Текст книги "Шелковый путь «Борисфена» (СИ)"
Автор книги: Ева Ромик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– О, нет, – прошептала Нина. То, что ей всегда представлялось, как наивысшее женское счастье, другая сочла своей самой большой бедой. Более того, обвинила в этом мужа, забыв, что без Божьей воли ничего не случается.
– Самое ужасное, – сказал Сандро после долгого молчания, – что это, наверное, действительно я убил ее. Не любовью своей, конечно, а желанием угодить. – Он горько усмехнулся. – Я работал, как проклятый, и экономил каждый цехин, чтобы нанять лучшего врача, когда начнутся роды. И я привел эту смерть в свой дом!
– Господи, что ты такое говоришь!
– Это был самый известный профессор в Вене, лучший специалист по женским болезням! И человеком он оказался неплохим, ведь не отказал безродному музыканту! Другие и разговаривать со мной не стали. Разве я мог в нем сомневаться? Я хотел, как лучше, а нужно было звать обыкновенную повитуху!
– Нет, ты ошибаешься! – попыталась одернуть его Нина. – Не мог такой лекарь повредить твоей жене!
– Вольно – нет, – ответил Сандро, – но невольно…
– Ты зря казнишь себя!
– Ты полагаешь? Я очень долго думал, пока не понял в чем дело. Видишь ли… Повитухи ходят от одной здоровой женщины к другой. Больной роженице ни одна повитуха помогать не возьмется, они ведь желают, чтобы им заплатили, а не ославили на всю округу, если женщина умрет! К больным зовут лекаря. А к самым тяжелым больным – профессора! Я думаю, родильная горячка передается, как чума или оспа, через прикосновение, а тот профессор просто принес ее к нам от другой своей пациентки.
Господи, что он делает! Зачем изливает душу? Ведь подобные откровения способны только отпугнуть женщину. Он же хотел всего-навсего объяснить ей свои побуждения, а не исповедоваться!
Но Нина не только не испугалась, она признала за ним право сделать выводы. Судить его она не могла и не желала. Сандро взрослый человек, он сам способен признать свои ошибки. Гораздо сильнее ее заботила судьба ребенка, отвергнутого матерью.
– Господь не мог дать вам дитя и не одарить при этом любовью к нему!
– Только не думай, что Мара – нежеланный ребенок! – торопливо сказал Сандро, – Я ждал ее за нас обоих, а потом дал клятву Деве Марии, что, пока я жив, моя дочь не почувствует себя брошенной!
Нина внезапно уткнулась лицом ему в плечо и рассмеялась:
– Бог мой! Я и не думала никогда!..
Ей и в самом деле никогда не приходило в голову то, о чем знали все вокруг. Антонела никогда не упоминала о том, что Мара – дочь Сандро только потому, что это казалось ей само собой разумеющимся! И Данила Степанович! Он же дразнил Мару Музой Лоренцини, а Нина ничего не поняла, ослепленная своей глупой ревностью.
Сандро с удивлением смотрел на Нину. Разве он сказал что-нибудь смешное?
Но нет! Она никогда не сможет рассказать ему о своей глупости!
– Я и не думала никогда, Сандро, что ты ее не любишь! – сказала она, поднимая на него сияющие глаза.
Он выпустил ее руку и обнял за плечи.
– Не холодно?
– Нет, – она покачала головой, но он все равно не отпустил ее. Сидеть рядом с ним было так хорошо, уютно, спокойно.
– Ты избаловала мне девчонку, – пробурчал он через минуту. – Сначала она весь вечер выпрашивала деньги на канву и бисер, а потом заявила, что привыкла пить на ночь горячее молоко! Я такими глупостями уже лет десять не занимался, и вот, выясняется, что у меня снова грудной младенец!
Ветер, налетавший с моря, был теплым. Весна уже чувствовалась в воздухе. Ветви деревьев, с тяжелыми, набухшими почками, мерно раскачивались над головой Нины, а что-то огромное, готовое распуститься, как цветок, переполняло ее сердце. То, чему невозможно найти название.
По завершении главного задания Сергей почувствовал себя не у дел. Впервые в жизни он скучал на службе. Теперь, когда с души свалился огромный камень, консульские обязанности показались Милорадову совершенно необременительными. Корабль прибудет неведомо когда, а до той поры и делать-то, собственно, нечего, с бумагами Киселев и сам прекрасно справляется.
Политических скандалов, за которыми интересно было бы понаблюдать со стороны, в городе не случалось. В Генуе было необычайно спокойно, будто не послереволюционная Франция находилась под боком. Никаких волнений, ничего нового, интересного, тишина, как в море перед бурей. Тоска смертная! И это при том, что от самих генуэзцев не было ни минуты покоя: смех, крики, пение, говор, плач доносились отовсюду, не смолкая даже ночью.
Теперь Сережа начинал понимать свою маменьку, которая не прижилась в этом итальянском раю. Ему тоже опостылели апельсины, макароны, горы, шум и пестрота большого порта. Странно, но, живя в Данциге, который тоже был крупным портом, он не испытывал ничего подобного. Возможно, потому, что до Петербурга там было рукой подать, а может из-за того, что народ в Пруссии поспокойнее. Шумные итальянцы утомляли. Да и сама Генуя, показавшаяся Сергею вначале красивым городом, теперь производила скорее отталкивающее впечатление. Теперь он замечал и облупленные фасады домов, и помои на улицах, и выщербленные, стертые ступени, залитые нечистотами, и непристойные слова, которыми были расписаны стены тех самых домов, между которыми располагались пресловутые лестницы. После аккуратной, будто сошедшей с картинки, Пруссии здесь было просто отвратительно.
– У нас такого не встретишь, – жаловался консул своему секретарю. – В России самый захудалый городок зимой выглядит, как игрушка: все чистенько, даже навозные кучи белым снежком присыпаны. Здесь же и зимы толковой нет. Одна грязь!
Не понимал он этих итальянцев. Как они могут так жить? Строят – загляденье, и тут же все портят. У себя, в своем доме, еще ничего, но вокруг…
Не нравилась Сергею Генуя. И чем дальше, тем сильнее. И еще его очень раздражали высказывания Киселева, который, как всегда, придерживался личного мнения, а в ответ на недовольное бурчание своего начальника, говорил:
– Помилуйте, Сергей Андреевич. Да чем же итальянцы отличаются от россиян? Здесь же все, как и у нас! Ни один не желает гадить в своем собственном доме, а вот помочиться на соседский забор – это всегда пожалуйста!
Чего Милорадову хотелось больше всего, так это поскорее вернуться в Петербург. Но пока приходилось мириться с обстоятельствами.
Единственное развлечение – почта из России. Каждое письмо Милорадов распечатывал с нескрываемым удовольствием. Больше Сергей не боялся плохих новостей. Благодаря своей осторожности он не нажил себе врагов среди окружения нового императора. Он вообще мало кого из приверженцев Павла знал лично. Сейчас это было ему только на руку. Весьма выгодно начинать новое восхождение с победы. То, что он успешно и в такой короткий срок, справился с Высочайшим поручением, обеспечивало ему уважение любого, кто бы ни стал очередным министром иностранных дел.
Новости из дома приходили очень любопытные. Новый император оказался слегка не в своем уме. Его первые шаги явственно свидетельствовали об этом.
Первейшим делом Павел короновал останки своего папеньки Петра III и велел перенести их для захоронения в Петропавловскую крепость. Затем, из той же Петропавловской крепости, освободил руководителя польских повстанцев Костюшко. Не казнил, не сослал пожизненно в Сибирь, а отпустил на все четыре стороны, взявши обещание никогда больше не выступать против России. Странные понятия о чести у Павла. Кто ж доверяет бунтовщикам? Да Костюшко, если он, конечно, не такой же дурень, первым делом поднимет своих ляхов против такого слабоумного правителя!
А запрет на русскую упряжь? Какая же российская душа откажется от подобной роскоши? Кто же не любит с ветерком прокатиться на тройке? Пусть европейская упряжка, когда лошади запрягаются по парам, выгоднее, дороги от нее не портятся, так и удовольствия меньше! Не русский человек Павел, ох не русский. Весь, до мозга костей, проникнут прусским духом. Разве понять ему ощущение, когда две тройки несутся навстречу друг другу, видно, что не разминутся и кому-то надо свернуть. Но кому? У кого первого не выдержат нервы?
Потихоньку стала вырисовываться и политика, которой собирался придерживаться император Павел.
Конечно, и раньше ни для кого не было тайной, что Павел Петрович, чуть ли не до истерики боится Французской революции. Вольтера он всегда считал вольнодумцем, чьи опусы подлежат уничтожению, и никогда не поддерживал чрезмерного либерализма Екатерины по отношению к заграничным борзописцам. Так, считал он, недолго и собственного Вольтера взрастить!
Потому в этом вопросе император Павел Петрович оказался гораздо круче своей матушки. Со всеми возможными доморощенными писаками, типа Радищева, он расправился единым росчерком пера: запретил все частные типографии, в действующих издательствах ввел жесточайшую цензуру, а из русского языка велел искоренить святые для каждого россиянина слова “гражданин” и “Отечество”.
Слов из русского языка никаким указом не выбросить. Мало кто поддержит Павла в этом. Сей указ сочтут, пожалуй, самодурством чистейшей воды. Даже Милорадова эта мера коробила, хоть крамолы Сергей ох как не любил!
Приходили к Сергею с почтой и неофициальные сведения, проще говоря, сплетни. Но Милорадов и к ним относился серьезно. Кто же не знает того, что самая ценная информация может скрываться именно в безобидной салонной сплетне!
Так вот. В Петербурге всем было известно, что Павел не любит итальянской музыки и терпеть не может французской модной одежды. Говорили, что он собирается запретить и то, и другое.
Что касается итальянской музыки, то, по мнению Сергея Андреевича, мир ничего не потерял бы, если бы ее не существовало вовсе. Французское же платье Милорадов, как и все нормальные люди, любил. Тем более, что шилось оно из замечательных тканей, равных которым в России не было. Поэтому последний слух показался ему самым ценным. Если такое случится, и на французскую моду будет наложено воспрещенье…
Запретный плод всегда слаще доступного. В связи с такой мерой спрос на шелк немыслимо возрастет. И, конечно же, император будет вынужден всеми силами стимулировать собственное шелководство, ибо ничто не может более сильно способствовать развитию отечественной промышленности, чем отсутствие ввоза из-за границы.
О таком удачном стечении обстоятельств Сергей и мечтать не смел. Благодаря своей счастливой звезде он оказался единственным владельцем ключа от шелковой сокровищницы, и у него имелось достаточно ума, чтобы не выпустить этот клад из рук.
Не меньше удовольствия доставляли письма Марфы. “Ах, молодец девка, как ловко управляется!” – восхищался Сергей, перечитывая ее отчеты. Пожалуй, и сам он не смог бы лучше справиться с хозяйством. “И умна, и преданна, – продолжал он мысленно восхвалять ее. – И до чего же хороша!” Две ночи, проведенные в ее объятиях, запомнились ему, чего не случалось раньше, с другими женщинами. Возможно, эти сладкие воспоминания еще долго будут согревать его. Ведь ох как не скоро он сможет назвать своей ту, которая по настоящему достойна стать его женой!
Переложив на плечи Киселева основные текущие дела, Милорадов смог приступить к самой приятной части тех планов, что обдумывал по дороге в Геную. Теперь он почти каждый вечер проводил с Ниной. Часы напролет Сергей просиживал у нее в гостиной, наблюдая, как она рисует или вышивает. Очень часто сопровождал ее во время прогулок по городу. Нельзя сказать, что ему нравилось бродить по рынку ради того, чтобы купить какой-нибудь пустячок вроде игольницы или шкатулки для пуговиц. Еще больше он не выносил крутые подъемы и бесконечные генуэзские лестницы. После таких прогулок его несчастные ноги сразу же напоминали о себе. Но чего только не сделаешь ради любви!
Говорил ли он Нине о своих чувствах? Нет. А зачем? И так ведь все ясно. Просто так на такие жертвы никто не идет!
В эти дни выяснилось также, что Сергей был не совсем справедлив к невесте Данилы Степановича. Итальянка оказалась вовсе не такой надоедливой, как Милорадову показалось вначале. Чаще всего, как только Сергей Андреевич являлся к графине, Антонела ссылалась на дела и исчезала. Поразмыслив немного, он решил, что присутствие наперсницы рядом с Ниной все же на руку ему. Хорошо, когда предмет любви всегда под присмотром.
Единственное место, куда графиня отправлялась в одиночестве, было кладбище. Но тут не могло возникнуть возражений. Пусть выполняет свой вдовий долг.
С каждым днем Сергей убеждался в том, что не ошибся в выборе. Печальная сдержанность графини нравилась ему все больше. Неуравновешенные истеричные барышни всегда отпугивали его. От таких никогда не знаешь чего ждать, он же любил уверенность во всем.
Степан, старый камердинер графа, умер вскоре после Сретенья. Нина, как и обещала, велела похоронить старика рядом со своей нянькой. Таким образом, вся ее семья теперь покоилась здесь, в Генуе, ибо именно Степан, Палажка и Михаил Матвеевич были Нининой семьей с тех пор, как граф взял ее в жены. Сегодня ушел последний человек, связывавший Нину с прошлым. Семьи не стало. Впервые Нина почувствовала себя свободной от всяческих уз. Это ощущение свободы не принесло счастья. Оно принесло боль.
Войдя в гостиную, Нина села за клавесин и открыла крышку инструмента. На ум пришли горькие слова Сандро:
– Самая лучшая музыка рождается из боли.
Тогда она не поняла его слов, и он пояснил:
– Ты ведь любишь слушать соловья? А знаешь, как заливается несчастная птичка, если разорить ее гнездо?
Тема возникла сама собой, вернее, она давно уже жила в душе: песня, подаренная ей Алессандро.
Графиня нерешительно прикоснулась к инструменту. Непослушные, холодные пальцы не гнулись, соскальзывали с клавиш, извлекая из клавесина совсем не те звуки, что Нина себе представляла. А ведь когда-то графиня весьма преуспевала в искусстве импровизации! Теперь же, чем больше она старалась, тем хуже получалось. Ее музыка из боли не рождалась. Пальцы не успевали за сердцем. Очевидно, сказывалось длительное отсутствие практики. Но хуже всего было то, что эти музыкальные изыскания стали достоянием ушей Сергея Андреевича и Антонелы.
Антонела всплеснула руками и сочувственно воскликнула:
– Ах, синьора Нина, что случилось с вашими руками!
“С моим сердцем”, – подумала Нина, пытаясь удержать набежавшие слезы. Никогда больше не знать ей прежнего покоя!
– Вам срочно необходимы уроки! – продолжала наперсница.
Милорадов был с ней полностью согласен. Он, хоть и не разбирался в музыкальных тонкостях, понимал, что этот пробел в образовании графини нужно ликвидировать. Тогда у нее, как у будущей жены, не останется существенных недостатков.
– Вы полагаете, это сейчас уместно? – тихо спросила Нина. Она сидела, не смея поднять глаз на собеседников, боялась, что они прочтут ее тайные мысли. Ей необходимы уроки, и она знает, кто должен ее учить! Господи, какое счастье, что Антонела первая произнесла эти слова.
Наперсница и Сергей Андреевич стали наперебой уверять ее, что учиться всегда уместно, после чего Милорадов откланялся, он спешил по делам, а Антонела удивленно заметила:
– Кажется, только что синьор консул впервые со мной согласился!
Но Нине не было никакого дела до консула. Совершенно не задумываясь о том, что делает, она снова тронула клавиши инструмента. Больше им с Сандро не нужно будет ожидать друг друга на кладбище, в темноте, среди могил. Они смогут вполне официально, несколько раз в неделю встречаться на уроках музыки!
– Собирайся, Антонела! Возьми канвы и бисера. Мы навестим Мару и попросим ее отца давать мне уроки!
И снова, в который уже раз, при одной только мысли о предстоящей встрече, тоскливая ноющая боль в груди исчезла, уступив место волнующему ожиданию.
Теплая волна, идущая от сердца, отогрела замерзшие пальчики и мелодия зазвенела колокольчиками именно так, как Нина желала. Пожалуй, Сандро не стал бы возражать против подобного исполнения своей музыки!
Теперь Нина знала, что он ошибается. Музыка рождается не только из боли. Из радости тоже! Нужно рассказать ему об этом!
Симпатичный мраморный повелитель ветров восседал на своем дельфине посреди сухого фонтана. “Бесспорно, ты великий музыкант, – мысленно поддразнила Нина божка, – но тебе не сравниться с человеком, который живет в этом доме”. Из приоткрытого окна доносилась музыка – голос Сандро в сопровождении фортепьяно.
– О, он действительно выбрал превосходный инструмент! – сказала Антонела, невольно замедляя шаг. У рояля было великолепное звучание. Его сочный, насыщенный звук прекрасно сочетался с голосом, гораздо лучше, чем клавесин.
Графиня тоже остановилась в нескольких шагах от двери. Антонеле просто хотелось послушать, а Нина снова испугалась. Вдруг Сандро рассердится, что она пришла без приглашения и помешала ему? Внезапно музыка смолкла, певец замолчал посреди фразы, а потом начал сначала. Что-то в его исполнении ему не понравилось.
– Он слишком требователен к себе, – прошептала Антонела.
– Кажется, мы пришли не вовремя, – также тихо сказала графиня. Ее охватил благоговейный трепет: Сандро репетирует, разве можно его отвлекать? Однако повернуться и уйти сейчас было выше ее сил. Его голос прочнее всяких пут удерживал ее.
Неожиданно дверь открылась и из дома выглянула Мара:
О, синьора графиня! Антонела! Я случайно посмотрела в окно и увидела вас! – она торопливо присела и отступила, приглашая их войти.
Нина во второй раз переступила порог этого дома. Казалось, здесь все, как раньше, и все же что-то было не так. Теперь дом был полон жизни. Солнце заливало мраморную лестницу, весело журчала вода в фонтанчике, из кухни доносился аромат сдобной выпечки, музыка наполняла все закутки. Графский палаццо показался Нине безжизненным в сравнении с этим маленьким домом.
На хозяйке был белый накрахмаленный передник и такой же белоснежный чепчик, рукава простой блузы закатаны выше локтя, руки перепачканы в муке. Очевидно, Мара вместе со служанкой занималась стряпней.
– Вы, должно быть, пришли к Сандро, – приветливо улыбаясь, проговорила она. – Сейчас я позову его.
– Нет-нет, – торопливо сказала Нина, – не отвлекай отца! Мне нужно с ним поговорить, но, прежде всего, мы пришли к тебе.
– Ко мне? – удивилась девочка. – Но зачем я вам?
Нина улыбнулась. Непосредственность Марии могла бы подкупить кого угодно.
– Мы же твои подруги, – напомнила Нина. – Вот мы и решили навестить тебя, а заодно, подарить вот это.
При этих словах Нины Антонела вынула из своей холщовой сумки небольшой мешочек и протянула его Маре. Та торопливо вытерла руки о передник и взяла подарок. В мешочке лежал отрез канвы и две дюжины бумажных пакетиков с цветным бисером.
– Ах, синьора графиня, – проговорила девушка, – Простите меня!
– Простить за что? – не поняла Нина.
– Ну как же! Я думала, вы недолюбливаете меня и пригласили к себе только потому, что дон Гаспаро ваш друг… Мне казалось, вы смотрите на меня всегда так строго, будто сердитесь за что-то. Я даже не поблагодарила вас, когда уходила… – Мара сделала неуверенное движение навстречу Нине и замерла в нерешительности. Графиня сама шагнула к ней и крепко обняла. “И ты прости меня, девочка, – мысленно сказала она, – я тоже думала о тебе совершенно непозволительные вещи!” К сожалению, Нина уже давно утратила былую непосредственность, некогда позволявшую и ей так же легко признаваться в ошибках.
Никто из них не заметил, что Сандро больше не поет, а стоит на верхней ступеньке лестницы и внимательно наблюдает за ними.
– Что же ты держишь своих подруг у двери? – наконец обратился он к Маре, спускаясь вниз.
Робость, охватившая Нину еще когда они только подходили к дому, при появлении Сандро усилилась. Как же она, наивная, посмела решать за них обоих? Почему она возомнила, что он обрадуется ее идее? И как теперь пережить неизбежный отказ? Не поднимая глаз, Нина ответила на его почтительное приветствие и пробормотала, что хотела бы поговорить об уроках музыки, которые желает у него брать. Опираясь на руку Сандро, она проследовала за ним в гостиную, располагавшуюся, как и остальные жилые комнаты итальянского дома, на втором этаже. Антонела, не подозревавшая о том, какие тайные мысли смущают Нину, задержалась с Марой внизу, подождала, пока девушка оставит в чулане свой передник и немного приведет себя в порядок.
Оказалось, что Нина Аристарховна с наперсницей не единственные гости в этом доме. В гостиной уже сидели мужчина и молодая женщина с сильно набеленным и нарумяненным лицом.
Мужчина оказался антрепренером одного из театров, а его спутница – певицей. Когда Сандро представлял их графине, владелец театра с достоинством поклонился, а певичка глупо хихикнула. Усадив Нину в кресло у окна, Сандро выразительно посмотрел на своего гостя, после чего тот стал прощаться.
– Но, Джованни, мы ведь только что пришли! – обиженно воскликнула певица. – К тому же мы так и не дослушали синьора Лоренцини! Возможно, он нам совсем не подходит!
– Мы спешим, Флора! – процедил Джованни сквозь зубы и крепко взял свою спутницу за руку – так, словно боялся, что она вырвется и убежит. А потом сказал, обращаясь к Алессандро, – Я оставлю партитуру, просмотри, подумай. Но все же рассчитываю увидеть тебя на репетиции.
Сандро проводил Джованни и Флору и торопливо возвратился в гостиную. В следующие несколько минут, которые понадобились Маре и Антонеле, чтобы запереть дверь и подняться наверх, Сандро и Нина чуть не задохнулись от поцелуя. Но когда девушки вошли в комнату, графиня восседала в кресле, а Сандро за фортепьяно.
– Давать вам уроки – большая честь для меня, – говорил он и выглядел при этом абсолютно спокойным, в то время, как губы и щеки Нины пылали. – Если вам удобно, я могу приходить по утрам, в понедельник, среду и пятницу. – “Когда твоего консула нет дома, а Антонела занята своими делами”, – мысленно добавил он.
– Да, мне так удобно, – отвечала графиня, млея от счастья. Наедине они не успели обменяться ни словом, но Сандро не отказывался, а ведь она этого так боялась! Возможно, чувство облегчения было тому причиной, а может быть, искренность Мары оказалась заразительной, потому что следующими словами Нина выдала себя с головой:
– Я опасалась, что вы не сможете выкроить для меня ни минуты времени, ведь вас, кажется, приглашают петь в театре?
Сандро удивленно взглянул на Нину. Не может быть, чтобы она серьезно так считала! Какие могут быть сомнения? При чем здесь театр и все остальные его дела? Даже если ему вообще не пришлось бы спать, разве отказался бы он от возможности видеть ее? Но ответить он не успел. Вмешалась Мара:
– О, синьора графиня, Сандро никогда не отказал бы ни вам, ни Антонеле, ведь вы мои подруги. Я обязательно уговорила бы его! А про театр он еще не решил, ему не нравится их прима!
Нина улыбнулась, Антонела звонко расхохоталась, а Сандро схватился за голову:
– У этой девчонки нет никакого почтения к старшим! Антонела, прими совет от умудренного опытом человека. Когда Господь даст тебе детей, не пытайся с ними дружить, а лучше шлепай каждое утро, иначе получишь то же самое, что и я! Моя дочь меня даже отцом не называет!
Мара в смущении вскочила и выбежала из комнаты.
– Я думаю, она уже раскаялась в своей болтливости, – сказала Антонела.
– Конечно, – вздохнул Сандро, – и теперь сама себя накажет. Хорошо, если только к вечеру выйдет из комнаты.
По всему было видно, что подобное случалось уже не раз, и он понятия не имеет, как ему быть дальше. Алессандро, конечно, замечательный отец, но он всего-навсего мужчина, где уж ему разобраться во всех тонкостях девичьей души! А ведь с девочкой достаточно лишь поговорить, она вовсе не испорчена, просто чересчур импульсивна. Нина с удовольствием взяла бы на себя этот труд, если бы могла прийти в себя от жуткой боли, сдавившей ее сердце. Почему свой шутливый совет он адресовал одной Антонеле? Неужели она, Нина, кажется ему слишком старой и не способной иметь детей?
– Пожалуй, нужно поговорить с Марией, – сказала Антонела, – иначе она вообразит, что мы насмехаемся над ней. Все девчонки в таком возрасте ужасно глупы и ранимы.
– Да, Антонела, пожалуйста, поговори с ней, – попросил Сандро.
Как только дверь за наперсницей закрылась, он подошел к Нине.
– Неужели это моя дочь так расстроила тебя? – спросил он, когда Нина подняла на него свои огромные, наполненные слезами глаза. В двух бездонных синих озерах затаилось столько невысказанной печали, что он испугался собственного вопроса.
– Ты счастливый человек, Сандро, у тебя есть ребенок, – пробормотала она, отводя глаза в сторону. Так она собиралась уйти от ответа, но сообразила, что все равно уже проговорилась, поэтому спросила напрямик:
– Почему ты решил, что только Антонела нуждается в твоем совете по воспитанию детей?
И тогда он сказал ей то, чего, полагал, не скажет больше ни одной женщине на свете:
– Потому что твоих детей я хотел бы воспитывать вместе с тобой.
Больше у него не осталось тайн от этой женщины. Теперь он весь, полностью, находился в этих изящных белых ручках с тонкими музыкальными пальчиками. Куда подевалась его рассудительность, которую он воспитывал в себе столько лет?! И чем он, спрашивается, отличается от своей глупенькой болтливой дочери?
Но разве не стоила его тайна ее доверия?
Она улыбнулась. Возможно, приняла его слова за шутку? И сказала:
– Наверное, я не стала бы возражать. Мне кажется, у тебя это очень хорошо получится.
Поднимаясь вверх по длинной лестнице, ведущей от площади с фонтаном к улице, на которой располагался палаццо, Нина слушала запоздалые наставления своей верной дуэньи:
– Хорошо, что мы навестили Мару, но все же вам не следовало так сильно волноваться из-за встречи с Сандро. Если бы вы послали записку, он явился бы сам. Ведь он мещанин, а вы дворянка!
Неприятный холодок разлился в груди графини. Антонела выразила мнение, господствующее в кругу, которому они обе принадлежали. Мещанин – человек низшего сословия. Как бы богат или знаменит он не был, ему никогда не сравниться с самым захудалым дворянином.
Пусть Французская революция перевернула все с ног на голову, в России все осталось по-прежнему. Ни один купец, ворочай он даже миллионами, не имел права быть избранным в Законодательное собрание. Здесь, в Генуе, нравы были такими же, несмотря на то, что купцы владели городом практически наравне с дворянством. И мнение общества относительно смешанных браков не отличалось от такового в России. Если дворянин женился на деньгах, посватав девушку из купеческой семьи, на это смотрели сквозь пальцы. Такие браки были выгодны и дворянам, и купцам, ибо социальный статус купеческих дочерей сразу же повышался. А вот дворянке ни в коем случае не позволительно было идти за мещанина. В таком случае она мгновенно утрачивала все свои привилегии и многих друзей. Вдовствующей графине скорее простили бы связь с известным музыкантом, нежели желание выйти за него замуж.
Антонела, как и ее будущий супруг, принадлежала к обедневшей дворянской фамилии. Она была младшей из десяти детей и никогда не знала достатка. Матери своей она почти не помнила, а отец умер, когда ей было тринадцать. После этого ее опекали старшие братья. Никто из них не испытал восторга, повесив себе на шею подобную обузу, поэтому ни у кого из родственников Антонела надолго не задержалась. Братьям было попросту не до нее. У них у всех были свои семьи, дети и долги. Больше года кочевала Антонела от одного брата к другому, а закончились ее скитания в монастырской школе, куда девочку определила мать самой старшей невестки.
В школе Антонеле сразу понравилось. И начальница почувствовала расположение к умненькой девочке. Единственное, чем Антонела могла отблагодарить наставницу за доброту, это исключительное послушание и прилежание в учебе. Столь похвальные стремления сослужили ученице хорошую службу. После окончания школы Антонела получила здесь же место учительницы.
Единственное, чем Антонела огорчала свою наставницу, было то, что за десять лет она так и не пришла к решению, которого старая монахиня от нее ожидала. Девушка так и не решилась принять постриг.
В сердце Антонелы жила неугасающая мечта о любви. В свои двадцать пять она продолжала верить, что на свете существует человек, который однажды заберет ее из монастырских стен и уведет в мир, где существует только счастье.
И однажды он пришел, вернее, приплыл за ней.
В тот воскресный день, после мессы, Антонела вызвалась помочь одной из монахинь вывести на прогулку самых младших девочек. Эти крошки были еще настолько малы, что их не прятали от алчных мужских взглядов, поэтому гуляли они на пляже, где им позволялось бегать в рубашечках и плескаться на мелкой воде. День был довольно жарким, поэтому неудивительно, что ученицы монастырской школы оказались на пляже не одни. Неподалеку от их шумной стайки, в тени невысокой скалы, вдающейся в море, расположилась компания иностранцев. Две пары, молодая и старая, и лакей. Старики мирно беседовали в тенечке, на них Антонела не обратила особого внимания. Во все глаза она смотрела на молодых. Женщина, примерно такого же возраста, как сама Антонела, высокая, светловолосая, стройная, играла с молодым мужчиной в забавную игру. Он бросал ей разноцветные деревянные кольца, а она ловила их, нанизывая на шпагу. На женщине был невероятно модный купальный костюм: голубое, в мелкий цветочек, муслиновое платье, без нижних юбок, очень короткое, выше щиколоток, и шарф из той же ткани, повязанный на голове тюрбаном. А вот на ногах у нее вообще ничего не было, – ее изящные туфли стояли на выступе скалы, шелковые чулки лежали рядом с ними. Тут же находился еще один сверхмодный аксессуар – овальный кружевной зонтик, предназначенный специально для защиты от солнца, такой легкий, что его пришлось воткнуть в песок, чтобы не унесло ветром. Прежде Антонела никогда не видела столь восхитительной вещицы.
Женщина с веселым смехом носилась по пляжу, ибо невозможно было предугадать, куда полетит следующее кольцо. Подпрыгивая, она придерживала легкую юбку одной рукой и, не стесняясь, демонстрировала свои обнаженные ноги.
Антонеле было жарко в черном одеянии и плотном головном уборе, прикрывавшем плечи и грудь. К тому же ей очень хотелось скинуть свои грубые башмаки и толстые чулки. Но что позволено иностранке, невозможно для скромной учительницы.
Быстро утратив интерес к женщине, Антонела обратила внимание на ее партнера по игре. Тот был очень высок и показался девушке необычайно красивым. Свой камзол и туфли он тоже оставил на камне. Черные брюки подчеркивали стройность его ног, а белая рубашка, распахнувшись, обнажила мощную грудь, практически лишенную растительности. Тут Антонеле стало стыдно за такой пристальный интерес к чужому, как она полагала, мужу, но разглядывать его она не перестала, просто перевела свой взгляд выше. Незнакомец был белокур, как Аполлон, а его небесного цвета глаза могли бы свести с ума кого угодно. Изо всех сил он пытался обыграть свою партнершу, делая ложные выпады, бросая кольца в сторону или слишком высоко, но она оказалась значительно проворнее его. Не пропустив ни единого кольца, она поймала их все на шпагу, а затем, со счастливым смехом, высыпала к ногам старика, должно быть, своего отца. Тот ласково потрепал ее по щеке и снова обратился к пожилой женщине.
