Текст книги "Завещание Тициана"

Автор книги: Ева Прюдом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Мы довольно утомили вас, синьор Вечеллио, – извинился он. – Вам лучше вернуться и лечь. Я пойду с вами и наложу на ваши раны компресс из травы, которую Пьер привез из Падуи. Он смягчит боль, производимую столь зрелыми бубонами, как ваши. – И бросил друзьям: – Ждите меня в лодке. Накладывание повязки задержит меня ненадолго. Через час мы будем в Венеции.

Пьер и Виргилий кивнули. Чезаре наклонился, чтобы помочь сыну Тициана встать на ноги – одному ему это уже было не под силу. От долгого сидения у него онемели конечности, и до того едва державшие его. Они стали удаляться: один – внушительных размеров толстяк – поддерживал другого – состарившегося до времени, спотыкающегося, икающего доходягу.

Погребение Тициано Вечеллио в церкви Девы Марии Преславной прошло в строгой напряженной атмосфере. По причине эпидемии Светлейшая не смогла оказать своему самому прославленному художнику почести, которые тот заслужил. Однако на торжественной службе и на погребении в часовне Распятия присутствовала безымянная безгласная толпа. Многочисленными оказались венецианцы, пожелавшие выразить свое восхищение мастеру, украсившему и прославившему их город. Само собой разумеется, Горацио среди присутствующих не было: отлучиться из лазарета смертников было невозможно. Не было и Помпонио, напуганного мыслью хоть на время покинуть свое укрытие. Зато пришли другие, и среди них Виргилий, Пьер и Чезаре.

Они явились заранее, и чтобы не торчать перед папертью собора под убийственным солнцем, дядя потащил всех в ближайший дешевый кабак. Утолив жажду, он принялся описывать базилику:

– Это самый величественный храм города. Как и Зан-Заниполо, он весь сложен из красного кирпича, на котором кружевом смотрятся украшения из белого мрамора. Взгляните на колокольню, одну из самых высоких в Венеции.

Пьер и Виргилий посмотрели вверх, на восьмидесятиметровую башню, возведенную два столетия назад. У них закружилась голова. Ощущение головокружения усилилось, когда зазвучали колокола. Церемония прощания с Тицианом должна была вот-вот начаться.

Когда могилу художника закрыли плитой и красно-белый пол собора сомкнулся над его головой, толпа потихоньку рассеялась. Виргилий тоже как раз собирался выйти на солнечный свет, как вдруг заметил самое очаровательное создание, которое ему когда-либо доводилось видеть. По нефу медленно плыла хрупкая, миниатюрная девушка. На ней было светлое кисейное платье с кружевами, целомудренно скрывавшее руки до запястий, плечи и спину. Спереди на шнуровке, оно плотно облегало ее едва наметившуюся грудь и грациозную талию. Несмотря на черный платок на голове, Виргилию удалось разглядеть лицо. Пепельная прядка выбивалась из-под платка. Чудесной формы золотые брови оттеняли глубину ее темных миндалевидных глаз. Лицо было необычайно бледным, вероятно, причиной тому послужило печальное событие. А губы ее были что лепестки розы – тонкие, нежные. Но главное, из-за чего Виргилий сразу в нее влюбился, – на подбородке у незнакомки была ямочка невыразимой прелести. Ему хотелось разглядеть ее руки, показавшиеся ему очень красивыми, но она вышла из собора и исчезла в струящемся снаружи ослепительном потоке света. Виргилий рванулся было за ней, но кто-то дотронулся до его плеча. Он вздрогнул, застигнутый врасплох, и резко обернулся. Перед ним стоял улыбающийся отец Доменего.

– Спасибо, что пришли. Ваш друг поведал мне о ваших хлопотах. Спасибо и за это. Заупокойная месса пройдет в соборе Святого Марка. Жду вас там.

Не дожидаясь ответа, отец Томазини растворился в полутьме придела. Виргилий вновь собрался бежать вдогон за девушкой с ямочкой, но на сей раз его остановил дядя:

– Я показал Пьеру два полотна Тициана, которые находятся в этой церкви: «Алтарь Пезаро» и «Успение Пресвятой Богородицы». Они произвели на него впечатление, особенно второе. Пошли!

Виргилий преисполнился чувством фатальной неизбежности и позволил увести себя. Знать, не судьба ему еще раз увидеть юную венецианку, что в мгновение ока перевернула ему сердце. Возможно, после Виолетты ему уж не суждено любить вовсе. Воспоминание о флорентийке со зрачками цвета ириса, которую он безоглядно любил, замаячило перед его глазами. Кошачий силуэт, темные косы, сочные губы и загадочный презрительный вид. Ее алое платье заплясало перед ним в полутьме церкви. Он вытаращил глаза, и Виолетта с лицом, обращенным к золоту небес, летя на облаке с множеством ангелочков у ее ног, открыла ему свои объятия.

– Ну что, великолепно? – спросил Чезаре. – Из-за этого красного платья от Девы Марии просто не оторвать глаз.

Снаружи по-прежнему стояла раскаленная жара. Выйдя на площадь перед собором, Виргилий, Пьер и Чезаре раздумывали, куда дальше направить свои стопы. Даже дядя, обычно пышущий энергией, был растерян.

– Я домой, – решил он наконец. – Если пациентов не будет, почитаю арабскую анатомию. Вы со мной?

Молодые люди колебались. После похорон они сникли. Однако не пропадать же впустую остатку дня, и без того безрадостного!

– Достанет ли у тебя смелости вернуться на Бири-Гранде? – спросил у друга Виргилий.

Пьер кивнул. Решено было вернуться в дом Тициана и немного покопаться там.

– Каннареджо и Кастелло – в разных концах города, – вздохнул Чезаре. – Ну не идти же пешком в этакую жару! – Он отер пот со лба и решительно сказал: – Наймем гондольера. Он высадит сначала вас, а потом и меня.

Им повезло: на набережной канала Францисканцев нашелся гондольер, готовый доставить их по назначению. В гондоле они устроились под навесом. Встав на корме, одна нога впереди, гондольер принялся грести. Вскоре от церкви виднелась уже одна колокольня. По сплетению каналов и каналетто, петляющих между сотней островов Светлейшей, по Сан-Стину, Сан-Поло, До-Торри они выбрались на Большой канал.

– Гондола асимметрична. Один из бортов – в две ладони длиннее другого… – начал дядя и продолжал во все время, пока длилось их плавание.

Канал Рождества, канал Милосердия, и вот уже воды лагуны напротив Каннареджо. Пьер и Виргилий слегка освоились в городе. На мосту над каналом Успения Пресвятой Богородицы они вышли. Бири-Гранде была в двух шагах. Как и накануне и два дня назад, город был пустынным и притихшим. Друзья молча вошли во внутренний двор особняка и застыли как громом пораженные: вся земля дворика усеяна различными предметами и разлетевшимися бумагами, дверь в дом – нараспашку, створки на окнах хлопают.

– Грабеж! – вскричал Виргилий и бросился в мастерскую. Дверь туда тоже была распахнута. Сукно, закрывавшее

последний шедевр Тициана, сорвано. У подножия холста, под написанными на нем Христом, Марией, Никодимом и Магдалиной, валялся красный бант.

Глава 3

Виргилий поднял шелковый бант. От ленты исходил сладкий пряный запах, который не мог принадлежать мужчине.

– Здесь побывала женщина! – воскликнул он, оглядев перевернутую вверх дном мастерскую. – А моя несравненная Флорина утверждает, что девочки аккуратнее мальчиков. Что, черт побери, забыла здесь эта синьора?

– Возможно, то же, что и мы, – буркнул Пьер.

Виргилий вздохнул. Он просунул вещественное доказательство – бант – в петлицу камзола, и получилось нечто вроде цветка. Затем стал наводить порядок в мастерской, собирая разлетевшиеся по полу бумаги. Пьер взялся ему помогать. Вскоре мастерская приобрела вполне пристойный вид. Подобранные с полу и уложенные на верстаке бумаги образовали стопу внушительных размеров. Виргилий с сомнением взглянул на нее, засучил рукава и принялся разбирать.

– А теперь, дорогой Пьер, давай-ка разложим эту груду по порядку.

Пьер выругался про себя, проклиная манию Виргилия все сортировать и раскладывать по полочкам, доставшуюся тому от его отца – да будет ему земля пухом. Ворча, он все же не посмел перечить.

– Записи и письма направо, рисунки, эскизы – налево, – предложил Виргилий.

Таким образом, правая стопа должна была представлять собой нечто вроде «книги расходов», а также письма.

Среди бумаг, коим полагалось лечь слева, было несколько подготовительных набросков, остальная часть – весьма внушительная по объему – состояла из набросков к существующим полотнам с целью составления архива.

– Тициан воспроизвел на бумаге все свои полотна, написанные как им самим, так и с помощью учеников, – сделал вывод Виргилий. – На эту стопу нужно обратить особое внимание.

Друзья приступили к сортировке.

– Количество посланий, которые маэстро написал за свою жизнь, просто невероятно, – удивленно протянул Виргилий и, выбрав наугад три странички, стал читать вслух: – 1536 год, в письме Аретино: «Здесь сплошная барабанная дробь, каждый готовится к отправке во Францию. Надеюсь вскоре быть подле вас, и тогда спокойно обо всем поговорим». 1514 год, из послания венецианскому Сенату: «[25]25
  Крыша моего дома


[Закрыть] течет и нуждается в ремонте или замене, в любом случае суммы в пять-шесть дукатов будет вполне достаточно». Или вот еще: 1533 год, кардиналу Ипполиту Медичи: «Помпонио и Горацио, сыновья мои, подрастают и набираются уму-разуму, надеюсь, что с помощью Божией и моих небесных покровителей они станут людьми».

Тут инициативу перехватил Пьер:

– Добрая часть посланий адресована испанскому двору. Он в буквальном смысле бомбардировал ими сперва Карла Пятого, а затем Филиппа Второго. Слушай! Осень 1545 года, Карлу Пятому: «Я теперь в Риме[26]26
  …


[Закрыть], занят тем, что беру уроки у античных камней, что позволит моему искусству стать достойным задачи изображать победы, которые Господь Наш готовит Вашему величеству на Востоке». 12 июня 1559 года, Филиппу Второму: «Лев[27]27
  …


[Закрыть], повинуясь дьявольскому инстинкту, замыслил убить[28]28
  моего сына Горацио


[Закрыть], дабы завладеть его деньгами. В тот вечер, когда он задумал привести свой план в исполнение, Горацио явился к нему более веселым и обходительным, чем обычно, тот пригласил его и просил побыть у него, дабы сподручнее было осуществить коварный план. Когда Горацио собрался уходить, один из мошенников набросил ему на голову плащ, и все вместе, вооруженные шпагами и ножами, накинулись на него. Бедный Горацио, запутавшись в своем плаще[29]29
  …


[Закрыть], упал оглушенный и, не успев охнуть, получил шесть страшных ударов. Так бы он и умер, если бы бывший при нем слуга[30]30
  …


[Закрыть] не вернулся, не взялся за шпагу и не поднял крик». Сентябрь 1554 года, императору: «Я несколько стеснен в средствах по той причине, что был болен, а кроме того, выдал замуж дочь». А это письмо от февраля прошлого года, королю Испании: «Вот уже двадцать пять лет, как я шлю Вашему величеству свои полотна по разным торжественным поводам, и ни разу не был вознагражден». Ну и дальше в таком же духе.

– Это пишет скорее банкир, нежели художник! Можно подумать, что всю свою жизнь он бедствовал. А ведь… – Виргилий развернул некоторые странички, составляющие вместе как бы дневник личных расходов. – Хотя я и не специалист по финансам и неважно читаю по-итальянски, если верить этим столбцам цифр, Тициан был просто крез! Одно то, что он получил от императора и его сына! Ну, например: пятьсот дукатов за первый портрет Габсбурга. Каждый портрет приносил ему небольшое состояние, а он написал сотни портретов! А из этой бумаги явствует, что некая должность в Немецком подворье приносила ему сто дукатов в год, что со временем превратилось в кругленькую сумму триста дукатов. Плюс по двадцать пять дукатов за каждый портрет новоизбранного дожа! И все это, по всей видимости, освобождалось от налога в двадцать процентов на высокие доходы, поскольку Тициан имел статус «художника на государственной службе»…

Разговоры шли своим чередом, сортировка бумаг – своим. В конце дня они закончили и, усталые и голодные, решили составить опись всем произведениям, которые отыщутся на Бири-Гранде, а затем поспешить в дом дяди, прихватив с собой воспроизведенные на бумаге наброски с полотен. Чтобы с новыми силами погрузиться в изучение тициановских сюжетов, им был необходим добрый ужин.

В личных покоях художника, кроме необычной коллекции часов, ничто не привлекло их внимания. Напоследок они вновь зашли в мастерскую, желая еще раз взглянуть на находящиеся там полотна. На сей раз их внимание привлекли те, что были повернуты лицом к стене. Первое полотно было незакончено, на нем был изображен дож в доспехах, в присутствии святого Марка преклонивший колена перед Верой, за ним – чудесный вид на погруженную в туман Венецию. И хотя на полотне присутствовали вооруженный арбалетом человек и лев, оно было отложено.

– Этого только не хватало, – буркнул Виргилий. – Лев, похожий на того, с которым я столкнулся, расследуя, от чего умер отец!

Он постарался прогнать болезненное воспоминание. Следующие три полотна лишили друзей дара речи: на них были представлены святой Себастьян, пронзенный стрелами, Христос, побиваемый палками, и Марсий, с которого заживо сдирали кожу. Три сцены, полные ужаса и насилия. И каждая на свой лад – сцена убийства.

Вечером за столом у дяди речь зашла о посещении дома Тициана. Прошло уже несколько часов, как друзья покинули его, но потрясение, пережитое при виде трех полотен, не улеглось, настолько мощной была исходившая от них недобрая сила.

– Всепожирающий пламень…

– Неописуемая жестокость…

– Предельно темные тона…

– Искаженные лица…

– Жуткое ощущение…

– Дуновение смерти…

Чезаре, готовивший ужин, внимательно прислушивался к их голосам. С таким любителем поесть, как дядя, можно было не сомневаться, что они славно повечеряют. И впрямь, вскоре на столе появились многочисленные горшочки и кувшины: икра, которую французам еще не доводилось пробовать, а в Венеции потребляли в изобилии, клецки из муки и хлеба, жареные павлины («Они мне стоили тридцать лир за пару»), сливочный соус с укропом, моденские колбаски и дикая горчица вместо салата.

– Приятного аппетита! – проговорил дядя, наливая каждому критского вина с пряностями.

Пьер схватил вилку и набросился на колбаски. Виргилий чинно развернул салфетку, сложенную дядей в виде митры, и тоже приступил к еде.

– Одна вещь не дает мне покоя, – заговорил дядя. – Видать, Тициан никогда никому об этом не рассказывал. Даже его любимый сын Горацио ничего не знает.

– Сказал, что ничего не знает, а это не одно и то же! – поправил дядю Предом.

– Что ты имеешь в виду? – спросил тот, вгрызаясь в огромную павлинью ляжку.

– В погоне за убийцей моего отца я приучился подвергать сомнению любые высказывания.

Чезаре покачал головой и сполоснул рот вином.

– Однако, – продолжал Виргилий, – не представляю, зачем Горацио отрицать, что он что-то знает, если это не так?

– Да и к чему стал бы врать сам Тициан? – развил мысль Виргилия Пьер, по достоинству оценивший икру, черпаемую им ложкой из горшочка.

– То-то и оно: почему он не донес о преступлении, свидетелем которого стал? Что помешало ему рассказать обо всем властям?

Пьер молча наворачивал икру. Виргилий рассуждал вслух:

– Может, он боялся?

– Боялся? – переспросил дядя, подцепив вилкой с десяток клецек.

– Ему могли угрожать расправой. Или хуже того: расправой над его детьми, дочерью Лавинией или Горацио, которыми он так дорожил.

– Письмо королю Испании! – закричал Пьер, давясь яйцами осетра.

Виргилий нахмурил брови, явно заинтригованный.

– Да ты вспомни! В одном из писем, которые я тебе сегодня зачитывал, Тициан упоминает о покушении на сына.

– Точно! – обрадовался Виргилий. – Если мне не изменяет память, в Милане Горацио получил с десяток ножевых ранений. Возможно, это было предостережение его отцу… Тот не на шутку перепугался. В своем письме он обвиняет некоего человека по имени Лев.

Сочащийся жиром пупок исчез во рту дяди Чезаре. Он обтер губы.

– Харкая кровью и чувствуя близкую кончину, зная, что дни сына также сочтены, Тициан не колеблясь нарушил обет молчания. Он больше не боялся мести! – рассуждал, все более и более воспламеняясь, Пьер.

Благодать разлилась по лицам сотрапезников – как в результате доведенного до логического конца рассуждения, так и в результате наполнения обильной пищей желудков. Кот Занни, принимавший участие лишь в пиршестве, тоже преисполнился довольства и басисто мурлыкал.

– Если только Тициан не хотел оградить от правосудия или мести того или ту, кто совершил преступление. Это тоже могло быть причиной его молчания, – добавил под конец дядя.

Как только стол освободили от громоздких блюд, на нем появилась тарелка со сладостями.

– Лакомства, запрещенные к потреблению в Венеции, – провозгласил дядя. – Будем же есть их до тех пор, пока за ушами не затрещит.

Друзья озадаченно смотрели на него.

– Запрещенные? – в один голос протянули они.

– Дабы ограничить роскошь в нашем добром городе, в котором богатство в чести, законодатели уже не знают, что придумать. После запретов на ношение роскошной одежды и драгоценностей последовал запрет на пищу. Под него подпали все сколь-нибудь дорогие и изысканные блюда. Сперва законодатели подняли шум по поводу речной рыбы и дикой птицы, такой как тетерев, фазан и павлин. Но где угодно, только не у меня! Затем, извольте видеть, напали на сладости: всякие там пироги, пирожные больших размеров. Да ведь у меня вместительное пузо, и я просто вынужден нарушать закон! И вас, таких щуплых, я призываю последовать моему примеру. Чревоугодие всегда считалось грехом, теперь же это преступление. Значит, быть мне осужденным и проклятым!

И дабы поставить точку на своей драматической судьбе, дядя вгрызся в посыпанную сахаром хрустящую меренгу. Виргилий водрузил на стол кипу рисунков кадорца.

– Какой титанический или, лучше сказать, тицианический труд! – воскликнул Чезаре, расхохотавшись, от чего крошки полетели на рисунки. Пьер смел их тыльной стороной ладони.

– Да, сотни полотен, – подтвердил Виргилий. – Он был не только счастливчиком, наделенным силой и здоровьем, позволившими ему дожить до девяносто девяти лет, но и трудягой. Стоит только взглянуть на все это! – Он разложил рисунки и издалека окинул их взглядом. – И что же требуется отыскать во всей этой куче?

– Изображение убийства, поразившего воображение маэстро, – отвечал Пьер, в котором заметно поубавилось уверенности. – Словом, нужно найти то, чего, может быть, и не существует вовсе.

Виргилий пожал плечами:

– Те три полотна в мастерской – «Святой Себастьян», «Истязание Марсия» и «Коронование терновым венцом» – навели меня на некие раздумья. По-моему, раз уж Тициан не пожелал рассказывать кому-либо об убийстве, при котором присутствовал, он по тем же причинам не мог отразить его и на полотне в натуральном, так сказать, виде. Рассказывая мне об этом, он, конечно же, имел в виду, что закамуфлировал его в некой жанровой сцене… на евангельский или мифологический сюжет. То есть нужно отыскать те сцены, на которых изображена насильственная смерть. А уж тогда попробовать определить, за какой из них прячется «преступление». – С этими словами он налил себе еще вина.

Пьер ощутил, как улетучивается его хорошее настроение при мысли, что снова придется сортировать гору бумаг. Кот, видно, догадавшись, что что-то может помешать его пищеварению, спрыгнул со стола на лавку.

И пока солнце скатывалось в лагуну, а ночь неспешно вступала в свои права, Виргилий, его дядя и приятель с головой ушли в поставленную ими самим себе весьма туманную задачу. Взошла луна, Занни спал на коленях хозяина, когда Предом взял в руки последний рисунок «Венера перед зеркалом».

– Не то, – проговорил он, оценивая его с определенной точки зрения.

– Однако Эрос подразумевает «колчан и стрелы», то есть в конечном счете насильственную смерть, – заметил, зевая, Пьер.

– Для начала, – потрясая «Венерой», отвечал Виргилий, – хотел бы отметить, что здесь Амур в знак передышки как раз отложил свои стрелы. И потом, я не вижу здесь никого, кроме двух невинных младенцев и женщины… в своей лучшей, так сказать, поре.

Тициановская Венера обладала молочным телом, округлым животиком, полными руками, крутыми бедрами и красивой грудью. Весьма чувствительный к женским прелестям Чезаре красноречивой мимикой выразил свое отношение. Взяв в руки отобранную кипу и взвесив ее на руке, он заметил:

– Бог ты мой, как мы продуктивно поработали. Виргилий отодвинул на край стола все, что не относилось к теме поиска.

– Из нескольких сотен мы отобрали несколько десятков. Но и несколько десятков – это слишком много, раз в десять больше, чем нужно! – Он вновь принялся просматривать стопку.

– Как узнать, что в них является скрытым обвинением? Кроме «Истязания Марсия», «Коронования терновым венцом и „Святого Себастьяна“ – две последние темы он, к слову сказать, использовал не один раз, – есть и другие сцены насильственной смерти: положение во гроб, жертвоприношение Авраама, ревнивый муж, закалывающий жену, несколько распятий Христа, два мученичества святого Лаврентия, одно убиение Актеона Дианой, по меньшей мере три истории Тарквиния и Лукреции, Полидоров просто не счесть, одно убиение святого Петра-мученика, убиение Авеля, Давид и Голиаф, Юдифь и Олоферн, Саломея и Иоанн Креститель, побиение камнями святого Стефана и… все. Но, повторяю, этого слишком много!

От бессилия и разочарования он выронил листы, и они разлетелись по столу. Шум разбудил кота, который недовольно мяукнул.

– Занни прав, – проговорил Пьер, вставая и потягиваясь. – К чему непременно впутываться в расследование? Я понимаю, когда речь шла об убийстве твоего отца. Нужно было отомстить. Но тут-то какое тебе дело до убийства, если оно и было? Ты даже не знаешь, кто жертва!

Виргилий положил локти на стол, обхватил голову руками и мгновение сидел молча.

– Видно, это у меня от отца, поскольку как бы вытекает из того идеала справедливости, ради которого он жил, который защищал и из-за которого, возможно, умер. А кроме того, я в долгу и перед Тицианом: ведь он сделал признание, отходя в мир иной, и я воспринял его как последнюю волю умирающего. Как некое завещание, которое он оставил именно мне. Да, именно так: я – его душеприказчик. И пока не докопаюсь до правды, я не почувствую себя свободным от груза этой ответственности. – Он промочил вином пересохшую глотку и добавил с сокрушенным видом: – Но в одном ты прав. Мне неизвестна даже личность жертвы. Как узнать, под чьей личиной она прячется: Себастьяна, Петра, Лаврентия, Исаака, Каина или Олоферна, Актеона, Марсия или Лукреции? А может быть, даже Христа? Не говоря уж о том, что я полный профан в живописи!

Это признание вызвало смех Мануция. Нежно обняв племянника, он, не переставая отдуваться, взъерошил его темные кудри, затем встал из-за стола, застегнул на животе пуговицу и выпил на посошок.

– Вот что я предлагаю: завтра я отведу вас к синьору Тинторетто, с которым мы, так уж случилось, друзья. Если по смерти Тициана в этом городе и остался знаток изящных искусств, так это он. Ты сможешь показать ему отобранные рисунки и задать любые вопросы.

В глазах Виргилия заиграли огоньки.

– Однако, – с хитрой улыбкой добавил дядя, – за это я требую, чтобы остаток вечера здесь больше не звучали слова «преступление», «Тициан», «полотно», «мученик», «резня» и «распятие»!

В окно вливался такой чудесный лунный свет, что дядя предложил прогуляться. Они вышли на небольшую площадь перед книжным магазином; кот отправился за ними. Подул легкий ветерок. Вместе с ним по городу разносился едкий запах дыма. В нескольких точках города сборщики трупов, разгуливающие повсюду с факелами в руках, разожгли костры, в которые летело все, что оставалось от умерших: одежда, постельное белье, пропитанное гноем и кровью. От этого в городском воздухе постоянно витал пепел. Прогорклый дух, полный миазмов чумы, надолго овладел Венецией. Куда бы ты ни пошел, что бы ни делал, эпидемия постоянно давала о себе знать.

Гуляя, они дошли до широкой и самой протяженной площади города – Пресвятой Девы Прекрасной. Здания, окружающие ее, принадлежали к различным архитектурным стилям.

– Обожаю палаццо Дона с его круглым окошком прошлого века, – проговорил дядя. – Взгляните на этих путти… и на ангелочка с гербовым щитом семьи!

– А по мне, так лучше палаццо Малипьеро-Тревизан с его белым фасадом и зелеными медальонам из мрамора и порфира, – отвечал Пьер.

Последним высказался Виргилий:

– А мне больше других приглянулся палаццо Виттури; в нем просматривается что-то византийское. Взгляните на это окно с двумя арками и розетками над ними: словно две точки над буквами «i».

Конец обмена мнениями потонул в ночи. Троица полуночников обошла площадь и вновь вышла к церкви Пресвятой Девы Прекрасной.

– Что за прелесть этот фасад! – восхитился Пьер.

– Ах-ах, – вторил ему дядюшка. – Представь себе, эта церковь гордится тем, что у нее два фасада: один выходит на площадь, другой – на канал. Так что, если будешь назначать здесь свидание красотке, не забудь уточнить, с какой стороны! Иначе зря прождете друг друга, и прощай любовь.

– Недурна и колокольня на углу, – подхватил Виргилий, внезапно увлекшись архитектурой.

Пьер прервал его, спросив у Чезаре:

– А нет ли какой-нибудь легенды, связанной с этой церковью, а, синьор Песо-Мануций?

– Che leggenda?[31]31
  Но почему же легенда? (ит.)


[Закрыть] – засмущался тот. – Вполне правдивая история! Пятьсот или даже шестьсот лет назад пираты похитили венецианских девушек. Ремесленники из Кастелло их отбили. В память об этом каждый год в конце января проходит праздник Марий. Начинается он с того, что к церкви является дож, и местные торговцы дарят ему две соломенные шляпы и два кувшина вина. Затем начинается шествие Марий – двенадцати юных дев, самых красивых в городе; шесть городских кварталов собирают им приданое. Красивые, богато разодетые, они направляются в церковь Святого Петра в Кастелло.

В мечтах об этих девах два юных француза и дядя Чезаре вернулись домой и заснули мертвым сном.

Как и Тициан, Якопо Робусти, прозванный в народе Тинторетто[32]32
  От «tintore» (ит.) – красильщик. – Примеч. пер. «Джакомо Тинторетто это придумал. – 1576. Венеция»(лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть] – из-за ремесла своего отца, красильщика шелковых тканей, – проживал с семьей в квартале Каннареджо. Два года назад он переселился в прекрасный особняк, купленный его тестем и расположенный на Мавританском подворье, неподалеку от церкви Богородицы в Садах, для которой полтора десятка лет назад он написал серию полотен. Несмотря на жару, утром 29 августа, когда туда заявились Чезаре, Виргилий и Пьер, в мастерской художника кипела работа. Чезаре, частый гость Тинторетто, сразу подметил, что учеников, подмастерьев и помощников маэстро поубавилось и не царит прежнее оживление.

– Чума, – забурчал он себе в бороду, – опустошает улицы, лавки, книжные магазины и мастерские, зато наполняет кладбища…

Виргилий отметил про себя, что все присутствующие усердно трудились и старательно выполняли свои обязанности: сбивали подрамники, растирали краски, варили лак, натягивали полотна на рамы, подметали пол и мыли кисти. Самого Якопо Робусти не было, но трое его самых опытных и умелых учеников трудились над доверенным им полотном «Воскрешение Лазаря». Позже он подпишет это полотно: «Jacomo Tintoretto, inventor – А 1576. Venetia ». Молодой человек, видимо, оставшийся за старшего, встал и направился к посетителям. По мере его приближения Виргилием овладевало странное чувство. Ученик был роста ниже среднего и хрупкого телосложения. По-видимому, он едва вышел из отроческого возраста. Его рубашка и панталоны были запачканы красками. Забрызган был и берет. И только когда ученик был уже от них в двух шагах, Виргилий понял причину своего смущения. На подбородке у юноши была ямочка, точь-в-точь как у девушки, очаровавшей его накануне на похоронах Тициана.

– Синьор Песо-Мануций! – обрадовался ученик. – Вот приятная неожиданность, право!

– Это… Мариетто Робусти… один из сыновей Тинторетто. А это мой племянник из Парижа, Виргилий… и его друг Пьер. – Перед тем, как представить их друг другу, дядя Чезаре некоторое время словно бы колебался.

Юный художник улыбнулся новым знакомым и кивнул головой на грациозной тонкой шейке:

– Добро пожаловать.

По-видимому, он был еще совсем юнцом: об этом свидетельствовали и его еще не поменявшийся голосок, и отсутствие какого-либо намека на растительность над верхней губой, и светлый с молочным отливом цвет кожи.

– Вы, верно, к отцу? Он вышел за ультрамарином, и не знаю, как долго задержится.

– Угадал, Мариетто, мы хотели поговорить с Якопо, нам нужно спросить его кое о чем в связи с полотнами Тициана.

– Как ужасно, что он умер! – В словах юноши прозвучали и боль, и восхищение. – Вам известно, что отношения моего отца и Тициана сложились не лучшим образом, особенно когда Венеция назначила отцу такую же ренту от Немецкого подворья, как и Тициану. Но это была честная конкуренция. В конце концов, оба они – блистательные художники, не так ли?

– А знаешь, Мариетто, – начал Чезаре, вдруг осененный некоей идеей, – мы пришли к твоему отцу, но что-то мне подсказывает, что ты не хуже его сможешь нам помочь. Если ты согласишься уделить частицу твоего времени этим молодым людям, нам не придется беспокоить Якопо.

– По правде сказать, с тех пор, как он закончил расписывать потолок в здании Большого братства Святого Роха, у него стало больше свободного времени. «Бронзовый змей» должен был быть завершен к шестнадцатому числу этого месяца – к празднику святого Роха.

– Ну так я оставлю здесь своих французских друзей. Они сами расскажут тебе, о чем речь. Вместе вы прольете свет на тайну, которая их мучает. Кланяйся батюшке и матушке – и до свидания!

Чезаре направился к двери, но не успел переступить порог, как Виргилий, на лице которого читалась глубокая озабоченность, схватил его за рукав.

– Можешь полностью положиться на этого паренька, слово Чезаре!

– Не сомневаюсь. И без утайки поведаю ему обо всем. Но, дядя, я хотел спросить у вас о другом… – Виргилий смущенно запнулся, потупил взор и стал хрустеть пальцами. – А у этого Мариетто, случаем, нет сестры-двойняшки? – решился он наконец.

Дядя разразился хохотом и с нежностью взъерошил племяннику волосы:

– Ну что за странный вопрос, Виргилий? – и вышел на залитую солнцем набережную, оставив племянника в глубоком замешательстве. Когда же Виргилий, все еще настороженный, обернулся, то увидел идущих к нему Пьера и Мариетто. Улыбка последнего его полностью обезоружила.

– Мариетто предлагает поговорить о нашем деле в другом месте. Мы ведь не хотим, чтоб нас услышали? – проговорил Пьер, бросив красноречивый взгляд в сторону других юношей, трудившихся в мастерской.

– Тут поблизости есть одно местечко, где мы сможем спокойно побеседовать. Пойдемте!

Они вышли на Мавританскую площадь; Виргилий, не в силах оторвать взгляда от ямочки на подбородке нового знакомого, все же заметил изваяния мавров на домах площади. На угловой фигуре были приколоты какие-то бумажки. Виргилий вопрошающе взглянул на Мариетто.