Текст книги "Завещание Тициана"

Автор книги: Ева Прюдом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Это один из «мавров», по которым площадь получила свое название. Здесь жители квартала оставляют свои пожелания, как в римском Паскуалино. Я покажу вам и другие достопримечательности этой части Венеции.

Они перешли по мосту через канал и вышли на замощенную кирпичом паперть, оставив слева церковь Богородицы в Садах, выстроенную в готическом стиле, но с порталом в духе Возрождения, с красным фасадом, белыми украшениями из мрамора, святым Кристофором над входом и двенадцатью апостолами в нишах. Канал, вдоль которого они шли, вывел их к морю. Вдали, среди простиравшихся перед ними вод, виднелись острова Мурано и Святого Михаила.

– Дворец Контарини далло Заффо. – С этими словами Мариетто остановился у изящной аристократической постройки и запросто толкнул дверь. – Дом пуст из-за чумы. Мы ничем не рискуем. В любом случае нам нужно лишь уединенное место в тенечке, где бы мы могли спокойно поговорить.

Он провел их по первому этажу до двери, ведущей в великолепный сад.

– Какое волшебное место! – восхитился Виргилий. – Эта зелень! Вид на лагуну! Постройка в конце сада!

– Я тоже люблю это место. В Венеции ведь очень мало деревьев. А здесь у меня возникает ощущение, что я на краю света… В каком-то смысле так оно и есть: эта бухта – окраина Европы.

– Павильон Духов, – указал Мариетто на постройку в глубине парка, напоминающую маяк. – Прежде здесь собирались, чтобы поговорить о литературе, поспорить. Здесь бывали Тициан и его друзья, Якопо Сансовино[33]33
  Сансовино (наст, имя Якопо Гатти, 1486—1570) – итальянский архитектор, работал по преимуществу в Венеции. Самое знаменитое его творение – лоджия колокольни собора Святого Марка. – Примеч. пер.


[Закрыть], знаменитый архитектор Венеции, Пьетро Аретино, писатель, сам себя называвший «бичом королей»… В детстве я видел Сансовино. Он умер шесть лет назад. А вот Аретино не стало, как раз когда я появился на свет. Он был лучшим другом и Тициана, и моего отца.

Они уселись прямо на траве в тени акации. Виргилий положил перед ними кипу отобранных накануне рисунков и в мельчайших подробностях изложил суть дела, приведшего их в дом Тинторетто. Когда он закончил, Мариетто испустил глубокий вздох.

– Может, Чезароне слишком понадеялся на меня. Я вовсе не знаток произведений Тициана. От моего отца было бы больше проку, ведь он начинал в мастерской Тициана. Но, кажется, ровно через неделю покинул ее, хлопнув дверью, если только его не выгнали. Несходство характеров! И все же… – Мариетто принялся рассматривать рисунки. – И все же я могу сказать, когда – примерно, конечно, – написано каждое из полотен. Манера Тициана со временем весьма переменилась. К примеру, вот это «Тарквиний и Лукреция» написано в самом начале его пути. В нем сквозит подражание Джоржоне, его учителю. Мазок еще такой аккуратный, хорошо прописаны лица. А вот это «Тарквиний и Лукреция» уже позднее. Полотно утратило гладкость, завершенность, очертания размыты. Если уж говорить прямо, мне кажется, он наносил краску не кистью, а пальцами. Вам понятна разница?

Юный художник положил рядом два рисунка, сделанные с полотен, чтобы Виргилий и Пьер смогли сами увидеть произошедшую в манере художника перемену. Те покачали головами, явно убежденные. Пьер даже отважился высказать свое ощущение:

– Последняя его манера меня обескураживает. Она более грубая, тревожащая, но при этом более убедительная.

– Я могу также подсказать, где находятся иные оригиналы. Какие-то я знаю сам. О других слышал. Пригодится ли вам это? – спросил Мариетто, продолжая просматривать рисунки.

Виргилий закивал, он не желал упускать ни одной из возможностей докопаться до истины.

– Очевидно, большинство полотен, которые мне знакомы, находятся в самой Венеции. «Мученичество святого Лаврентия», к примеру, висит в церкви Распятия, неподалеку отсюда, по другую сторону бухты Милосердия, в двух шагах от Бири-Гранде. «Диану и Актиона» увидеть сложнее, для этого нужно было бы отправиться в Мадрид! Библейские сюжеты «Авель и Каин», «Авраам и Исаак», «Давид и Голиаф» украшают потолок церкви Святого Духа на Острове. «Убиение святого Петра-мученика» также в одной из церквей – в Зан-Заниполо. А вот «Чудо страдающей женщины»…

– Я знаю! Я видел эту фреску в Падуе. Вспомни, Пьер, я тебе говорил о ней.

– Одна из фресок, которыми я восхищался в здании братства Святого Антония. – Пьер кивнул.

Мариетто с озадаченным видом изучал следующий рисунок.

– А вот насчет «Марсия и Аполлона» мне ровным счетом ничего не известно. Я нахожу его наводящим ужас и страшно жестоким. Не представляю, где его искать.

– В мастерской на Бири-Гранде! – хитро улыбнулся Виргилий.

– Боюсь, все эти умные сведения имеют косвенное отношение к тому, что вас интересует. Мне очень жаль…

Мариетто сорвал пожелтевшую травинку и стал ее покусывать. В этот момент Виргилий увидел его зубы – словно нить жемчуга. Непонятно от чего у него сильнее забилось сердце, к щекам прилила кровь. Он поспешно вскочил, делая вид, что разминает затекшие ноги, и отошел на несколько шагов, чтобы дать себе время успокоиться. Когда он уселся на свое место, то услышал следующее:

– …интуиция, которую мне сложно объяснить. Я хорошо понимаю, какой может быть картина, изображающая преступление. Однако представить себе в роли жертвы на подобной картине Христа никак не могу. Это было бы кощунством и даже хуже – святотатством!

– Так, значит, – отвечал Пьер, – ты исключил бы все сцены с Иисусом? Распятия, бичевания…

– Вот именно. И если следовать той же логике, исключил бы и сцены на основе Ветхого Завета и житий святых. Поскольку приравнять обычных мужчину или женщину, пусть даже невинную жертву убийцы, к святому – это ересь.

Пьера как протестанта подобный аргумент не убедил, но он смолчал. Ведь Тициан-то был католиком. Значит, ход его мыслей должен был идти в том же ключе, что и у Мариетто.

Виргилий стал заново перебирать рисунки.

– Если я правильно понимаю, библейские сюжеты и жития святых можно отложить. А также те сюжеты, в которых в роли жертвы выступают Иисус Христос, Себастьян, Иоанн Креститель, Лаврентий, Петр, Стефан, Исаак, Авель, Голиаф, Олоферн… – По мере перечисления Виргилий все больше воодушевлялся.

Гора отложенных рисунков росла на глазах. А оставшаяся стопа была высотой в полдюйма.

– Остается шесть сюжетов! – победоносно объявил Виргилий, потрясая рисунками.

Они разложили их перед собой.

– «Ревнивый муж», «Тарквиний и Лукреция», «Истязание Марсия», снова «Тарквиний и Лукреция», «Смерть Полидора», еще один «Тарквиний и Лукреция». Если же разложить их в хронологическом порядке, то получится следующее: «Смерть Полидора» – Тициан писал его, когда ему не было тридцати; «Ревнивый муж» относится к 1510—1515 годам; первое полотно «Тарквиний и Лукреция» едва ли менее старое; два других, напротив, совсем недавние. Я объяснил вам, в чем суть поздней манеры Тициана: живопись с помощью пальцев. Им не больше четырех, пяти, шести лет. И наконец, «Марсий и Аполлон»: раз вы видели его в мастерской, оно написано в последние годы жизни, и возможно, даже не закончено.

Все трое долго разглядывали рисунки, разложенные в новом порядке. Первым нарушил молчание Пьер:

– Я полный профан в живописи, и все же разница между первыми тремя и последними тремя работами кажется мне огромной. Да и судя по твоим словам, Мариетто, их разделяет более пяти десятилетий. Может, я спешу, но я не стал бы принимать во внимание первые три картины, написанные в десятых годах. Полвека прошло с тех пор! Тут довод почти математического характера.

– А я готов привести и довод психологический, – подхватил его мысль Виргилий. – Говоривший со мной со своего смертного одра явно не оглядывался на прошлое. Я ясно ощутил ужас, переполнявший его от того, что он стал свидетелем убийства, и раскаяние, вызванное тем, что он смолчал о нем. Кроме того, человеку, совершившему преступление аж в 1510-е годы, сегодня исполнилось бы уже семьдесят пять! Ведь такое долгожительство, как у Тициана, – удел немногих. Да и будь преступник жив, какой смысл доносить о нем, когда минуло столько времени? Я знаю, что месть – блюдо, которое едят холодным, но не до такой же степени…

Мариетто внимательно выслушал своих новых знакомцев, а после заговорил сам:

– От себя же добавлю довод художественного порядка. Несколько лет назад Тициан глубоко изменил технику живописи. Он стал придавать изображаемому вид чего-то дикого, необузданного, писал пальцами, густо клал краски, словом, устраивал из полотна поле битвы. Использовал он только три цвета: белый, красный и черный. Его полотна делались все более темными, сумрачными, начинали светиться каким-то замогильным светом. Я даже думаю, а не убийство ли, которому он был свидетелем, спровоцировало такую метаморфозу живописной манеры? – Пьер с Виргилием слушали как завороженные: знания и ум молодого человека были поразительны. – Вот почему я убрал бы и Полидора, обезглавленного в лесу, и женщину, заколотую ревнивым мужем, и первый вариант Лукреции, силой взятой Тарквинием.

Следуя указаниям Мариетто, Виргилий отложил еще три работы. Напряженно всмотревшись в три оставшиеся перед ним рисунка, он вдруг поднял голову и проговорил со странной улыбкой:

– Я знаю, о каком полотне говорил, умирая, Тициан.

Глава 4

Трое молодых людей покинули тенистый парк дворца Контарини далло Заффо и вновь окунулись в августовскую духоту набережной вдоль канала Богородицы в Садах. Позади осталась бухта Милосердия.

На полдороге юный художник остановился и без слов указал на барельеф одного из дворцов.

– Дромадер! – в один голос воскликнули друзья.

– Я обещал показать вам некоторые изюминки этой части города, представляю вам дромадера Каннареджо.

– Что он здесь делает с такой поклажей на горбу?

– Что у него в тюках?

– И куда погоняет его человек в тюрбане?

Дождь вопросов так позабавил юного гида, что он звонко и заливисто рассмеялся. Предома словно окатило холодной водой, настолько смех этот напоминал девичий. Он обернулся. Да нет, перед ним по-прежнему был Мариетто – в камзоле и берете.

– Тюки эти набиты весьма драгоценным грузом: пряностями. Перец, корица, шафран, имбирь, мускатный орех, гвоздика… Благодаря торговле пряностями семейство торговцев, которое здесь обосновалось, сколотило колоссальное состояние. Это мавры, чьи статуи вы видели на площади:

Афани, Риоба и Санди. Во время войны они бежали из Морей[34]34
  Так в XII – XIV вв. назывался Пелопоннес. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Морея, Мавры… как бы там ни было, их нарекли Мастрелли по той причине, что они владели миллионами mastrelle, то есть лоханями гребли золотые цехины.

Так болтая о всякой всячине, они дошли до дома Тинторетто, где Мариетто предложил им разделить с ним трапезу. Колокола на церкви Богородицы в Садах пробили полдень. Их мучила жажда.

– Ничего особенно я вам не обещаю. Мама с сестрами гостит у деда Вескови, а без нее – какая там стряпня.

При упоминании о сестрах сердце Виргилия совершило головокружительный кульбит.

«Ну конечно же, вчера я видел одну из его сестер», – мелькнуло у него.

– А сколько лет твоим сестрам?

– О, они гораздо моложе меня. Перине тринадцать лет, а малышке Оттавии – шесть.

Тринадцать. Виргилий был совершенно сбит с толку. Неужели той девушке было тринадцать? Но в ее чертах уже проглядывала определенность, которой не бывает в нежном возрасте. И держалась она мягко, но с достоинством, как приличествует взрослой девушке. Тайна за семью печатями, да и только.

– А нет ли у тебя сестры постарше?

Явно заинтригованный Мариетто бросил на Виргилия проницательный взгляд и, немного помолчав, ответил:

– В семье Робусти старшие дети – сплошь сыновья. Я второй по году рождения. Старше меня Джованни-Баттиста. За мной идут Доминико – шестнадцать лет – и Марко – пятнадцать. Вы их видели в мастерской. Как и я, они работают под началом отца.

Изумление Виргилия было безгранично. Если Доминико младше Мариетто и ему уже шестнадцать, значит, самому Мариетто никак не меньше семнадцати. Светлая, почти прозрачная кожа, никакой растительности на лице, тонкие черты, звонкий голосок – да нет, этого не может быть. Виргилий не осмелился задавать другие вопросы из страха показаться навязчивым. Впрочем, Мариетто уже щебетал совсем о другом.

– Доминико наверняка приготовил что-нибудь для себя, Марио и остальных учеников. Надеюсь, они не полностью опустошили домашние запасы…

Вскоре все они вместе сидели за столом и по-братски, на всех, делили омлет, сыр из Пьяченцы, цикорный салат с лимоном, хрустящий хлеб и легкое вино. Не чинясь, с молодецким аппетитом закусывали и обсуждали то, что окрестили загадкой Тициана.

– Я непременно должен побывать на Бири-Гранде и увидеть «Истязание Марсия», – говорил Мариетто. – Ты меня полностью убедил, Виргилий. Если одно из полотен является обличением преступления, не было никаких причин дважды изображать то же самое с интервалом в несколько лет, поэтому «Тарквиний и Лукреция» исключаются. Остается лишь «Марсий».

– Неплохо для начала, – согласился Виргилий, – но тайна остается тайной. Кто скрывается за фигурой Марсия?

– Признаться, я не помню, кто это, – задумчиво произнес Пьер, более поднаторевший в науке, чем в мифологии.

– Марсий… Марсий… – раздумчиво произнес Мариетто, чтобы освежить в памяти связанный с ним миф. – Марсий был силеном и музыкантом. Насколько я помню, у Овидия есть такая история: Афина, мастерица на все руки, изготовила из костей оленя флейту с двумя трубками, на которой собралась играть другим богам во время пира. Едва она дунула в свой инструмент, как Гера и Афродита прыснули со смеху и, закрывшись руками, стали потешаться над ней. И хотя другие боги восторгались ее игрой, Афина прекратила свое выступление. – Тут Мариетто прервался, чтобы проглотить кусочек лимона. – Позднее дочь Зевса уединилась в лесу, присела на берегу реки, взяла в руки флейту и дунула в нее. Когда же она увидела в воде свое отражение – искаженное словно в гримасе лицо, комично раздувшиеся щеки, – словом, когда она узрела, до чего смешна, она с гневом выбросила инструмент и прокляла того, кто его подберет.

Мариетто остановился, чтобы перевести дух и попросить передать ему сыр. Виргилий поспешил выполнить его просьбу, и пока Мариетто был занят, подхватил его рассказ:

– Флейту подобрал сатир Марсий из свиты богини Кибелы. Едва он поднес инструмент к губам, как тот зазвучал сам по себе. Мелодии Афины жили в нем. Силен принялся обегать города и веси и очаровывать своей игрой их жителей, единодушно заявивших, что сам Аполлон не способен столь искусно играть на своей лире. Слыша такие похвалы, Марсий не пытался никого разубеждать. Его непомерное самодовольство раздражило Аполлона. Покровитель искусств и всего прекрасного бросил силену вызов, предложив состязание со следующим исходом: тот, кто выйдет победителем, подвергнет проигравшего мучениям по своему выбору. Ослепленный гордыней Марсий неосмотрительно согласился. В качестве судей на состязание пригласили муз и царя Мидаса. Сперва победу не присуждали никому, музы восхищались как игрой на флейте, так и игрой на лире. – Виргилий налил себе вина и залпом выпил его. – Придя в ярость от того, что не может одержать победу, Аполлон усложнил условие состязания. Он предложил силену играть на инструменте, дуя в него с обратной стороны, и одновременно петь. Для флейтиста это была заведомо непосильная задача. Марсий и не справился с ней, тогда как Аполлон перевернул лиру, ударил по ее струнам и запел такие замечательные гимны в честь жителей Олимпа, что музы единогласно отдали пальму первенства ему. И только царь Мидас по-прежнему стоял за Марсия. А бог-победитель уже смаковал месть. Чтобы заставить Мидаса пожалеть о своем упрямстве, он наградил его ослиными ушами. А чтоб наказать Марсия, придумал изощренную пытку: заживо содрал с него кожу и прибил ее к сосне.

Пьер вздрогнул и отставил чарку. Виргилий и Мариетто перестали есть. Закончил рассказ Мариетто:

– Позднее Аполлон пожалел о своей жестокости. Испытывая угрызения совести, он подвесил кожу бедной жертвы в гроте и назвал Марсием источник.

Конец силена заставил всех троих призадуматься. Пьер попытался применить миф к тому, что их интересовало.

– Следовательно, предстоит отыскать следы преступления, совершенного, скажем, менее десяти лет назад, жертвой которого стал музыкант. Только этого нам не хватало: теперь еще и музыка! Еще один вид искусства, в котором мы с Виргилием соревнуемся в невежестве.

Мариетто залился смехом.

– Не скрою, я люблю музыку. Отец настоял на том, чтобы у меня было разнообразное воспитание, и я обучался нотам и пению. В общем, я играю на клавесине и лютне, но так, самую малость, ничего особенного!

Пьер тут же принялся уговаривать Мариетто сыграть им что-нибудь. Виргилия от этого слегка покоробило. Вняв увещаниям Пьера, Мариетто сходил за лютней. Устроившись поудобней на стуле, он взял первый аккорд. Зазвучали популярные мелодии венетов[35]35
  Венеты – иллирийское племя северо-восточной Италии. – Примеч. пер.


[Закрыть], томные и наивные. Чтобы полнее насладиться мелодией, Виргилий прикрыл веки. Когда же вновь открыл их, взгляд его немедленно устремился на Мариетто.

Тот грациозно держал лютню, слегка наклонившись вперед. Его пальцы легко перебирали струны.

Казалось, он гладит свой инструмент. То ли от скромности, то ли от волнения щеки его порозовели. Виргилий испытывал нечто не поддающееся объяснению и готов был то ли зарыдать, то ли задрожать с головы до пят, но как раз в этот момент за его спиной открылась дверь, и лютня смолкла.

– Батюшка, – обрадованно проговорил Мариетто, вскочив со стула, и бросился к двери.

Тинторетто на вид было лет шестьдесят. Это был человек невысокого роста, приятной наружности: кустистые брови, впалые круги под глазами, небольшой нос, прикрытый волосами лоб и бородка. Но главным на этом лице были глаза – большие, слегка навыкате, с темной радужной оболочкой, они горели и манили, как магнит. Он коснулся плеча своего сына и с гордостью проговорил:

– Я зову его своим маленьким Джорджоне, поскольку тот тоже владел и лютней, и кистью.

– Отец, позволь представить тебе…

– Виргилий Предом и его друг из Парижа! Уже знаю. Только что на площади Святого Марка столкнулся с Чезароне. Улочки Венеции настолько узки, что разойтись с вашим дядей порой бывает труднехонько. Вообразите, мессир Виргилий, я знавал вашу матушку. Она была подругой по играм моей жены, когда та была еще Фаустиной де Вескови. Кажется, она даже была среди приглашенных на нашей свадьбе в 1550 году. Не раз просил я ее позировать мне. Это была бы сказочная модель: золотые косы, лазурный взгляд, прозрачная кожа. С ее неизменно серьезным видом она представлялась мне богиней Афиной. Но она так и не согласилась подарить мне свой образ. Из целомудрия. Как бы там ни было, в квартале Святого Канциана каждый мечтал добиться ее благосклонности. Видел я и вашего отца, когда он приехал в Венецию и похитил у нас прекрасную Аврору.

Эти открытия потрясли Виргилия. Редки были те, кто вспоминал о его матери, помимо кормилицы Флорины. Ведь до того, как она вышла замуж за Гаспара Предома и приехала во Францию, кому была известна Аврора Нотте-Мануций? Самому Виргилию не довелось ее видеть, так как она скончалась, дав ему жизнь, 24 августа 1555 года. Никто так и не мог заполнить оставленную ею после себя пустоту. Не менее был он поражен и упоминанием об отце, скончавшемся от тяжелой раны, нанесенной убийцей. Связанная с этим боль никогда не покидала Виргилия.

Не догадываясь, что творится в его душе, Тинторетто продолжал говорить. Когда Виргилий понял, что потерял нить беседы, его собеседник уже говорил о Тициане:

– …если Горацио скончается в Старом лазарете. В этом случае Помпонио и его двоюродный брат Корнелио Сарчинелли, муж Лавинии, покойной дочери Тициана[36]36
  Дочь Тициана скончалась в 1561 году. – Примеч. пер.


[Закрыть], поделят между собой имущество маэстро, если сумеют договориться. Не ясно, что станется с творческим наследием художника: найдется ли в семье Вечеллио кто-то, кто поселится на Бири-Гранде и продолжит дело Тициана. Если после этой гнусной чумы никто не вернется из Доломитов[37]37
  Горы (Альпы) в западной части Италии, откуда родом семейство Вечеллио – Примеч. пер.


[Закрыть], Франческо Бассано[38]38
  Бассано Франческо (1549-1592) – венецианский художник, участвовавший в росписи Дворца дожей. – Примеч. пер.


[Закрыть] уже записался в ряды тех, кто претендует на его мастерскую. Нет слов, лучшей мастерской для художника не сыщешь. А пока я переговорил с Якопо Негретти – Пальма-младшим, – пояснил он для двух французов, не посвященных в мир венецианского искусства. – Он тесно сотрудничал с маэстро и был одним из немногих, кто смог долго удержаться подле него. Пальма предлагает, чтобы полотно, на котором представлен дож Гримани перед Верой, закончил Чезаре Вечеллио. Вот уже лет двадцать, как оно остается незавершенным. Сам же он желает закончить последнее полотно Тициана – «Пьету», которую художник готовил для часовни над своей могилой.

– Виргилий и Пьер видели это полотно. Они побывали в мастерской, – вставил Мариетто.

Тинторетто кивнул, теребя бородку.

– Боюсь, однако, что не они одни! Вся Венеция полна гулом о кончине Тициана. Я посоветовал Пальма-младшему закрыть дом. Если он найдет ключ, то сделает это сегодня. Нужно избежать хотя бы того, чтобы похитили находящиеся там полотна… Заметьте, я не бескорыстен, и мысль приобрести одно из последних творений кадорца мне вовсе не чужда. Я восхищался его поздней манерой письма, пусть даже сам пишу иначе.

На этом Тинторетто откланялся и исчез в направлении своей мастерской.

Настал час решать, что предпринять дальше. Мариетто изложил свой план:

– Мне кажется, сейчас важнее всего вести поиск в трех направлениях: в мастерской маэстро – теперь, когда мы определились с полотном, неплохо было бы посмотреть его; расспрашивая Пальма-младшего, который может вспомнить что-либо важное, и в архиве Авогадории[39]39
  Венецианский Дворец правосудия. – Примеч. пер.


[Закрыть], где неплохо было бы покопаться в делах об убийствах.

После подробного изложения плана Пьеру и Виргилию не оставалось ничего иного, как кивнуть и приступить к выполнению первого пункта программы.

Солнце стояло в зените, жара не спадала. В третий раз за три дня парижане направлялись на Бири-Гранде, на сей раз во главе с Мариетто, который вел их самыми потаенными улочками. Когда они ступили на мост, соединяющий набережную Милосердия с набережной Доброй Удачи, крик потряс густой от духоты воздух. Ужас остановил их. Крик, полный боли и отчаяния, повторился. Мариетто определил, откуда он доносился, и кивком указал на одно из зданий на набережной. Дверь была нараспашку. Когда Виргилий переступил порог, тучная крыса бросилась ему под ноги. Издав пронзительный писк, гнусное животное побежало дальше. Виргилий проводил его взглядом и увидел, как оно забилось в щель меж двух камней, которыми вымощена набережная. Его передернуло. В доме на него дохнуло смрадом, напоминающим запах растения «свиной хлеб». Он понял, к чему готовиться. Пьер объяснил ему: подобный запах свидетельствует о трупе или нескольких трупах. Виргилий посторонился, пропуская друга вперед: кому, как не врачу, было по силам зрелище смерти.

Пьер прошел в комнату, откуда доносились душераздирающие вопли. Сперва он увидел со спины мужчину, стоящего на коленях перед чьим-то телом. Затем разглядел и тело, и хотя привык к виду смерти, тошнота подступила к горлу. Труп женщины лежал на полу, вероятно, уже с неделю, поскольку разложение шло полным ходом. Об этом свидетельствовали многие признаки, но самым страшным было лицо умершей, изъеденное страданием, болезнью, временем, тараканами и крысами. Почти ничего не осталось от щек. На месте глаз и носа зияли черные дыры. И перед этим смердящим трупом безутешно плакал мужчина.

В своих ладонях он сжимал то, что некогда было рукой подруги. Поделать, конечно, уже ничего было нельзя, и лучше всего было бы оставить его предаваться своему горю.

Однако Мариетто с большой осторожностью обнял его за плечи, помог подняться и проводил к выходу. Он попросил Пьера и Виргилия обождать, пока он отведет несчастного в церковь Святого Марциала, священник которой сможет его утешить.

Оставшись одни, друзья переглянулись, не в силах вымолвить ни слова. Их тошнило. Кто эта женщина? И этот мужчина? Муж? Отец? Сын? Жених, вернувшийся после расставания и обнаруживший любимую обезображенной, изъеденной крысами? Набережная, где они находились, носила название Доброй Удачи, словно в насмешку над тем ужасом, который тут свершился! Мариетто вернулся таким бледным, что казалось, его кожа стала прозрачной. На щеке его виднелся мокрый след от слез.

Они вновь направились в сторону Бири-Гранде. Как и предсказал Тинторетто, дом художника был разграблен. Собрание костюмов и нарядов исчезло без следа. Все ценные вещи, в том числе коллекция часов, были похищены. Не хватало даже некоторых предметов обстановки. На полу спальни между деревянным сундуком и кроватью под балдахином Виргилий подобрал дукат – доказательство того, что и деньги осели в карманах непрошеных посетителей.

– Полотна на своих местах, – пытался успокоить себя и других бледный и дрожащий Мариетто. – «Пьета» и «Коронование терновым венцом», «Марсий» и «Святой Себастьян», «Вера» – все тут. Вы первыми побывали здесь и, слава богу, унесли рисунки маэстро. Хоть это будет спасено. Поверьте, вы владеете подлинным сокровищем.

Пьер поздравил себя с тем, что накануне они с Виргилием разобрали кипу рисунков и спасли их от уничтожения или похищения. Он дружески хлопнул Виргилия по спине и, схватив его за локоть, потащил в мастерскую вслед за Мариетто. Тот стоял перед «Коронованием терновым венцом».

– Отцу приглянется эта картина[40]40
  Тинторетто позднее купил это полотно. – Примеч. автора


[Закрыть], – прошептал он. Затем повернулся к «Истязанию Марсия». – А теперь изучим в мельчайших подробностях это творение маэстро.

Перед ними был квадратный, плохо прописанный холст: на первый взгляд просто слой бурой краски. Мертвенное, нездоровое освещение. Отсутствие фона, если не считать таковым совокупность пятен, напоминавших листву или взрыхленную землю. Тело Марсия, подвешенного за козлиные ноги к веткам дерева с помощью красных тряпок, – в центре полотна во всю его высоту. Его руки свободно болтаются возле головы, волосы касаются земли, сливаясь с ней. Вокруг жертвы на первом плане, слишком тесном, чтобы включить в него всех участников, тем не менее помещаются шесть персонажей и две собаки. Слева двое принялись сдирать с жертвы кожу. Один из них, тот, что в колпаке, – занимается нижней частью туловища. Другой, склонившись над торсом, сдирает кожу с груди. Струйка алой крови стекает из ран по руке жертвы, попадая на лицо, и образует на земле лужицу. Белая собачка с рыжим пышным хвостиком лижет кровь. За фигурами двух палачей крайний слева – музыкант в розовом одеянии; кажется, что он здесь для того, чтобы сопроводить действо погребальными мелодиями скрипки. Взор его обращен к флейте силена, которая то ли привязана к дереву, то ли реет в воздухе. Справа от жертвы – еще три персонажа. Сатир с остроконечными ушами, с козлиными рожками, с всклокоченной бородой держит деревянное ведро в железных обручах. Рядом сидит седовласый старик в короне и наброшенном на тело куске розовой ткани, он уперся локтем в колено, подпер рукой подбородок и о чем-то глубоко задумался. У самого края картины, не попадая в нее целиком, – ребенок-сатир. Он единственный, кто смотрит в сторону зрителя, при этом довольно-таки весело. Одной рукой он держит за ошейник второго пса, гораздо больших размеров и более грозного, чем первый. В зубах у пса мертвая птица.

– На это невозможно смотреть, – выдохнул Мариетто.

И впрямь, от полотна исходило ощущение ужаса, страха, жестокости и бесчеловечности. Каждая деталь принимала участие в общем трагическом настроении, пронизывающем картину. Мглистые, грязноватые краски контрастировали с вспышками красного и белого. Пейзаж в глубине картины был размыт, но иным его нельзя было и представить. Выражение лиц персонажей усиливало ощущение беспощадности и бездушности. Марсий, с которого заживо сдирали кожу, хранил на лице непроницаемую маску. Его устремленный в одну точку взгляд был способен заставить поверить, что он уже мертв. Возможно, однако, что он стонал. Стонал, а не вопил от боли и страха, как должно было бы быть. Оба исполнителя приговора со сверкающими ножами, которые они держали весьма изящно, будто перо, демонстрировали полное безразличие к происходящему. Это было безразличие мясников: ни следа отвращения, полнейшее спокойствие. Тот, что на первом плане, вставший на одно колено и сдирающий кожу с торса, с младенческим лицом, белокурыми локонами и венком из листьев на голове походил на юношу. Нежным было и лицо музыканта, который, возможно, не только играл, но и пел. Единственный из всех, у кого был притворный вид и ухмылка, – это сатир с ведром. Он один, кажется, получал удовольствие от вида страданий. Хотя, как знать, возможно, это было обычное выражение лица. Погруженный в раздумья старик явно был во власти сомнения и недоумения, но отнюдь не осуждения или отвращения. Он молчал, как и все остальные. Как и ребенок, бравший зрителей в свидетели. Как и оба пса, которые не лаяли, так как их пасти были заняты: один лакал кровь Марсия, другой держал в зубах птицу, символизирующую душу жертвы. Ни криков, ни реплик, ни лая: от рыжеватых красок, от мрачного освещения, от размытых форм, от непроницаемых лиц, от всего этого варварского действа, от жестокости, которой не было названия, от беззвучно стекающей крови исходило молчание.

Молодые люди долго созерцали полотно, стараясь проникнуться мельчайшими подробностями, и тоже не издавали ни звука. Благодаря тишине в мастерской они и услышали скрип шагов по двору.

– Грабители? – прошептал, вздрогнув, Пьер.

Виргилий сделал друзьям знак как можно скорее спрятаться. Несколько секунд они пребывали в панике. Куда забиться? Шаги приближались. Виргилий, Пьер и Мариетто носились по мастерской, как по мышеловке. Повинуясь первому порыву, Предом бросился к гардеробу. Но от того мало что осталось – несколько тог да лохмотья… Нечего было и думать, чтобы укрыться там втроем.

И вдруг Мариетто осенило. В глубине мастерской к стене была прислонена «Пьета» высотой в три с половиной метра и почти столько же в ширину. Нижняя часть полотна отстояла от стены на полметра. Этого было достаточно. Последним в тайник залез Виргилий. В ту же самую минуту дверь в мастерскую открылась. Виргилий случайно отдавил Мариетто ногу, и тот взвизгнул. Виргилий закрыл ему рот рукой. У самого него сердце было готово выскочить из груди. Ему казалось, что удары сердца, которые ему не удавалось унять, выдадут его присутствие. Он прижался головой к стене и закрыл глаза, чтобы обрести хоть подобие спокойствия.

Посетителей было двое. Хорошо были слышны их голоса. По правде сказать, только один изъяснялся по-человечески. Другой издавал лишь нечленораздельные звуки.

– Взгляни, что здесь творится! Проклятое невезение! Нас опередили!

Голос говорившего был особенный, пронзительный и гнусавый. Ответом ему было невнятное бормотание.