Текст книги "Дни, как сегодня"

Автор книги: Этгар Керет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Властелин мира

В честь пятидесятилетия я подарил отцу позолоченную щеточку для пупка, на ручке которой было написано «Человеку, которому ничего не нужно». Я долго раздумывал, что купить – эту прочищалку или «Таммуз в огне».[35]35
  «Таммуз в огне» – роман Шломо Накдимона, апологетически описывающий операцию израильских ВВС по бомбардировке иракского ядерного центра под Багдадом.


[Закрыть]

Отец был в хорошем настроении весь вечер, просто клоун. Он показывал всем, как он чистит свой пупок новой щеточкой и издавал звуки довольного слона. А мама говорила ему: «Ну, Менахем, прекрати уже». А он не прекращал.

В честь пятидесятилетия жилец, который живет в квартире внизу, решил, что не будет съезжать, хотя его договор закончился.

– Смотрите, господин Фульман, – говорил он моему отцу, в позе мясника склонившись над разобранным усилителем «Маранц». – В феврале я еду в Нью-Йорк открывать вместе со своим шурином радиомастерскую. Я и не подумаю перевозить все свои вещи отсюда на какую-то другую квартиру только из-за двух месяцев.

А когда мой отец сказал ему, что договор закончился в декабре, то Шломо-электроника продолжал себе работать, как ни в чем не бывало, и проговорил тоном человека, который отгоняет назойливого сборщика пожертвований: «Договор-шмоговор, я остаюсь. Вам не нравится? Так подайте на меня в суд». И точным движением запустил свою отвертку в глубь внутренностей усилителя.

В честь пятидесятилетия я отправился со своим отцом к адвокату, и адвокат сказал ему, что ничего нельзя поделать.

– Договоритесь с ним о компромиссе, – предложил он, роясь в ящиках стола в безнадежных поисках чего-то. – Постарайтесь вытянуть из него еще три-четыре сотни, и всем привет. Суд просто будет стоить вам испорченного настроения и здоровья, и я совсем не уверен, что после двух лет тяжбы вы сумеете получить больше.

В честь пятидесятилетия я предложил своему отцу, чтобы ночью мы спустились в квартиру Шломо-электроники, сменили личинку замка и выкинули все его барахло во двор. А мой отец говорит, что это незаконно и чтобы я не смел этого делать. Я спросил его – это потому, что он боится, а он ответил – нет, он просто реалист.

– Ради чего? – спросил он и почесал лысину. – Ты мне скажи. Ради чего? Ради оплаты за три месяца? Брось, это не стоит того.

В честь пятидесятилетия я вспомнил, каким был мой отец когда-то, когда я был еще ребенком. Такой высокий и работал в Тель-Авиве. Он обычно брал меня на прогулку или клал меня себе на спину, как мешок с мукой. Я кричал ему «Но! Пошел!», и он бегал со мной по лестнице вверх и вниз, как сумасшедший. Тогда он еще не был реалистом, он был властелином мира.

В честь пятидесятилетия я стоял на лестничной плошадке и смотрел на него: лысый, с небольшим брюшком, ненавидит свою жену – мою мать. Люди все время вытирали о него ноги, а он повторял себе, что не стоит связываться.

Я подумал об этом гребаном жильце снизу, который сидит в квартире моего покойного деда, копается в усилителях, и просто уверен, что мой отец ничего не сделает, потому что он усталый и вообще слабак. И что даже его сын, которому всего двадцать три, тоже ничего не сделает.

В честь пятидесятилетия я на минутку задумался о жизни. О том, как она дрючит нас и в хвост, и в гриву. О том, что мы всегда уступаем всяким засранцам из-за того, что «не стоит связываться». Я думал о себе, о своей подруге Тали, которую я не очень-то и люблю, о лысинке, которая уже пробивается у меня. Я думал о том, что же меня останавливает сказать незнакомой девушке в автобусе, что она очень красивая, выйти вместе с ней на остановке и купить ей цветы.

Мой отец уже вернулся в квартиру, и я остался на плошадке один. Свет выключился, а я стоял и все не зажигал его. У меня перехватило горло, я почувствовал себя таким забитым. Я подумал о своих детях, которые через тридцать лет тоже будут растерянно толкаться у прилавков в торговом центре, как мыши в лабиринте, а потом явятся ко мне с чем-нибудь типа «Таммуз в огне».

В честь пятидесятилетия я врезал жильцу своего отца по роже кулаком с зажатым в нем тяжелым ключом.

– Ты мне нос сломал, ты сломал мне нос, – выл Шломо, скорчившись на полу.

– Нос-шмос, – я взял отвертку «Филипс» с его рабочего стола. – Не нравится тебе? Так подай на меня в суд.

Я подумал о своем отце, который наверняка сейчас сидит в спальне и чистит себе пупок щеточкой с позолоченной ручкой. Это меня разозлило, страшно разозлило. Я положил отвертку на место и врезал Шломо еще раз ногой по башке.

Мой брат в тоске

Это совсем не то, когда какой-то человек улице рассказывает вам, что он подавлен. Это – мой брат, и он хочет покончить с собой. И изо всех людей он пришел именно ко мне, чтобы сказать это. Потому что меня он любит больше всех, а я – его, но у него проблема. Да еще какая.

Я и мой младший брат стоим в саду на Шенкина,[36]36
  Улица Шенкина в Тель-Авиве. Место расположения многочисленных кафе и встреч стильной молодежи. Здесь свои представления о моде, красоте, поведении и даже свой иврит.


[Закрыть] и моя собака, Хендрикс, изо всех сил тянет поводок, пытаясь укусить за лицо какого-то ребенка в комбинезончике. Я одной рукой сражаюсь с Хендриксом, а другой ищу в карманах зажигалку.

– Не делай этого, – говорю я своему брату.

Зажигалки нет ни в одном из карманов.

– Почему – нет? – спрашивает мой младший брат. – Моя девушка бросила меня ради пожарного. Я ненавижу учебу в университете. И мои родители – самые жалкие люди на свете. На, возьми зажигалку.

Он бросает мне свой Cricket. Я ловлю. Хендрикс вырывается. Он набрасывается на малыша в комбинезоне, валит его на траву и смыкает свои страшные челюсти, в точности, как у ротвейлера, на лице ребенка. Я и мой брат пытаемся оторвать Хендрикса от малыша, но пес упорствует. Мать комбинезончика визжит. Сам ребенок подозрительно тих. Я со всей силы пинаю Хендрикса ногой, но он даже не реагирует. Мой брат находит в траве металлический прут и бьет им Хендрикса по башке. Раздается противный хруст, и Хендрикс валится на землю. Мамаша жутко кричит – Хендрикс откусил ее ребенку нос, напрочь.

Теперь Хендрикс мертв. Мой брат убил его. И кроме того, он еще хочет покончить с собой, так как то, что его подруга изменила ему с пожарным, кажется ему самым унизительным на свете. Мне профессия пожарного кажется почетной – спасать людей и все такое. Но брат считает, что было бы лучше, если бы она трахалась с кем-нибудь другим.

Теперь мать ребенка набрасывается на меня. Она пытается выцарапать мне глаза своими длинными ногтями, которые покрыты отвратительным белым лаком. Мой брат высоко поднимает железяку и дает и этой по башке. Ему можно, он – в тоске.

Взведен и на предохранителе

Его лицо закутано куфией, он стоит посреди переулка, где-то в двадцати метрах от меня. «Голани[37]37
  Элитная бригада Армии обороны Израиля.


[Закрыть] – пидор», – кричит он мне с тяжелым арабским акцентом и делает рукой оскорбительный жест, как бы приглашая.

– Как дела, Голани? Ваш рыжий сержант вчера клево оттрахал тебя в задницу? Что, уже нет сил пробежаться?

Он расстегивает штаны и достает член: «Ну, что, Голани? Мой член недостаточно хорош для тебя? А для твоей сестры он был хорош? А для матери? А вот для твоего друга Абутбуля он был хорош. Как он бежал за мной!.. Пол-улицы пробежал, придурок, и что? Трах – и его башка раскололась, как арбуз. Как у него дела? Лучше чувствует себя, несчастный? Я видел, прилетал вертолет, чтобы забрать его».

Я вскидываю «Галиль[38]38
  Автоматическая винтовка.


[Закрыть]» к плечу, беру его на мушку.

– Стреляй, пидор, – смеясь, кричит он, распахивает рубашку и показывает на сердце. – Стреляй точно сюда.

Я снимаю с предохранителя и задерживаю дыхание… Он стоит и ждет так около минуты, руки на бедрах, безразличный. Сердце его там, под кожей и плотью, точно у меня на прицеле.

– Ты ни в жизнь не выстрелишь, трус. Может, если выстрелишь, твой рыжий сержант уже не будет трахать тебя в задницу?

Я опускаю винтовку, а он делает оскорбительный жест.

– Ладно, я пошел, пидор. Встретимся завтра. Когда твоя смена? С десяти до двух? Я приду.

Он пошел было по одному из переулков, но вдруг останавливается и улыбается: «Передай Абутбулю привет от ХАМАСа,[39]39
  Арабская экстремистская организация, боевики которой проводят вооруженные акции против израильтян.


[Закрыть] а? Скажи, что мы сожалеем, что сбросили ему каменный блок на голову».

Я быстро прицеливаюсь – рубашку он застегнул, но его сердце все еще доступно мне… И вдруг кто-то толкает меня сзади. Я падаю на песок и вижу над собой нашего сержанта Эли.

– Ты что, Крамер, рехнулся, – кричит он. – Ты что мне стоишь тут с винтовкой навскидку, словно ковбой?! Здесь что – дикий Запад, что ты можешь палить в кого хочешь?

– Да ладно, Эли, я бы не выстрелил в него, хотел только попугать, – говорю я и отвожу глаза.

– Хочешь попугать его? – кричит Эли и встряхивает меня за ремень бронежилета. – Так расскажи ему сказку про привидения, а ты направляешь на него винт, да еще снимаешь с предохранителя! – Он отвешивает мне оплеуху.

– Эй, пидор, – кричит мне араб, – похоже, что рыжий не будет трахать тебя сегодня. Молодец, рыжий. Влепи ему еще разок от меня.

– Ты должен научиться не обращать на них внимания, – говорит мне Эли, тяжело дыша. – Ты слышишь, Крамер, – он переходит на угрожающий шепот. – Ты должен научиться относиться к этому спокойно, потому что, если я еще раз увижу, что ты вытворяешь нечто подобное, я лично позабочусь, чтобы ты попал под суд.

Ночью позвонил кто-то из «Тель а-шомер[40]40
  Крупная больница вблизи Рамат-Гана.


[Закрыть]» и сказал, что операция прошла не очень удачно, и Джеки Абутбуль, судя по всему, останется полностью парализованным.

– Главное – научиться не обращать на них внимания, – напомнил я Эли, – так и будем продолжать. И в конце концов вообще не будем их замечать, как Джеки…

– К чему ты клонишь, Крамер? – вскочил Эли. – Ты думаешь, мне безразлично, что произошло с Абутбулем? Он такой же мой товарищ, как и твой. Ты думаешь, мне сейчас не хочется взять джип и прочесать дом за домом, вытащить их на улицу и влепить каждому пулю в башку? Но, если я сделаю это, я буду точно, как они. Ты этого не понимаешь? Ничего-то ты не понимаешь.

Но я как раз начал вдруг понимать, причем гораздо лучше, чем он…

Араб стоит посреди переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, его лицо закутано куфией.

– Доброе утро, пидор, – кричит он мне.

– Утро просто отличное, – шепчу я.

– Как дела у Абутбуля, пидор? Ты передал ему привет от ХАМАСа?

Я стягиваю с себя пуленепробиваемый жилет, бросаю его на землю, потом снимаю каску.

– Что за дела, пидор? – кричит он мне. – У тебя что, совсем крыша поехала, так тебя затрахал рыжий?

Я разрываю обертку индивидуального перевязочного пакета и обматываю бинтом все лицо, оставляя только щели для глаз. Беру винтовку. Передергиваю затвор. Проверяю, что она на предохранителе. Беру двумя руками за ствол. Раскручиваю над головой и неожиданно бросаю. Винтовка летит, падает на землю, немного скользит и останавливается почти посередине между нами. Теперь я в точности, как он. Теперь и у меня есть шанс победить.

– Это тебе, придурок, – кричу я ему. Секунду он растерянно смотрит на меня, но потом бежит к винтовке. Он бежит к винтовке, а я – к нему. Он бежит быстрее меня и успевает к винтовке раньше. Но верх будет мой, потому что сейчас я – как он, а он – с винтовкой в руках – будет в точности, как я. Пусть его мать и сестра трахаются с евреями, пусть его друзья лежат в больнице парализованные, а он будет стоять с винтовкой напротив меня, как пидор, и не сможет ничего сделать. Как я вообще могу проиграть?

Он поднимает «Галиль», когда я меньше, чем в пяти метрах от него, снимает с предохранителя, прицеливается с колена и нажимает на курок. И тут он обнаруживает то, что я обнаружил в последний месяц в этом аду: эта винтовка – дерьмо. Три с половиной килограмма ненужного железа. Она не стреляет… Я подбегаю к нему раньше, чем он успевает подняться, и бью его ногой в морду. Когда он падает на землю, я поднимаю его за волосы и срываю с него куфию. Его лицо напротив моего. Тогда я беру его и изо всей силы бью мордой о бетонный столб – раз, второй, третий. Посмотрим, какой рыжий теперь трахнет его в задницу.

Подруга Корби

Корби был арс,[41]41
  Арс – сленговое наименование на иврите типа молодого израильтянина, полууголовника, то, что по-русски можно обозначите как «шпана» или «крутой».


[Закрыть] такой, как все прочие арсы. То есть ты не знаешь, чего в нем больше – тупости или мерзости. И, как и у всех арсов, у него тоже была красивая девушка, и никто не мог понять, что она в нем нашла. Она была высокая шатенка, выше его, и ее звали Марина. И всегда, когда я проходил мимо них по улице со своим старшим братом, Мироном, мне нравилось смотреть, как Мирон сокрушенно качает головой из стороны в сторону, глядя на них, будто бы говоря про себя «Ну что ж ты в нем нашла?»

Очевидно, что и подруге Корби понравилось смотреть, как Мирон качает головой, так как всегда, когда мы проходили по улице, она улыбалась моему брату. А с некоторых пор она начала не только улыбаться, но и приходить к нам домой, и мой брат стал выставлять меня из комнаты.

Поначалу она приходила ненадолго, только в полдень. Затем уже оставалась часами, и все в квартале начали понимать, для чего. Все, кроме Корби и его дебильного кореша Кроточинского. Целые дни они просиживали на пустых ящиках возле магазинчика перса,[42]42
  Здесь – еврей – выходец из Ирана.


[Закрыть] играя в нарды и потягивая сок. Будто помимо двух этих занятий в жизни больше уже ничего нет. Выигрывая и проигрывая, они могли сидеть за доской часами и считать тысячи очков, которые никого кроме них не интересовали. Когда проходишь мимо них, то всегда кажется, что, если бы перс не закрывал магазинчик вечером или не приходила бы Марина, они бы оставались там, как приклеенные, всегда. Кроме Марины или перса, который вытаскивал ящик из-под задницы у Корби, ничто не могло заставить их подняться.

Прошло несколько месяцев с того времени, как подруга Корби начала навещать нас. И то, что мой брат выставлял меня из комнаты, уже казалось мне таким обычным, что я думал, это будет продолжаться всегда, по крайней мере, пока я не пойду в армию.

И вот однажды мы с моим братом пошли в молодежный городок. Это немного далековато от нашего дома в Рамат-Гане, что-то около пяти километров. Но мой брат настоял, чтобы мы пошли пешком, а не поехали на автобусе, так как это полезно для него как разминка перед чемпионатом молодежного городка по прыжкам.

Был уже вечер, и мы оба были одеты в спортивные костюмы, а когда проходили мимо магазинчика перса, увидели, как он выплескивает ведро после уборки под дерево, что напротив магазина, и готовится запирать свою лавочку.

– Ты видел сегодня Марину? – спросил его мой брат.

И перс ответил ему специфическим звуком с причмокиванием и, даже не зная персидский, можно было понять, что это означает «нет».

– Я и Корби сегодня не видел, – сказал перс, – первый раз за все лето, что он не пришел. Не знаю, почему, денек-то как раз хороший.

Мы продолжали идти.

– Наверняка он и Кроточинский тоже пошли в молодежный городок, – сказал я.

– Какое мне дело, куда они пошли? – процедил мой брат. – Кому вообще есть дело, куда они пошли?

Но Корби не пошел в молодежный городок – мы встретили его по дороге, в парке Яркон, недалеко от искусственного пруда. Он и Кроточинский встали перед нами на дорожке. Корби сжимал в руке ржавый металлический прут, а Кроточинский чесал голову, и они не разговаривали между собой, будто сосредоточились на чем-то важном. Мы не сказали им «Привет», а они не сказали нам. И только, когда мы были уже совсем рядом с ними, когда уже почти миновали их, Корби открыл рот и проговорил «сукин сын». И еще до того, как я успел понять, что происходит, он врезал Мирону этой ржавой железякой в живот, и мой брат упал на асфальтовую дорожку, скорчившись от боли. Я хотел подойти к нему, чтобы помочь подняться, но Кроточинский перехватил меня сзади.

– Ты, ты украл у меня мою девушку в то время, как мы с ней встречались, – заорал Корби, и вся его физиономия стала совершенно красной. Ударами ноги он заставил моего брата перевернуться на спину, и не успел Мирон ответить, как Корби уже почти всем весом надавил ему ногой на шею. Я хотел вырваться, но Кроточинский держал меня крепко.

– Ты знаешь, Гольд, что в десяти заповедях есть запрет на то, что ты сделал, – процедил Корби, – он называется «Не укради»! «Не укради», а ты? Это протекло мимо тебя, как вода, а? – «Не прелюбодействуй», – проговорил я, не знаю почему, глядя в глаза моего брата, смотревшего на меня с земли.

– Что ты сказал? – остановился Корби.

Когда он обернулся ко мне, то нажим на горло моего брата немного уменьшился, и Мирон начал кашлять и хрипеть.

– Я сказал, что это «Не прелюбодействуй», – пробормотал я, – это другая заповедь.

Я молил Бога, чтобы Мирону удалось сейчас подняться и набить Корби морду.

– Если это другая заповедь, – сказал Корби, – ты думаешь, это меняет что-нибудь? Что из-за этого я уберу ногу с горла твоего пидора-брата? – он снова нажал на горло Мирона.

– Нет, – сказал я Корби, – то есть, не из-за этого. Но сойди с него, Корби, ты душишь его, ты не видишь, что он задыхается?

Корби снял ногу с шеи моего брата и подошел ко мне. «Скажи мне, маленький Гольд, ты хороший ученик, а? По крайней мере, у тебя физиономия хорошего ученика».

– Так себе, – пробормотал я.

– Не говори «так себе», – он прикоснулся к моему липу тыльной стороной ладони. – Ты отличный ученик.

Я отклонил голову назад. За спиной Корби я видел Мирона, который пытался встать.

– Давай, скажи мне, Гольд, – Корби наклонился и поднял с асфальта железный прут, – давай ты скажи мне, какое наказание записано в ТАНАХе[43]43
  ТАНАХ (ивритск. аббревиатура) – Пятикнижие, Пророки, Писания – еврейская часть Библии, Ветхий завет в христианстве.


[Закрыть] тому, кто нарушил заповеди?

Я молчал. Корби начал подбрасывать железяку в руке.

– Ну, Гольд, – скривил он рот, – скажи мне, чтобы и я знал, я ведь тупой и не так силен в науках, как ты.

– Не знаю, – проговорил я, – честное слово, не знаю. Нам просто рассказали заповеди и все. Нам ничего не говорили о наказании.

Корби повернулся к моему брату, который продолжал лежать на асфальте, и ударил его ногой по ребрам. Так, не со злобой, а равнодушно, как человек, который от скуки пинает пустую банку из-под «Кока-колы». Мирон издал такой слабый звук, словно у него уже нет сил даже кричать. Я начал плакать.

– Будь другом, Гольд, не реви, – попросил Корби, – только ответь, о чем спрашивают.

– Не знаю, мать твою…, – плакал я. – Не знаю, какое наказание положено за твои гребаные заповеди. Только отпусти его. Говно. Отпусти его.

Кроточинский одной рукой выкрутил мне руку за спину, а второй ударил по голове. «Это тебе за то, что ты говорил о ТАНАХе, – процедил он, – а это – за то, что ты обозвал Нисана», – и ударил еще раз. – Оставь его, Крото, оставь его, – вздохнул Корби, – он расстроен из-за своего брата. – Пожалуйста, скажи мне, – продолжил он тихим голосом, медленно поднимая прут, – пожалуйста, скажи, иначе я раздроблю твоему брату колено.

– Корби, нет, пожалуйста, нет.

– Тогда скажи, – проговорил Корби, замахнувшись прутом для удара, – тогда скажи – что повелел Господь сделать с тем, кто крадет у другого девушку.

– Умереть, – прошептал я, – тот, кто нарушает это, заслуживает умереть.

Корби со всей силы размахнулся прутом и метнул его в искусственный пруд.

– Ты слышал его, Крото? – спросил Корби. – Ты слышал маленького Гольда? Тому полагается смерть. И это не я сказал, – он указал на небо, – это Бог сказал.

Его голос задрожал, будто и он собирается заплакать. «Ладно, пойдем. Я только хотел, чтобы ты услышал, как маленький Гольд говорит, кто прав». Кроточинский отпустил меня, и они оба отвалили. Однако перед тем, как уйти, Корби опять провел по моему лицу тыльной стороной своей горячей руки. «Ты молодец, малыш, – проговорил он, – ты молодец».

На автостоянке возле парка я нашел водителя, который отвез нас в приемное отделение больницы. Можно считать, что в этой истории Мирон отделался относительно легко – ортопедический корсет на шею на два месяца и несколько синяков на теле. Корби больше не приближался ни к моему брату, ни к Марине. Она и мой брат встречались еще больше года, а потом расстались.

Однажды, когда они еще были вместе, мы всей семьей поехали на Кинерет. Я и мой брат сидели на берегу и смотрели, как Марина играет в воде с моей старшей сестрой. Мы смотрели на нее, как она брызгается водой своими загорелыми ногами, как ее длинные волосы падают на совершенное лицо, почти полностью закрывая его. И, глядя на нее, я вдруг вспомнил Корби, как он почти заплакал. Я спросил своего брата о том вечере, когда те двое поймали нас в парке, я спросил его, думает ли он все еще о нем. И мой брат ответил – да. Мы помолчали еще немного, глядя на Марину в воде. И тогда он сказал, что думает о нем очень много.

– Скажи, – спросил я, – сейчас, когда она с тобой, ты думаешь, что все, что случилось тогда в парке – стоило того? В этот момент моя сестра повернулась спиной и защищала голову руками, но Марина не прекращала брызгать на нее водой и смеяться.

– Та ночь, – проговорил мой брат, сокрушенно качая головой из стороны в сторону, – ничего нет на свете, ради чего стоило бы пережить ту ночь.