Текст книги "Современный чехословацкий детектив"

Автор книги: Эва Качиркова

Соавторы: Петер Андрушка,Войтек Стеклач
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

– Конечно, он на работе, – подтвердила Ганка. – А что вы от него хотите?

– Я только хотел убедиться, что ему не очень досталось от Дежо.

– Какой еще Дежо? – не поняла она.

– Да тот цыган, с которым он столкнулся сегодня ночью, когда посетил мой дом. Дежо отсыпался в прихожей. Вы-то ведь знаете, где это?

– Что за глупости вы говорите! – холодно ответила она. – Я вас не понимаю.

– Ваш муж поймет. Когда он вчера вернулся домой?

– Не знаю, – отрезала она. – Я уже спала. Меня это не интересует.

– А зря, – укоризненно сказал я. – Вашего мужа могли покалечить. Дежо – известный драчун. Но, может, пан инженер был вооружен? У него, случайно, нет ножа?

– Какого ножа?

– Солидного, острого карманного ножа, которым можно без усилий разрезать все четыре покрышки у «шкоды», оставленной в лесу без присмотра. Неподалеку, скажем, от вашего кровавого застенка.

Если минуту назад она собиралась бросить трубку, то теперь передумала.

– Что вы такое говорите? – заикаясь, выговорила она. – Объясните толком!

– Ваш муж разве не поделился с вами, как вчера прошла наша встреча?

– Нет. А что случилось?

– Приходите, полюбуетесь на меня, – жалобно протянул я. – Спешить не обязательно, мои синяки еще долго не сойдут. Не говоря о разбитых губах и брови.

– Господи! Вы что же, подрались? Из-за чего?

– Его рассердило, что я с вами не сплю, – ответил я. – Сожалею, что пришлось его разочаровать, но… – В кабинет вплыла Района с дымящейся чашкой в одной руке и коробкой сахара – в другой.

– Я сварила вам кофе, – кокетливым тоном заявила она. – Сколько кусочков сахара?

Об этом она спрашивала меня каждый раз.

– Два, – сказал я.

– Пожалуйста, говорите серьезно! – кричала в трубку Ганка. – Что вы сказали?

Рамона, склонив надо мной свое декольте – здесь, на стройке, прямо самоубийственное, – поставила на стол кофе. Долго возилась с сахаром и размешивала. Ушко, украшенное золотым кольцом величиной с блюдечко, так приблизилось к телефону, что она едва не звякнула меня этим обручем по носу. Переложив трубку в другую руку, я гневным взглядом выставил прелестную деву за дверь. Она оскорбленно выплыла.

– Алло! Вы слушаете? Алло! – Ганка почти всхлипывала.

– Да-да! – ласково сказал я. – На чем мы остановились? Ага. Он не на шутку взбесился, когда понял, что подобное разочарование ожидает и поручика Павровского.

– И вы способны говорить подобным тоном? – простонала она. – С таким цинизмом?

– Приходится быть циником, – ухмыльнулся я в трубку. – Иначе не остается ничего другого, только выплакать все глаза по своим новым дефицитным покрышкам. Прощайте!

– Погодите! – отчаянно крикнула она.

– У меня нет времени. Нужно ехать за машиной. Вдруг ваш супруг вспомнит, что у машины еще имеются кузов и мотор? – И я положил трубку.

Это была глупая, дилетантская месть, но она благотворно подействовала на меня. По крайней мере позволила отвлечься перед неизбежным решением проблемы: как переправить четыре покрышки отсюда до шоссе в пяти километрах от Старой Болеславы.

* * *

Эту задачу за меня решил кто-то другой. Когда после четырех часов я побрел к складу, чтобы проверить, не сожрали ли мыши старые покрышки, в глаза мне бросился стоящий за забором белый «трабант». В нем сидела пани Дроздова, бледная и с непривычно покаянным видом. Увидев меня, вышла из машины.

– Добрый день! – сказала она смиренно. – Вы не сердитесь, что я приехала?

– Нет, – ответил я. – Но у меня и правда нет времени. Нужно заняться машиной.

– А как же вы до нее доберетесь? – участливо спросила она.

– Налегке без труда. С покрышками будет хуже.

– Мне именно это пришло в голову! – радостно провозгласила она. – Я вас туда отвезу, хорошо?

Долго я не раздумывал. Общество пани Дроздовой меня не привлекало, но это предложение было весьма кстати.

Итак, я снова сидел в автомобиле, возле красавицы с каштановыми волосами, на сей раз как пассажир, с каждым поворотом колес приближаясь к месту, где до сих пор ничего хорошего со мной не случилось. Пани Дроздова ехала быстро, но правил не нарушала. Машину вела мастерски. И молчала. Я взглянул на нее украдкой. Боковое стекло было опущено, и на фоне мелькающих полей профиль ее вырисовывался очень даже впечатляюще. Ветер трепал над слегка нахмуренным лбом каштановые кудри.

– Если бы нас увидел поручик Павровский, – обронил я, – ни под каким видом мне бы уже не поверил, будь я красноречив, как сам Геббельс.

Она не уточнила, о чем это я, но зарделась.

– И как вам пришла в голову этакая глупость? – Я покачал головой. – Только не оправдывайтесь своей семейкой. Женщине скорее простится, если она покушается на имущество супруга, чем на его честь.

Уголки ее красивого рта опустились.

– В другой семье – возможно, – с горечью сказала она. – В нашей ценится лишь то, что можно купить и продать.

Скорее всего, она не врала. Знавал я такие круги, и не только семейные. Но здесь было что-то не так.

– Простите за нескромность, сколько вам лет?

– Двадцать восемь.

Я бы дал ей лет на пять меньше.

– Вы взрослая женщина. Замужняя. Ваша семья – это прежде всего ваш муж. Хоть убейте, не могу поверить, что такое ваше объяснение его больше устроило, чем…

– Чем правда? – прервала она меня. – Да, больше. Томаш не хочет продавать это старье. Он понятия не имел, что я задумала. И никогда мне не простит.

– А дальше-то как вы себе все представляли? – с досадой спросил я. – Как ни крути, пришлось бы ему рассказать. Вам потребовалось бы его согласие, даже продавай вы лишь свою половину.

Ответ последовал незамедлительно.

– Я бы пошла в Национальный комитет! – с хитрым видом заявила она. – Это ведь односемейный дом. Нам однажды уже хотели подселить жильца. Тогда Томаш заявил, что в таком случае необходима перестройка, и дело затянулось. Нам могли приказать самим туда переселиться. И Томашу пришлось бы продать дом, пока еще никого не подселили.

Эта красавица все рассчитала. Вилла с квартирантом не стоила ничего. А переселяться в нее с Баррандова им, разумеется, не хотелось.

– Не жестоко с вашей стороны? Ведь этот дом принадлежал его родителям.

– Половина – моя, – отрезала она. – Они ее на меня записали. Думали подкупить, чтобы я заботилась о Томаше. – Она поглядела на меня глазами темными, как само отчаяние. – Томаш ведь больной, – прошептала она чуть слышно.

– Я знаю. Он эпилептик?

Пани Дроздова дернулась так, что машина едва не съехала на обочину. Она тут же ее выровняла и едва заметно кивнула.

– Вы себе не представляете, что это за жизнь. – В ее голосе чувствовались слезы. – Я не могу рассказывать вам весь этот ужас… Одно время было так страшно, что я думала: ну, нет, больше не выдержу. – Она содрогнулась, словно даже вспоминать было невмочь. – Сейчас немного уладилось. Слава богу, интимной жизни между нами уже нет… поэтому измену он бы мне простил. Чего он может требовать от меня?! Дом значит для него больше, чем я. Пока он им владеет, Эзехиаши не считают его бедняком. – Ганка говорила прерывисто, слезинки уже трепетали на ее длиннющих ресницах. – Мама и брат не упускают возможности напомнить Томашу, что он переехал жить к нам и до сих пор не сумел получить квартиру. Знаете, какое у нас жилье? Резиденция – будто выставочный павильон. Внизу огромный сарай. Наверху три спальни. Папа выстроил шикарные хоромы на семью из трех человек. Меня тогда еще на свете не было. В те времена он большими деньгами не располагал, но рассчитывал их заработать. Земельный участок принадлежал нашей семье, и цена на него поднималась умопомрачительно. Папа был уверен, что отлично поместил капитал. И был прав. В прошлом году один киношник предлагал нам за участок шестьсот тысяч. Для меня это как раз равняется цене крыши над головой.

– Почему же вы не построили собственную квартиру? – участливо спросил я.

– Вы очень точно выразились. Денег у нас нет, строить мы можем только собственными силами. Но Томаш болен, делать тяжелую работу ему нельзя. – Она тряхнула головой, слезинки покатились по ее персиковым щекам, оставляя серебристые дорожки. – Вы говорили, моя семья – это мой муж. Я могу многое выдержать, но всему есть предел. Смириться с тем, что жизнь моя уже не изменится, что у меня не будет детей, а… Но сейчас развестись с ним невозможно. Супруги или разведенные, мы бы продолжали жить в одной комнате, имея общие удобства с матерью, братом и всеми теми шлюхами, которых он таскает в дом. Мне представилась возможность купить квартиру в кооперативном доме, сравнительно недорого, и дом уже почти готов. Но для этого нужны деньги. Трехкомнатную квартиру всегда можно разменять на две, если бы я только…

Я понимал ее и… наконец-то верил. Она не скрывала ничего. Не пыталась убедить меня, что до самой смерти жаждет заботиться об этом грубияне. Я Ганку одобрял. Она по крайней мере как-то пыталась изменить свою жизнь, в отличие от меня, никогда на это не решившегося.

– Почему же дядя вам не помог? Вы сказали поручику, что деньги у него были. И он вас любил. Разве он не видел, 'что дальше так жить вам невмоготу?

– Все так, – печально сказала Ганка. – Только дядя ничего не понимал. Он полжизни проскитался по свету, привык все решать быстро и круто. Деньги делать он умел всю жизнь. Говорят, когда дядя выезжал за границу, он уже был одним из самых богатых пражских стоматологов. Все оставил здесь и заработал новое состояние. Он хотел, чтобы сначала я развелась с Томашем. Ради него он бы и кроной не пожертвовал. Дядя не хотел понять, что я этого сделать не могу.

Она остановилась на перекрестке, где нужно было свернуть влево. Уступила по правилам путь какому-то безумцу, который пронесся мимо со скоростью километров сто, и тронулась с места точно в тот момент, когда поворот был открыт. Хотя голова у нее шла кругом, на шоссе она вела себя рассудительно и хладнокровно. Я восхищался ею. Тем более странным показалось мне, что Ганка не замечает выхода, который напрашивался сам собой.

– А почему ваша мать и брат не выплатят вам причитающуюся долю? – спросил я ее. – Есть же ваша доля в баррандовской вилле?

– Одна шестая, – саркастически бросила она.

– Из шестисот тысяч – это сто тысяч. На квартиру хватило бы. А они могли бы радоваться, что от вас избавились.

– Они выплатили бы мою долю в лучшем случае из приблизительной оценочной стоимости, – лаконично ответила Ганка. – А она много ниже. К тому же у них нет денег. Жизнь матери – приятельницы, кофе, пирожные, кондитерские… А Ольде требуется денег гораздо больше, чем он зарабатывает. Зимой – горы, летом из года в год – Югославия, да и девицы тоже дорого обходятся.

Остаток пути мы ехали молча. Только когда остановились перед моей «шкодой», уже запыленной, но в остальном почти невредимой, Ганка с беспокойством попросила:

– Пожалуйста, никогда при матери или Ольде не упоминайте об этой кооперативной квартире. Из моей затеи все равно ничего не выйдет, заплатить взнос вовремя я не успею. Кто теперь купит этот наш проклятый морг? Я туда больше в жизни не войду. – Ганка посмотрела в том направлении, где за лесом стояла красная вилла, и вздрогнула. Суставы лежащих на руле пальцев побелели.

– Не волнуйтесь, не расскажу, – успокоил я ее. – По всей вероятности, ни с вашей матерью, ни с братом мы никогда не встретимся.

«Во всяком случае, надеюсь», – мысленно добавил я. Хотя можно было спокойно сказать это и вслух.

* * *

Как чудесно спалось в моей комнатке, с окном, затененным отцветающим уже жасмином, под шуршание дождя по толевой крыше! Мне снилась девушка с такими изменчивыми глазами, что я то понимал их выражение сразу же, то вовсе не понимал. Недавно она была здесь, а теперь пришла снова, простила меня, что я так сурово ее прогнал. Сама много пережившая, разочарованная, она поняла меня. Ничего обо мне на зная, была великодушнее, чем я, который первым делом задался десятком вопросов.

Прекрасно спалось почти до десяти часов. Нехотя распрощался я с этим сладким сном, да делать нечего. Я окончательно выспался. Пришлось открыть глаза и вернуться в запущенную и негостеприимную пустоту моей комнатушки. Была суббота, и погода сыграла свою любимую коварную шутку. После пяти душных рабочих дней, когда полузадохшийся город тщетно вздымал свои башни к раскаленному небу, наконец-то пришел холодный фронт. Та, позавчерашняя, гроза была лишь одинокой слезинкой в сравнении с проливным дождем, который начался ночью; близился полдень, лить не переставало и вряд ли скоро перестанет.

Выбритый и одетый, я стоял на пороге, глядя на утопающую в грязи стройку. На душе было скверно, и хотелось есть. Провести здесь дождливый «уик-энд» не согласился бы ни один дурак. Помещение за моей спиной удручающе напоминало общежитие, покинутое всеми теми бодрыми ребятами, которые в течение недели заполняли его своими громкими голосами, запахом сигарет и пота. Сейчас здесь пахло одиночеством. Остался только я один, изгой, которого никто нигде не ждет. Ни жена, ни ребенок, ни собака. Только моя «шкода» стояла верно и терпеливо посреди огромной лужи, в которую превратилось место ее обычной стоянки. Спустившись к ней, я сел и поехал в город.

Долго ездил по пустынным субботним улицам, по блестящим от дождя мостовым, раздумывая, где бы пообедать. В ресторанчик, где я бывал постоянно, с проверенной кухней, не хотелось. Встретил бы там таких же завсегдатаев, как и сам. Я вдруг затосковал по неизвестности, сервированной на серебряном подносе официантом, величественным, как переодетая дамой торговка. Остановившись перед Национальным театром, я под дождем двинулся в Монастырский погребок. Выбор оказался удачным. Здесь было наполовину пусто, зато меню радовало изобилием. Я заказал обед, включая суп. И отказался от услуг девушки, разносившей лакомства. Мне так хотелось есть, что я бы не выдержал и испортил себе аппетит каким-нибудь пирожным.

Человек, сидевший через два столика, обернулся и подозвал разносчицу со сладостями. С наслаждением гурмана выбрал четыре пирожных, многообещающе украшенных пирамидами из взбитых сливок, и вопросительно посмотрел на сидящее рядом эфирное создание. Создание, кисло улыбнувшись, покачало головой.

Я не видел как следует лица этого человека, но пирожные и красивая девушка… Да, это и в самом деле был Гонза Сегнал, заводской испытатель автомобилей и мой приятель, которому я многим обязан. Тот оценивающий взгляд, каким он поглядел на ноги уходящей официантки, подтвердил, что ошибки быть не может. Я отодвинул стул. Увидев меня, Гонза радостно осклабился.

– Привет! – заорал он, не обращая внимания на царящую в зале благопристойную тишину. – Как ты меня нашел?

– Привет, – ответил я. – А почему я должен был тебя искать?

– Я же звонил тебе, – объяснил он все так же громко. – Велел передать. Эта киса тебе не сказала?

– Нет. – «Эта киса», конечно, была Рамона. Чувствуя себя оскорбленной, она со мной не разговаривала. Скажи она, что звонил Гонза, я, конечно, попросил бы его починить машину, которую именно он не так давно помог мне выгодно приобрести. Это упростило бы мою задачу, но тогда я не услышал бы всех интимных подробностей, поверенных мне Ганкой Дроздовой, не говоря уж о том, что лишился бы ее общества в этом вынужденном путешествии.

– Дура набитая, – все так же громогласно возмутился Гонза.

Его спутница хмурилась, метрдотель, подпирающий стойку с напитками, возмущенно поднял брови. Гонза ничего не замечал.

– Я потом еще раз позвонил, но уже никто не снимал трубку, – укоризненно продолжал он. – Собирался сам за тобой заехать, да тут одно дело помешало.

«Одно дело», которое помешало Гонзе меня навестить, всем своим видом выражало холодную сдержанность.

– Ты все равно не застал бы меня, – сказал я и тихо уточнил: – Мне пришлось отлучиться из-за неприятностей с машиной.

– Что-что? – снова загрохотал Гонза. – Я-то думал… – Он вдруг дернулся и вытаращил глаза на свою девицу. Та улыбалась, но глаза у нее были ледяные и острые как буравчики.

Гонза встал и подошел ко мне.

– Эта мерзавка меня пнула, – пожаловался он. – Как думаешь, чего это она? – Усевшись рядом, он стал с интересом наблюдать, как в мою тарелку выливают содержимое серебряной мисочки. – Ага, супчик с кнедличками, – одобрительно кивнул он. – Я тоже откушал. Приятного аппетита.

– Спасибо. – Я с жадностью накинулся на суп. – Зачем ты меня искал? – спросил я, не отрываясь от еды.

– А что за неприятности у тебя были с машиной?

– Какой-то подонок разрезал покрышки. Пришлось поставить те старые, что ты мне дал на заплатки.

– Так сними их поскорее и пусти на дело. Не вздумай на них ездить. Как я погляжу, – добавил он, разглядывая все цвета радуги у меня под глазом, – ты этому типу, прежде чем бежать за милицией, разутюжил морду.

– Что? – Я медленно опустил ложку в тарелку. – За какой милицией?

– Наверное, за той, которая ко мне приходила, – предположил Гонза. – Как бишь его звали?

– Поручик Павровский?

– Вот-вот. Это что, твой знакомый?

– Да, – ответил я. – Что ему было нужно?

– Ну… давно ли у тебя машина… Сколько стоила, когда ты ее купил… Я-то сначала решил, что он под меня копает, нет ли каких махинаций, – возмутился Гонза. – Но он уверял, что дело касается исключительно тебя. И…

– И что ты ему сказал? – спросил я, весь напрягшись.

Гонза запнулся, на лице его возникло выражение праведного негодования, которое тут же сменилось хитрой улыбкой.

– А чего такого я ему мог сказать? Рассказал, как мы ударили по рукам.

– Прошу тебя! – взорвался я. – Говори толком, о чем он конкретно спрашивал и что ты ему ответил.

На лице моего приятеля снова появилась оскорбленная мина.

– Интересовался в основном, когда ты купил машину. Я ему сказал, что ты уже несколько недель на ней ездишь, а заплатил мне за нее только теперь. Она, конечно, еще не… Ты чего это?

– "Когда «теперь»? – прохрипел я.

– Ну, вчера… Вернее, теперь уже позавчера. Я подумал, что будет лучше…

– Господи! – застонал я, отодвигая тарелку.

– Прощай, дорогой! – холодно произнес надо мной протяжный голос. – В другой раз, если понадобится проследить, чтоб ты не подавился, когда будешь обжираться, на меня не рассчитывай! – И покинутая Гонзой красавица, гордо вскинув голову, удалилась, провожаемая одобрительным взглядом метрдотеля.

– Вот мерзавка! – уязвленно сказал Гонза. – Приглашаешь ее пообедать, а она тут же начинает с тобой обращаться, будто ты исключительно ее собственность. – Он покачал головой, словно ему только сейчас открылась вся низость прекрасного пола. И тут же вернулся к делу. – А чего я такого сказал? Насколько мне известно, разведен ты всего месяца два. Выходит, ему надо было сказать, что ты мне уже давно заплатил? Я решил, что его ко мне подослала твоя бывшая супруга, мало ей было, что ты все оставил, так еще твою долю за машину ей подавай!

– С каких это пор такими делами занимается уголовный розыск? – глухо буркнул я.

Его и без того длинное лицо вытянулось еще больше.

– Уголовный розыск? – изумленно протянул он. – И правда… собственно… – Гонза умолк, вопросительно глядя на меня. – Но с какой стати? Что стряслось?

– Убийство с ограблением, – сказал я. – Ты сидишь с примитивным убийцей, прикончившим беспомощного старца, чтобы заплатить нетерпеливому кредитору. Этот кредитор, разумеется, ты.

Я увидел, как в его простодушных голубых глазах, привычных к тяготам тысячекилометровых дорог, промелькнула тень. Это меня доконало. Гон за молчал, а у меня пропал даже мой жалкий юмор висельника.

Старого своего друга я не рассмешил. Зато не сомневался, что где-то, может совсем близко отсюда, посмеивается в усы поручик Павровский.

* * *

Он сидел на ступеньках под тем же самым навесиком, уткнув подбородок в сложенные на коленях руки. Красный комбинезон сиял за завесой дождя, как маленькое солнышко, но мальчик выглядел подавленным и заброшенным. Услышав шум моей машины, он поднял голову. Я остановился у калитки. На этот раз она была открыта. К дому пошел прямо через мокрый газон, трава на котором за эти два дня подросла еще выше.

Лукаш даже не шевельнулся, только подтянул колени повыше к подбородку. Он исподлобья глядел на меня сквозь щель между красными рукавом и светлым вихром, похожий на загнанного в угол зверька.

– Привет! – сказал я ему.

Мальчик не ответил. Из-за маски напускного безразличия хмуро глядели голубые глаза.

– Ты что, не разговариваешь со мной? – Я поднялся на две ступеньки под навесик. – Что я тебе сделал?

– Убежали отсюда как вор, – холодно ответил он. – Так не поступают.

– Но, Лукаш, – примирительно начал я.

– Меня зовут Льюк! – со злостью отрезал он.

Я пропустил это мимо ушей и спросил;

– Бабушка дома?

Мальчик едва заметно покачал головой.

– Еще не приехала?

Снова отрицательный кивок. И больше ничего. Я шагнул обратно под дождь.

– Ну, ничего не поделаешь. Раз ты со мной говорить не желаешь… Пойду.

Глаза под белыми ресницами испуганно расширились. Я медленно двинулся к калитке.

– Постойте! – Высокий детский голос сорвался. Я обернулся и вместо замкнутого, ожесточенного зверька увидел испуганного ребенка.

– Почему вы со мной не попрощались? Я встал, приготовил вам завтрак… – Лукаш отчаянно мигал своими голубыми глазами, пытаясь удержать слезы.

Я быстро повернул назад.

– Не сердись на меня, – смиренно сказал я. – Мне нужно было успеть на автобус в пять часов, а будить тебя не хотелось. Пусть, думаю, еще поспит.

– Я встал, – мрачно заявил он. – То есть встал бы! Мне это нетрудно. Вы зайдете? – В голосе его слышались просьба и скрытая надежда.

– Ну, раз ты приглашаешь… – кивнул я.

Комната была далеко не так прибрана, как в прошлый раз. В кухонном углу стояла немытая посуда, на столе рядом с зачерствевшим куском хлеба початая банка сосисок, возле нее открытая баночка с горчицей. Тот, кто здесь обедал, не потрудился воспользоваться тарелкой. Перехватив мой взгляд, Лукаш покраснел. Подбежав к столу, поспешно начал прибирать.

– Садитесь, – предложил он, убирая со стола и пытаясь прикрыть грязные тарелки. – Я сварю вам кофе, или, может, хотите виски?

– Кофе, – попросил я. – Сегодня я за рулем.

Лукаш поставил на огонь кофейник. Вернувшись к столу, стянул испачканную скатерть и постелил две цветные салфетки. Я наблюдал, как усердно он хлопочет, чтобы мне было хорошо, и сердце у меня щемило. Этот маленький стойкий человечек еще более одинок, чем я. А ведь еще ребенок, двенадцати лет от роду. Ребенок, чьи родители затерялись бог знает в каких краях. И нет у него никого, кроме этой бабушки, которая явно больше заботится о своем американском старике, чем об этом детеныше без родины. Я разозлился на нее. Можно так долго оставлять без присмотра малыша в этакой глухомани?!

Лукаш поставил передо мной большую чашку и сахарницу.

– Я сварил вам покрепче, – сказал он. – Бабушка говорит, что я варю хороший кофе. – Усевшись напротив, он с тревогой выжидал, пока я отопью. Мальчик выглядел осунувшимся и каким-то запущенным – возможно, из-за своих длинных волос.

Отхлебнув кофе, я обжег себе язык и кивнул с видом знатока.

– А ты ничего не хочешь? – спросил я его. – Ты не голоден? – Он понял это как намек. Встал и принес сухари. Они крошились от сырости и, похоже, были обгрызены.

– Вот, возьмите, – предложил он. – Ничего другого у меня нет… то есть… – Он запнулся и опустил глаза.

– Лукаш, – строго спросил я, – а ты вообще что-нибудь ел?

– Да, конечно, – зачастил мальчик. – Консервов у меня тьма, вот только хлеб и молоко кончились. Бабушка вот-вот вернется.

– Она ведь уже должна быть?

– Ну да, должна…

– Часто она тебя оставляет вот так, одного? – спросил я с плохо скрытым возмущением.

Лукаш мгновенно понял, о чем я подумал.

– Она не оставляла меня здесь одного, – отрезал он. – Я ведь был с паном Эзехиашем.

Этого факта я не учел.

– Я думал, она тут же вернется, как только… Да вот…

– Но ведь бабушка, может, вообще не знает, что тут случилось! – прервал я его, удивляясь, как это мне не пришло в голову раньше.

– Ганка обещала, что позвонит ей. Собиралась меня отсюда увезти, но я к ним не захотел. – Лукаш придвинулся ко мне, словно собираясь доверить тайну. – Тем утром, когда вы отсюда уехали, приехал тот поручик. Спрашивал бабушку. – Мальчик в волнении еще ближе подался ко мне. – Он ее, конечно, арестовал, а теперь держит под замком. Вы не можете его спросить, что с ней? Бабушка ничего не сделала, ничего не знает, ее ведь тут даже и не было!

– Да, это похоже на правду… – невольно подумал я вслух. Острое мальчишеское плечико, прижавшееся к моему локтю, дрогнуло. Я опомнился. – Постой, я имел в виду другое, поручик, наверное, и вправду приезжал к бабушке, ведь пан Эзехиаш жил у вас! Он обязан был ее допросить. Она может знать что-нибудь важное, но под замком он ее не держит – это уж точно!

– Держит! – упрямо заявил Лукаш. – Полицейские всегда важных свидетелей держат взаперти, чтобы…

– Перестань! – прикрикнул я на него. – А я что же? Я ведь еще более важный свидетель, чем бабушка, а до сих пор на свободе.

– Да, а вы хитрый, – протянул он, но, похоже, я его немного убедил.

– А бабушка, значит, глупая?

– Вот уж нет, – рассеянно проговорил Лукаш. Потом снова встревоженно посмотрел на меня. – Тогда где же она, если уже все знает?

– Понятия не имею, – произнес я с каким-то неясным дурным предчувствием. – Послушай-ка, в прошлый раз ты говорил что-то… что вроде, ну, пан Эзехиаш был бы лучшим дедушкой, чем Фрэнк… Как получилось, что он жил у вас?

– Пан Эзехиаш хотел жениться на бабушке, – просто ответил мальчик. – Все думали, что Фрэнк умрет раньше, чем он.

Богатый Фрэнк, бедный дядюшка Луис, профессиональная невеста этих старых иммигрантов – все у меня в голове перемешалось. Я не понимал этой игры, где шли в расчет наследства, жизнь и смерть стариков, у одного из которых дни были сочтены, а он пережил другого.

– Они тебе об этом говорили? – спросил я Лукаша.

– Чего им мне говорить! Между собой обсуждали. Спорили, где мы потом будем жить. Фрэнк их отговаривал…

– А Фрэнк разве знал, что они хотят пожениться? – прервал я его. У меня окончательно ум за разум зашел.

– Ясное дело. Он говорил, что будет рад, если из его денег что-нибудь достанется и дяде Луису. А он. все завещает бабушке. – Мальчик говорил обо всех этих посмертных делах, словно растолковывал мне правила игры, в которой ничего не смыслил. Для него смерть была пустым звуком.

– Тогда от чего же Фрэнк их отговаривал?

– Чтобы не брали эту красную виллу. Он говорил, что это глупость – иметь два дома рядом, что…

– Виллу Дроздовых? Разве пан Эзехиаш и твоя бабушка хотели ее купить? – Меня будто молнией ударило. Сверкнуло, ослепило – и снова мрак.

– Бабушка – нет. Пан Эзехиаш.

Но ведь у Эзехиаша не было денег! А если б и так, то с какой стати он потратил бы их на покупку виллы рядом с домом своей будущей жены? Деньги Фрэнка достанутся ей. И как мог он ими так распорядиться, если и она, и живой еще Фрэнк были против? И тут я отметил еще одну заметную неувязку. Если все обстояло так, как говорит Лукаш, значит, пани Дроздова собиралась продать виллу собственному дяде. Но ведь Ганке деньги нужны были немедленно, чтобы заплатить взнос за кооперативную квартиру! Так что же все это значит? Ничего. Это что-нибудь да значило бы, умри насильственной смертью Куба, а не Эзехиаш.

– А когда пан Эзехиаш хотел купить виллу? – выпытывал я у Лукаша. – Когда умрет Фрэнк и бабушка получит наследство?

– Нет, сейчас. А бабушка сказала, что на нее он пусть не рассчитывает.

Так. Значит, поручик Павровский прав. Деньги были, и их нет. Я выглянул в окно, на улице нескончаемый дождь омывал мою машину. Все лило и лило, словно начался потоп, а у меня было такое чувство, будто я погрузился в воду уже по самую шею.

* * *

Матрона в белом, застиранном до желтизны халате, высунув голову из окошечка, как наседка из гнезда, закудахтала:

– Переобуйтесь! В таком виде нельзя!

Я беспомощно посмотрел на свои забрызганные грязью ботинки. Из окошечка высунулась похожая на тюлений ласт рука и указала куда-то вниз. Я взглянул в ту сторону и увидел ящик, на дне которого валялась одна-единственная пластиковая бахила. Было воскресенье, вторая половина дня, и в хирургическом отделении крчской больницы двери для посетителей не закрывались. Я удрученно повертел в руках пластиковый клочок. Матрона недовольно запыхтела и исчезла в дежурке. Оттуда она вынырнула с парой новехоньких бахил.

Положив на пол букет жасмина, который наломал с куста возле своего домика, и балансируя поочередно то на правой, то на левой ноге, я зачехлил пластиком свои ботинки. Когда я поднял букет, с него облетело несколько цветочков. Матрона фыркнула так громко, что даже усики у нее под носом зашевелились. Мне тут же вспомнился поручик Павровский, и, вконец напуганный, я кинулся подбирать лепестки.

Через минуту я уже шел по выложенному зеленым кафелем коридору, неуклюже шаркая бахилами, с ненужным букетом в руках, и искал глазами, куда бы его засунуть. Что за дурацкая идея – пойти навещать больного товарища с этаким «болиголовом»!

От оконной ниши отделилось бело-голубое полосатое чучело и бодро двинулось мне навстречу.

– Не может быть! – бодро завопил тяжелобольной Йозеф Каминек. – Это мне?

– Ага, – сказал я. – Как себя чувствуешь?

– Сносно. – Щеки у него были пунцовые, а глаза блестящие и ясные. Йозеф выглядел отдохнувшим и улыбался мне радостно и смущенно. – Спасибо, что вспомнили про меня, – произнес он с укоризной. – Как там ребята? Доктор Иреш рад, что начальствует? Как идут дела?

– Сносно, – ответил я ему в тон. Похоже, Йозеф ждал от меня подробного доклада, как идет строительство в его отсутствие, хотя отсутствовал он всего один рабочий день.

– Что, так и будем тут стоять? Тебе, наверное, лежать надо? Не рано ли забегал после операции?

– А меня и не резали. Не дался. Это не язва открылась, просто какие-то острые боли. Знай я об этом раньше, ноги бы моей здесь не было! – мрачно буркнул он и двинулся к застекленной переборке в конце коридора. – Идем же! – Йозеф вдруг слегка покачнулся.

Я поспешно взял его под руку.

– Они колют мне прокаин, – пожаловался Йозеф. – Ходишь после него как оглушенный. Все не так уж плохо, но, говорят, придется побыть здесь хотя бы недели две. – Позвонив у двери в переборке, он взял у меня букет.

– Привет, Геленка! – заворковал он открывшей дверь молодой женщине в белом. – Позволь тебе представить моего незаменимого сослуживца. Петр Мартин – доктор Майерова. – И он всучил ей сильно пахнущий букет.

Докторша уткнула нос в жасмин и подняла на меня глаза, обведенные темными кругами.

– Ну что ж, входите, – вздохнула она.

Губы у нее были прелестные и упрямые, подбородок же только упрямый. Кроме того, у нее имелась славная полу затененная комнатка, с диванчиком и креслицами вокруг столика, украшенного бутылкой коньяка.