядя покойник, бывало, выпьет, так уже тетка бежит и у соседей прячется… мой папаша тоже пил, – со вздохом прибавляет Женя.

– Ах, душечка, лучше бы пил! Пьянство – это тоже протест своего рода! Я знала одного актера… мы ему поднесли портсигар – и он тоже сказал мне: «Благословляю вас, вторая Комиссаржевская, идите – Ибсен ждет вас». Да, так вот этот артист – пил, но его запой был протестом. «Я протестую! – говорил он. – И вы, чуткая, должны понять это!» Нет, муж на протест неспособен – где ему: ходит в свою гимназию, дает уроки, а дома тетрадки поправляет… Да, душечка, вы тоже протестуете! Чем все наши дамы лучше вас? Ну скажите, что такое брак? Узаконенный разврат! Жены – это законные содержанки своих мужей! Вы, вы – выше их! Вы – свободны в своем выборе!

Женя с удивлением взглядывает на даму в киримоне, но возразить не решается, а дама почти истерически взвизгивает:

– Мужчины – подлецы!

– Вот это – правда, – соглашается Женя.

– Мы, женщины, должны быть мстительницами за наше порабощение! За наше унижение… Вы, Женя, должны понять, что такая женщина, как я, не может не сочувствовать вам. Я – не тупоумная самка; я – страстная, тонкая натура, и вы должны видеть во мне сестру и друга! Я понимаю, через какую вы драму прошли… вас соблазнил негодяй…

– Конечно, человек порядочный девушку не собьет… – говорит Женя, нахмурив брови.

– И вы, опозоренная, брошенная… Ну расскажите же нам все, милочка, не скрывайте: мы ваши сестры, мы все поймем и будем плакать с вами! – и дама схватила руку Жени.

– Право, какая вы. Ну что там рассказывать… кому охота… глупа была…

– Нет, нет, расскажите, расскажите… вы не поверите, как все это интересно… все… все…

– Ах, Боже мой! – с некоторой досадой говорит Женя, – да что же я буду рассказывать?

– Ну, первый ужас, первый трепет, когда вы вышли на улицу… типы мужчин… Что они любят?.. Как себя ведут с вами?.. Вы не стесняйтесь, душечка… я все, все пойму… О, я понимаю вас. Скажите, сначала вы искали смерти?

– Конечно, другой раз думала, что помереть лучше… да греха боялась, – неохотно произносит Женя.

– Nadine, обратите внимание на эту детскую веру в Бога, среди всего этого… c’est touchant, n’est ce pas?[12]12
  Это трогательно, не правда ли? (фр.).


[Закрыть] Душечка, отчего вы стесняетесь? Вы думаете, что мы – глупые буржуазки? О нет, нет… я проклинаю свою судьбу, которая загнала меня в тесные рамки, – я рождена быть Фриной, Аспазией!.. Один чистый юноша лежал у моих ног и молил о любви! «Дитя, – сказала я ему, – я не могу любить: я презираю мужчин! Вы еще ребенок, и я не хочу разбить ваше сердце…» Мое назначение быть мстительницей! Я сделаюсь гетерой и буду топтать мужские сердца. Вы, Женечка, не понимаете, как велико ваше назначение; вы должны сознавать его! Вы должны высоко держать голову, вы должны гордо проходить мимо этих женщин, которые – сытые, разъевшиеся, как коровы, – рожают и нянчат своих крикливых ребят. Законные содержанки! Фи! Душечка, говорите же… опишите нам со всеми подробностями, без стеснения, как приходит грубый, циничный мужчина, как все происходит…

– Ай, что вы! При барышне! – в ужасе восклицает Женя. – Да и что это за разговоры. Господи, да самое лучшее не думать, что есть такое на свете…

– Дорогая, да не стесняйтесь… сознайтесь, что вы все же любите… Есть, наверно, человек, которому вы отдали сердце… которому вы жертвуете всем… отдаете последнюю копейку, – и от него терпите и побои, и оскорбления…

– Ну, извините, – гордо говорит Женя, – «кота» у меня нет… этим, простите, я не занимаюсь – это уж самое последнее дело… Да и что тут мою жизнь рассказывать, что за радость! Скорей бы вырваться. Вот как откроем с теткой чайную, так тогда…

– Зачем чайную? – изумляется дама в киримоне.

– Чайная – очень хорошее дело. Мы с теткой так полагаем, что года через три мы мелочную даже можем открыть, тогда другого племянника из деревни возьму, к торговле буду приучать…

– Мелочная? Чайная? – тянет дама в киримоне. – И вы, вы променяете свою яркую, свободную жизнь на какую-то чайную! Стыдитесь!

– Как это стыдиться? – изумляется Женя.

– Конечно, – пренебрежительно отвечает дама в киримоне, закуривая новую папиросу. – У вас высокое назначение быть мстительницей! Вы должны высоко держать свое знамя! Гордо идти вперед! Презирать! Ненавидеть! Топтать всех в грязь! Я бы на вашем месте заразилась бы известной болезнью и с адским хохотом заразила бы всех мужчин!

Женя даже приподнимается с места.

– Да что вы! – замахала она руками, – да он домой пойдет… а, может, там дети… ложка… или полотенце…

– A-а! Так и надо, так и надо! Пусть они знают, что есть мстительницы за их разврат, за то, что они не ценят чуткой, изящной женской души, развитого ума, проходят мимо развитой, умной женщины и бегут только за смазливым личиком!.. Нет! Вы не должны, вы не смеете променять вашу жизнь на какую-то глупую чайную! Вы не должны забывать ваше высокое назначение! Вы не смеете! В глазах всех мыслящих людей вы потеряете всякое право на уважение!.. Налейте мне еще чашечку. Nadine, отчего вы не пьете?

– Je crainds les maladies[13]13
  Я боюсь болезней (фр.).


[Закрыть], – произносит бледная девица.

– Bêtises[14]14
  Глупости (фр.).


[Закрыть]! Ах, как мне обидно, что вы такая неразвитая! – обращается дама в киримоне к Жене, – я вам расскажу мою жизнь. Моя жизнь – роман, и вы поймете, что я родилась быть жрицей любви… но я – жертва родительского и супружеского гнета…

Женя тоскливо поводит глазами по сторонам, а дама в киримоне говорит, говорит, говорит.

– Полина Семеновна, мне пора, – поднимается блондинка.

– Ах, идем, идем, Nadine.

– Pas du tout intéressante[15]15
  В ней нет ничего интересного (фр.).


[Закрыть], – говорит девица, выходя на лестницу и брезгливо вытирая руку, которую пожала Женя.

– Vous avez raison![16]16
  Вы правы! (фр.).


[Закрыть] Какая-то тупица! И вот к таким-то идут мужчины мимо чутких, умных, талантливых женщин! Скоты!

А Женя, проводив гостей, несколько минут стоит неподвижно и потом, тряхнув головой, говорит:

– Ну, Марфуша, видала я всяких! И тех, которые книжки божественные раздают, и тех, которые советуют машинку швейную купить… Но таких… прости Господи, еще не видела!