Текст книги "Аня и другие рассказы"

Автор книги: Евдокия Нагродская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Господи, пойти бы куда-нибудь из этого дома, поговорить бы с кем-нибудь откровенно, не надевая на себя маски спокойствия… Уйти бы куда-нибудь… Хоть куда-нибудь…

Аня остановилась.

Она пойдет за шестым векселем.

Ей будет легче от сознания, что срок ее освобождения близок. О, тогда будет другая жизнь!

Она опять полюбит всех, не будет этого гнета, и она почувствует себя как каторжник, получивший свободу!

Аня бежит в свою комнату и начинает лихорадочно одеваться.

Да, да, она пойдет туда. Хоть тоску и злость сорвет на этом негодяе. Сегодня она не будет «молчаливо выносить», как всегда.

Она отведет душу доставит ему удовольствие… ведь он всякий раз просит: «Аня, богиня моя, жизнь моя, оскорбляй меня, проклинай – мне это будет легче, чем видеть твое покорное отвращение, оно сводит меня с ума», вот я сегодня и буду говорить… Странная личность… животное, а тоже о любви своей говорит! Это он называет любовью! Спрошу его, что это за любовь такая? О, я сегодня буду говорить! Мне даже интересно, что это за особенная у него психология.

– Паша, дайте мне ключ от двери, – говорит Аня, поспешно застегивая пальто, – я вернусь поздно.

– Барина нет дома.

Нет дома! Ну куда же я теперь пойду: на улице проливной дождь. Опять домой? Ну, нет, пойду по улице.

– Анна Романовна! Я дома! Я велел всем отказывать, но для вас…

– Это хорошо, что вы дома, – вырывается у Ани.

– Вы хотели видеть меня? – тихо и робко спрашивает он.

Она взглядывает в эти глаза, с робкой надеждой устремленные на нее, и отвечает строго:

– Не вас, а кого-нибудь, с кем бы можно говорить, не стесняясь, не сдерживаясь, не боясь огорчить и расстроить.

Она бросает мокрую шляпу и муфту и садится в кресло у камина.

– Затушите электричество, так у камина лучше. – Она глубоко усаживается в это мягкое, широкое кресло и со вздохом протягивает ноги к огню.

Григорьев колеблется несколько минут и опускается на ковер недалеко от Ани.

Несколько времени оба молчат.

Аня смотрит на огонь. Она всегда любила сидеть у печки или камина, – любила это с детства.

Сестры говорили ей, что видят в пламени какие-то фантастические существа – из сказочного мира, но ее детство прошло без сказок. Мать не давала ей их читать, считая это вредным. Сестры – читали. К тому времени, как они подросли, мать изменила свое мнение под влиянием какого-то нового немецкого авторитета по педагогии, да они еще раньше читали их потихоньку.

Сестры читали многое потихоньку, а она была слишком добросовестна: ей и в голову не приходило прочесть что-нибудь запрещенное.

Какое «сухое» было ее детство! Даже игры у нее были все научные.

Может быть, от этого она такая и сухая. Она никогда не влюблялась, как ее сестры, никогда у нее не было желания пококетничать, пофлиртовать; если она замечала, что кто-нибудь из знакомых мужчин начинал ухаживать за ней, она удалялась, избегала… Ей все это казалось таким глупым и пошлым, а потом, когда отец начал «просвещать» ее, – отвратительным.

Мать отняла детство, отец – грезы юности…

Впрочем, это, может быть, было к лучшему: будь она не такая «каменная», как говорят сестры, она, может быть, не смогла бы сделать то, что она сделала. А если бы она любила кого-нибудь, что бы тогда было?

– Анна Романовна, о чем вы так задумались? – слышит она тихий вопрос.

Она слегка вздрагивает и говорит дерзко:

– Какое вам дело?

Странное чувство какого-то удовлетворения охватывает ее. Она никогда никому не решилась бы сказать дерзость, обидеть… а тут вот захотела сказать и сказала. Она даже посмотрела с любопытством на Григорьева.

Он сидит на ковре у ее ног и смотрит ей в лицо.

– Мне бы хотелось знать, что вы сейчас думали. На вашем лице промелькнуло столько различных выражений, – вы так красивы, Аня, и я вас так люблю!

– Послушайте, Федор Данилович, я, когда шла сюда, хотела вас спросить, почему вы все говорите мне о какой-то любви? Вы, кажется, человек неглупый, можете же вы сообразить, что никто вам не поверит.

– Я знаю, что вы не верите, потому что вы составили понятие о любви по романам для девиц, но, может быть, вы читали и книги для взрослых? Вам никогда не случалось читать, что существует страсть? Страсть, которая готова на все. Эта страсть совершает преступления, но и заставляет прощать их.

– Хорошо, но если объект вашей страсти не хочет, не желает ее?

– Тогда берут то, что хотят, преступлением или силой, а если не удается, – умирают.

– Не понимаю.

– Я знаю, что вы не понимаете… Вот я хотел мстить вашему отцу. Он валялся здесь у моих ног, и я торжествовал. Мне было не жаль его, но когда я подумал о его семье, я вспомнил мою мать и решил, что порву векселя и тем кончу всю эту историю: мне довольно было его унижения. Если бы вместо вас он послал вашу мать, сестер или брата, – ведь я бы отдал эти векселя. Но он судил меня по себе – он послал вас!

– Не смейте говорить о моем отце.

– Хорошо, я не буду говорить о нем… Я прекрасно знаю, отдай я вам тогда векселя, вы бы были мне благодарны, хотя в душе считали бы меня все равно мошенником. Вы взяли бы векселя и ушли бы – ушли навсегда, были бы для меня потеряны… а я, пойми, я не мог жить, не видя тебя… мне надо целовать тебя, чувствовать тебя в своих объятиях… Последний раз, когда я отдал тебе вексель за одно пожатие твоей руки, думал увидеть на твоем лице хоть искру прощения… Аня, Аня, какую казнь я себе устроил! Я противен, жалок сам себе – и не могу от тебя оторваться… – и Григорьев закрыл лицо руками.

– Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить, – такую «поэтическую порнографию». Можете вы говорить иначе?

– Как же я должен говорить?

– Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец – я товар, – с насмешкой говорит Аня, – и, уверяю, мне было легче с вами.

– Вам было легче? – спрашивает он, смотря на огонь.

– Да.

– Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что говоря правду, я не так буду ненавистен вам.

– Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!

– Странная вы, – произносит он, не смотря на нее. – Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием – женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть ненавидит его, и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…

– Я вас просила…

– Простите.

Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:

– Все это странно и непонятно, и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…

– Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!

– Да чем же я для вас лучше?

– Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!

Аня вдруг рассмеялась.

Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.

– Какая психологическая путаница, – говорит она задумчиво.

– Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело – завод, дело общее с моими братьями; они сделали меня доверенным – я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.

– От вас зависит прекратить все это – отдайте мне бумаги.

– Никогда!

Аня пожимает плечами.

– Поймите, – снова начинает он, – я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя, – я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…

– Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, – резко говорит Аня. – Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…

Не могу, это будет еще худшая мука – пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!

– Не говорите о смерти – это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз, я поняла, что жить иногда труднее.

– Аня, не говорите этого – мне так больно.

– Если вам вправду больно, я очень рада, – спокойно говорит Аня.

– Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?

– Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб – ну и идешь.

Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.

– Не ходите вы, пожалуйста! – с досадой говорит Аня. – Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…

Молчание.

Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:

– Вот вам шестой! Уходите – уходите скорей!

Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.

– Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.

Он смотрит на нее с удивлением:

– У вас дома какое-нибудь несчастье?

– Нет, слава Богу, все благополучно – только… только ужасно скучно, я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.

Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.

– Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?

– Что ж, пожалуй, давайте, – равнодушно говорит она, – только, пожалуйста, здесь, у камина.

Аня вернулась поздно.

Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.

Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…

Странно, этот человек очень умен, много видел, и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе, только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».

Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…

– Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, – слышит она голос матери.

Что же ей теперь делать? Что отвечать?

Аня совершенно не умеет лгать.

– Я ходила по папиному делу, – отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.

Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.

– Какие нынче дела поручает тебе отец? – спрашивает мать тревожно.

– Нужно было получить одну бумагу…

– Какую?

– Вексель, – с трудом произносит Аня.

– Но почему он тебя послал так поздно?

Надо, надо что-нибудь лгать и лгать как можно естественней!

Неужели она этого не может?

– У меня очень болит голова, мама, и я прошлась пешком… с Васильевского острова… Мама, милая, у меня очень болит голова, нет ли у тебя фенацетина? – просит Аня.

Ей бы на минуточку удалить мать, а там она справится с собой, что-нибудь придумает, а так – сразу соврать, как лгут ее сестры и брат, она не умеет.

– Почему это вздумалось отцу посылать тебя так поздно? Разве нет прислуги, рассыльного?

– Я сама вызвалась, мама; мне хотелось пройтись…

Мать смотрит на нее испытующим взглядом.

– Что за секреты у вас с отцом! – нервно пожимает она плечами.

– Право, нет никаких секретов, вот вексель, мама.

Варвара Семеновна взглядывает на вексель.

– Если это так было срочно, – раздраженно говорит она, – отчего ты не отдаешь эту бумагу отцу?

– Я не знала, что папа дома, я сейчас ему отнесу, – говорит Аня, радуясь, что может избежать дальнейшего разговора.

Бледное лицо Варвары Семеновны вспыхивает.

– Дай мне эту бумагу, я сама отдам отцу и попрошу его впредь не путать тебя в его дела.

Когда мать уходит, Аня стоит несколько минут неподвижно.

А вдруг отец соврет что-нибудь неподходящее… Да и что мама так взволновалась?

Аня решительно идет за матерью.

– Ты мог послать кого-нибудь другого? – слышит она голос матери и делает шаг, чтобы войти.

– Я забыл, что мне бумага нужна завтра рано утром, рассыльный уже ушел, а Аня сама вызвалась. Я не понимаю, чего ты волнуешься.

Аня облегченно вздыхает и идет в свою комнату.

– Мне всегда не нравилось, что ты посвящаешь Аню в свои дела, таскаешь ее везде с собой по опереточным театрам и ресторанам.

– Варя, ты удивляешь меня. Аня – взрослый человек, не девочка. Я никогда не замечал в тебе этой черты – pruderie[6]6
  Стыдливость (фр.).


[Закрыть]. Кажется, ты всегда говорила, что детей нужно воспитывать свободно и не делать из них кисейных барышень. Но если ты переменила свои воззрения, то тебе надо посылать за ними гувернанток по пятам. Они всегда у тебя ходят одни и куда хотят. Я не думал, что вызову такую бурю, послав Аню по делу. Вон Лида еще не вернулась из гостей – отчего же ты напала на Аню?

Варвара Семеновна нервно кутается в свой серый платок.

– Я все-таки прошу, даже требую не путать детей в твои дела! – возвышает она голос.

– Варя! Что за намеки? – с упреком говорит Роман Филиппович.

– Я не знаю, не знаю, – вдруг истерически кричит Варвара Семеновна. – Когда видишь ложь, теряешь веру в самого близкого человека, узнаешь про него чудовищные вещи, невольно в голову приходят… может быть, и неосновательные подозрения… Почему у Ани был такой смущенный и расстроенный вид? Может быть, ты посылаешь ее не за векселями, а с любовным письмом. Она была всегда твоей любимицей, всегда держала твою сторону… Почем я знаю! Может быть, она покрывает твои возмутительные интриги, носит письма, которые ты боишься доверить прислуге…

– Стыдись, Варя! – поднимается с кресла Роман Филиппович. – Я никогда не ждал от тебя такой буржуазной сцены. Я не мог и до сих пор не могу тебя разуверить: ты больше веришь каким-то кухонным сплетням, чем мне… Пусть будет так – я даже не хочу говорить об этом… но я не могу допустить, что ты серьезно думаешь то, что говоришь. Стыдись! Я, я бы стал просить моего ребенка, мою дочь способствовать моим любовным эскападам?

– Ах, не знаю, не знаю… я никому теперь не верю! – так громко вскрикивает Варвара Семеновна, что Аня слышит этот крик из своей комнаты и опять бежит к двери.

Она слышит всхлипывание матери и ровный, красивый голос отца – он говорит убедительно и плавно.

Аня отходит от двери.

«Теперь он ее уверит! Ей так хочется поверить!» – думает она, и губы ее насмешливо кривятся.

– Тебя просят к телефону.

– Это, Лида, верно из сапожного магазина. Скажи, что я зайду сегодня! – отвечает Аня, считая белье, принесенное от прачки.

– Нет, это какой-то Григорьев, говорит – по делу.

Аня бледнеет. Как он смеет звать ее, когда она здесь, в семье, в доме ее матери!

Аня возмущена, оскорблена, испугана, и голос дрожит, когда она спрашивает:

– Что вам надо?

– Это вы, Анна Романовна?

– Да. Что вам надо?

– Я не узнаю вашего голоса.

Она хочет сказать, что он не должен, не смеет говорить с ней здесь, но она боится, что кто-нибудь из домашних услышит ее слова, и, помолчав, резко говорит:

– Говорите скорей, я занята.

– Анна Романовна, моя жена согласна на развод…

– Какое мне дело…

– Аня, я вас умоляю, дайте мне возможность загладить…

Что он – с ума сошел? Понимает же он, что слушать я могу, а отвечать мне нельзя, ведь я не одна в квартире… а он опять говорит о своей идиотской любви… Повесить разве трубку…

– Г-н Григорьев, – говорит Аня растерянно, – я, право, занята…

– Аня, дорогая, придите сегодня…

– Невозможно.

– Ну дайте мне возможность видеть вас на улице, на минутку…

– Завтра…

– Где?

Дурак! Как она ответит – воя Оля уже суется послушать.

– Завтра зайду сама – вечером; простите, я занята, – и Аня вешает трубку.

Это он мне предложение делает!

Аня трет лоб.

Кажется, по житейскому кодексу ей надо радоваться, скорей соглашаться, скорей соглашаться и… всегда… всю жизнь «выкупать векселя».

Но векселей осталось всего четыре – и потом свобода…

Но ведь, по кодексу, – жизнь моя испорчена…

А чем она, в сущности, испорчена? Испорчена сознанием всего происшедшего, а этого не поправишь браком.

А «внешним образом» – чем эта жизнь испорчена?

Та же семья, те же заботы повседневные, мелкие, хозяйство, уроки с Женей и Котиком…

Одно только: она не может выйти замуж. Да она никогда и не собиралась замуж.

А если я полюблю?

Это все глупости. Если она полюбит и ее полюбят, она скажет всю правду. Неужели любящий ее человек не оценит ее поступка?

Нет, брак без любви – купля и продажа. Она продала себя, но не навсегда. О нет, не навсегда.

Там осталось только четыре векселя, и опять она будет жить и дышать свободно и всех любить по-прежнему. Это охлаждение временное. Она сама гадкая, скверная. Да, скверная: она с ужасом замечает, что равнодушие к ней домашних ее злит, обижает, ей хочется им иногда крикнуть: «Да знаете ли вы все, что я для вас сделала!»

А мать теперь еще суше и даже враждебно относится к ней, подозревая, что она покрывает грешки отца.

«Да, я покрываю его, но для твоего же покоя, мама!»

– Мне нужно поговорить с тобой об очень важном деле, Аня, но я боюсь: ты еще донесешь маме и выйдет история.

– Ну и не рассказывай.

Аня взглядывает на Олю, усевшуюся на край стола, и снова опускает глаза в книгу.

– Да надо же мне поговорить с кем-нибудь…

– У тебя есть подруги, друзья.

– Конечно, есть. О своих делах я бы и не стала разговаривать с тобой, а это дело семейное, касающееся нас всех.

Оля произносит эти слова очень торжественно, хотя ее поза и нарушает эту торжественность: она сидит на столе и болтает ногами.

– Нас всех? – тревожно спрашивает Аня.

– Да. Папа отказал мне и Лиде в деньгах. А нам нужны платья, скоро бал у Платоновых. Лида с этим помирилась, она теперь так занята своею любовью к этому лохматому музыканту, что помирилась, – ей не до бала, я мириться не желаю, я хочу ехать на этот бал, папа обещал! Платье будет стоить какие-нибудь пятьдесят-шестьдесят рублей.

– Странная ты, Оля. Если папа отказал, значит, у него нет денег.

– А ты, «блаженненькая», в этом уверена?

– Да, уверена. Даже на хозяйство он мне этот месяц дал очень мало, у нас долги в лавках, и я не могла заплатить жалованье прислуге.

– А скажи мне, куда он девал деньги, полученные за процесс Арнольдсона?

– Процесс еще не кончен…

– Нет, он кончен, это всем известно, и отец третьего дня получил двадцать пять тысяч.

– Третьего дня? Ну, значит, отец не успел вчера дать нам денег.

– Мы с Петей сегодня утром говорили с ним и требовали денег. Он выгнал нас и сказал, что он не даст ни копейки.

Аня бледнеет.

«Что же это, – мелькает в ее голове, – ведь отец, имея деньги, мог выкупить оставшиеся векселя». Дрожь охватывает ее, дрожь негодования.

– Это, наверно, неправда, отец сказал бы мне. Вам он мог отказать в деньгах на удовольствия, но мне нужно на необходимое.

– Послушай, ты, – соскакивает Оля со стола, – ты представляешься святой невинностью или ты совсем дура?

– Что такое?

– Разве ты не знаешь, что отец просаживает массу денег на какую-то певичку, наделал долгов, и все деньги, наверное, уйдут на эту дрянь!

– Господи, да откуда ты-то знаешь это? – с ужасом спрашивает Аня.

– Все знают, все говорят, только вы с мамой сидите за своими педагогическими книжками и ничего не знаете. Это возмутительно! Мы не можем позволить себе пустячного развлечения, а какая-то публичная женщина получает бриллианты! Нам никогда нельзя воспользоваться лошадьми, а эта дрянь катается по набережной в нашей коляске… Я больше этого не желаю! – топает Оля ногой. – Мы с Петей ему сегодня объявили, что, если он будет стеснять нас, мы расскажем маме!

– Ради Бога, только не маме! – глухо говорит Аня.

– Конечно, маму жалко, нам не хотелось бы ее волновать, но нельзя же позволить «этой» обирать нас! Мы вчера так и решили: ты должна поговорить с отцом; посоветуй ему не притеснять нас, а не то мы скажем маме. Надо же нам как-нибудь охранять наши интересы. Нельзя же допускать такое безобразие!

– Да, да, Аня, я получил деньги, но, видишь ли, мне пришлось почти все отдать кредиторам. У меня остались пустяки… Вот возьми пятьсот рублей… ты говорила, что у тебя там что-то не хватает по хозяйству, да дай этой Ольге на платье, она рвется на какой-то бал.

– Отец, – с трудом произносит Аня, – заплати Григорьеву.

– Видишь, дорогая, у меня нет… осталось всего три тысячи, честное слово, – три из всех денег, и они мне необходимы на одно важное дело… впрочем, я писал уже Григорьеву – он не берет… ему нравится куражиться… мерзавец!

– Как же он может отказаться отдать векселя, раз за них платят деньги?

– Ах, Аня, он может потребовать уплаты при свидетелях, дать знать Сливенко… имя которого на векселях… и вообще все испортит.

– Хорошо, отец, делать нечего, только ты эти три тысячи отдай мне, а то мы опять сядем без денег к концу месяца.

– Невозможно, Аня. Мне нужны эти деньги… у меня дела.

– Отец! Что ты делаешь, – вдруг не выдерживает Аня, – ведь ты дал мне слово, и вот опять…

– Это возмутительно! – срывается с места Роман Филиппович. – Есть у вас совесть?! Травят, травят со всех сторон. Родные дети устраивают шантаж! Да что это, наконец! Вы – взрослые, и живите сами как знаете, работайте сами на себя. До каких лет я должен содержать эту ораву, отказывая себе в счастье, в последнем клочке счастья!.. Довольно! Делайте что знаете, – я уеду! Мое терпение лопнуло! Что вы от меня хотите?

– Ради Бога, тише, тише… – с мольбой твердит Аня, – мама услышит.

– Пусть слышит! И ей я скажу, что не могу терпеть больше! Не могу терпеть ее вечных сентенций, ее нотаций, ее вечного противодействия мне, мне противно ее желтое лицо, ее холщевые рубашки! Ее любовь ко мне!

– Замолчи, отец! – хватает его за руку Аня.

– Как ты смеешь!

– Смею! Сам знаешь, что смею.

Несколько минут они смотрят друг на друга с нескрываемой ненавистью.

– Почему же ты смеешь? – сжимает кулак, но тоном ниже спрашивает Роман Филиппович.

– Сам знаешь, – гордо говорит Аня. – Давай мне эти три тысячи! Мне нет дела, что на них ты покупаешь себе любовь! Я хочу расплатиться с мелкими назойливыми долгами… я хочу отправить маму на юг… Давай!

– Эти деньги мне нужны! Ступай сейчас вон! Довольно!

Аня стоит неподвижно. В ней вдруг сразу словно все упало. Она больше не может кричать, спорить, требовать. Она так устала, так ей хочется покоя, покоя, а лучше бы – смерть.

Она поворачивается и идет к двери.

Роман Филиппович видит ее остановившиеся глаза, ее застывший в страдальческой гримасе рот и схватывается за бумажник.

Отдать ей эти деньги?

Но он тогда не может показаться «туда», он обещал там… Пусть будет, что будет! Сегодня он может целовать эти горящие глаза. Смуглые, душистые руки обовьются вокруг его шеи… Человек живет только один раз!

Аня, шатаясь, дошла до своей комнаты к повалилась на диван. Покоя… ради Бога, покоя!

– Аня, на тебя противно смотреть: вечно ты валя ешься.

Аня приподнимает голову и бессмысленно смотрит на мать.

– Лицо у тебя заспанное, глупое…

– Я только сейчас прилегла, мама. Тебе что-нибудь надо?

– Ничего мне не надо, но мне просто неприятно смотреть, как ты распустилась за последнее время.

Варвара Семеновна садится у стола.

Лицо ее бледное, желтое, измученное.

Сердце Ани сжимается мучительной жалостью, она берет руку матери и прижимается щекой к этой худой, горячей руке, но мать отдергивает руку:

– Какая у вас у всех скверная привычка подлизываться, когда вам начинают что-нибудь говорить, словно хотите заткнуть рот. Я пришла тебе сказать, что ты обленилась и распустилась… Раз ты взялась вести хозяйство, так делай это как следует. Я не понимаю, как можно целый день ничего не делать, ничем не интересоваться, ничем не заниматься. Читаешь вот такие глупости… – и Варвара Семеновна с презрением отталкивает лежащую на столе книгу Уэллса. – Все мы чем-нибудь заняты: сестры твои на курсах, брат в университете, ты одна болтаешься без дела…

– Мамочка, – вдруг совсем по-детски вырывается у Ани, – не брани меня, не сердись – поговори со мной о чем-нибудь ласково.

Варвара Семеновна удивленно взглядывает на дочь:

– Что это тебе вздумалось сентиментальничать? Ты всегда ко всем была равнодушна.

– Неужели, мама? Я, правда, не ласковая, но иногда мне так хочется приласкаться к тебе и приласкать тебя. Я только не умею, но если бы ты знала, мама, как я тебя люблю.

– Я никогда не требую поцелуев и слов; мне приятнее, чтобы мне доказывали любовь ко мне на деле, я желала бы видеть более внимания к моему комфорту, к моим привычкам. Я не могу этого требовать от других детей – они заняты, но ты, что ты делаешь? Целый день валяешься.

– Да, ты права, мама, я немного запустила хозяйство – я подтянусь, – говорит Аня спокойно.

Она смотрит в лицо матери: как она осунулась, постарела! Стала такая слабая и худенькая за последнее время.

– Мамочка, отчего ты не съездишь недельки на две к тете в деревню, ведь доктор советовал тебе.

– Какие глупости! – пожимает плечами Варвара Семеновна.

– Поезжай, мамочка, – ласково просит Аня.

Варвара Семеновна подозрительно взглядывает на дочь.

– Что это ты – точно меня выживаешь? – насмешливо говорит она, поднявшись со стула.

И Аня чувствует, что мать, измученная своими подозрениями, и ее считает своим врагом.

Она чувствует, что мать все бы простила отцу, только бы он вернулся к ней. – «Такая любовь все прощает, это та же самая любовь, как у отца, как у „того“, – чувственная любовь».

Только женщина никогда не сознается в этом. Никогда. Женщина придумает себе тысячу оправданий, чтобы доказать, что ее любовь – одна «душевная» склонность. Мужчина в такой любви сознается открыто. Женщина чище или стыдливее? Но что такое стыдливость?

Разве полная, ясная чистота может быть стыдлива?

Аня помнит, как бонна раз бранила двенадцатилетнюю Лиду. Это было в деревне, был жаркий день. Лида разделась и полезла купаться в речку вместе с деревенскими мальчишками, с которыми она играла. Аня помнит безмятежно чистый взгляд Лиды, которым она смотрела на возмущенную немку, совершенно не понимая, чего та так волнуется.

А теперь Лида стесняется надеть декольтированное платье…

Стыдливость – первое проявление порока, бесстыдство – последнее.

Однако как она теперь все это анализирует! Прежде такие вопросы казались ей глупыми и ненужными, но теперь она знает, как эта чувственность вертит людьми, как пешками. Сколько жизненных проблем она задает людям.

– Что с вами, Аня, отчего вы такая расстроенная? – спрашивает Григорьев.

– Не спрашивайте меня, – нервно отвечает Аня, – мало ли у меня причин быть расстроенной… Да еще вы! Вы звоните по телефону, не соображая, что я не могу отвечать вам.

– Простите, я не подумал…

Аня наливает себе чашку чая и подвигает тарелку с сэндвичами.

– Я страшно хочу есть… у нас дома сегодня никто не обедал, а я не могу обедать одна… скучно… За большим накрытым обеденным столом сидишь одна и смотришь на пустые приборы… Кстати, что за глупость пришла вам в голову – сделать мне предложение? Неужели вы вообразили, что я соглашусь на это?

– Я вас так люблю, Аня, – и Григорьев берет ее руку.

– Не мешайте мне есть. Поймите, – продолжает она нервно, – что я только жду минуты освобождения, а вы… Вы, кажется, умный человек в житейских делах, и вдруг вам вообразилось, что это мне нужно! Нужна кабала на всю жизнь!

– Кабала?

– Конечно, кабала. Зачем я буду связывать себя? А если я полюблю кого-нибудь?

– Не говори, не говори этого… – хватает он ее руку, – не говори! Не люби меня, мучай, презирай, но не говори, что ты полюбишь другого.

– Отчего же мне и не полюбить? Если я никого не любила до сих пор, это еще ничего не значит. Мне теперь даже удобнее – терять нечего.

– Аня, да есть у тебя жалость!

– К вам? Конечно – никакой! Почему я буду вас жалеть? Жалели вы меня? Жалеет меня отец? Никому, никому до меня нет дела, даже матери! – и Аня вдруг разражается рыданиями. – Господи, я не прошу награды за то, что я для них всех сделала, что я выношу для них, но… но всякому человеку хочется ласки, теплого слова, а то – одна, одна – вечно одна! И все кругом чужие. Я перестаю их любить, перестаю уважать!

Аня рыдает, рыдает.

Григорьев робко обнимает ее, и она прижимается к его плечу.

Он гладит, целует ее волосы, а Аня бессознательно говорит, позабыв «что» и «кому» она это говорит.

– Я хочу, чтобы поняли, что я устала, измучилась, изломалась!.. Что «он» делает с нами! Я боюсь говорить, боюсь настаивать, он теперь ничего не видит и не слышит… он уйдет, а «она» не вынесет этого! Она любит только его одного – мы теперь для нее не существуем… А мы все отдельно… каждый за себя и против всех! Я не сумела заслужить любви… ну пусть, но ведь я чувствую, ведь мне тяжело, тяжело, когда никто не любит!

– А я? – слышит она над собой.

Она отшатывается и краснеет: она машинально охватила рукой его шею.

Аня встает, пьет большими глотками простывший чай и еще вздрагивает.

– Я крепко люблю тебя, Аня, как никого никогда не любил. Если я сам низко упал, это не значит, что я не могу восхищаться тобой и благоговеть перед тобой. Тело и страсть кричат, но сердце и душа понимают все величие твоего поступка. Вся беда моя в том, что тело мое – сильнее души моей! Я преклоняюсь, Аня, перед теми людьми, которые могут победить это проклятое тело. Это святые, Аня. Я не верю моралистам, которые говорят, что всякий человек может восторжествовать над телом. Если они говорят так, то они или лгут, или никогда не знали, что такое власть этого тела. Одних хранит холодный темперамент, другим просто не бросила судьба поперек дороги женщину – женщину, о которой они бессознательно мечтали всю жизнь, воплощение их грезы, как судьба бросила мне тебя, Аня! Люби я другую такою любовью, как бы мы были счастливы, и она и я! Даже если бы мы с тобой встретились при других обстоятельствах, ведь могла бы ты полюбить меня?

Он стоит на коленях, сжимая ее руки тонкими красивыми руками, и светлые глаза смотрят с беспредельной любовью в лицо Ани.

– Пожалуй, – машинально говорит она.

– Спасибо, спасибо тебе за это слово, – он осторожно целует ее руку и говорит тихо: – Можно, Аня, спросить вас… Мне кажется, что вам тяжело живется. Я уже не буду говорить, как совесть мучает меня, не буду говорить, потому что, несмотря на эти муки совести… если бы… если бы пришлось начинать все сызнова, я поступил бы точно так же… Видите. Аня, я вам говорю правду, я хочу вам говорить только правду… Но я замечаю, что еще что-то мучает и огорчает вас… даже, пожалуй, больше… Я вижу, что не один я виновник вашего горя… Аня, я вижу, как вам тяжело, как вы страдаете… и причина… ваш отец?..

– Не надо…

– Простите его, Аня! Вы вот не понимаете, а я… как хорошо я его понимаю! У меня нет семьи, нет детей, но будь у меня семья, я бы ее бросил для вас, Аня. Будь вы жадным, продажным существом, я бы, может быть, разорил бы их для вас…

– А подделали ли бы вы векселя? – спрашивает Аня, пристально смотря на Григорьева…

– Весьма возможно, даже убил бы, ограбил.

– А продали ли бы вы вашу дочь? – спрашивает она, наклонившись к самому его лицу.