Текст книги "Дни, как сегодня"

Автор книги: Этгар Керет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Шломик-Гомик

Учительница, которую прислали на подмену, сказала всем разбиться по парам, и только Шломик-Гомик остался один. «Ладно, – сказала подменяющая учительница, – я пойду с тобой в паре», и взяла его за руку.

Так они гуляли в парке; Шломик-Гомик смотрел на лодки в пруду, увидел огромную скульптуру в форме апельсина, а еще птичка какнула ему на панамку. «Дерьмо к дерьму липнет», – радостно завопил Юваль, шедший за Шломиком. И все дети засмеялись. «Не обращай на них внимания», – сказала Шломику-Гомику подменявшая учительница и сполоснула панамку под краном.

Потом им попался продавец мороженого со своей тележкой, и все купили по стаканчику замороженного сока. Но Шломик-Гомик съел «Эскимо», а палочку воткнул в щель между плитами на дорожке и представил, что это ракета.

Все дети бесились на травке, и только Шломик и подменявшая учительница, которая закурила сигарету, остались стоять на дорожке.

– Учительница, почему все дети меня ненавидят, – спросил ее Шломик-Гомик.

– Откуда мне знать, – учительница устало пожала покатыми плечами, – я ведь всего лишь подменяющая учительница.

Дни, как сегодня

– Итак, запомни: сначала нужно обратиться к сержанту, и только после этого, если он разрешит, пойдешь в столовую.

– Но вы же мне сказали…

– Я прекрасно помню все, что я сказал, Гирш… – оборвал его командир отделения. – Ты что, хочешь сказать, что я лгун? – На его лице играла ехидная, насмешливая улыбка.

Они оба знали, что командир лжет, они оба также знали, что Йоав не сможет это доказать и вообще ничего не сможет тут поделать. Бывали дни, когда Йоав пытался не сдаваться. Пытался сделать что-то. Он изображал смирение и будто бы был готов идти выполнять, но стоило ему отвернуться, как его лицо принимало свое обычное выражение, а мысленно он бил прикладом автомата точно в насмешливую физиономию…

Когда-то, еще в скаутах, Йоав в походе расквасил нос одному парню, который украл компас. Не его, Йоава, компас, а чей-то еще. А все потому, что ненавидел воров, а еще больше – врунов. Те дни сейчас далеко, очень далеко.

– Ну, Гирш, так ты говоришь, что я врун? Я жду ответа.

– Нет, командир. Очевидно, я ошибся, командир.

Одного признания ошибки было недостаточно, и Йоав получил наряд вне очереди – ночной караул. Его смена была между двумя и тремя ночи – самое дерьмовое время. Командир отделения пришел проверить его – Йоав стоял на посту и дрожал от холода.

– Ничего, Гирш, ты еще будешь в порядке, поймешь службу, – командир похлопал его по плечу. – Ты немного с гонором, но я сделаю из тебя человека.

– Да, командир, – принужденно улыбнулся Йоав, а про себя продолжал твердить, что это – армия и он должен молчать, а будет выступать – нарвется на новые неприятности. Командир увидел вымученную улыбку на его лице и довольно ухмыльнулся, как хозяин дрессированной собаки, которую обучил новому трюку.

… Англичанин пришел сменить его на четверть часа раньше срока. Вот англичанин в самом деле был в порядке. Придя на пост, он застал Йоава плачущим от стыда. При виде англичанина тот смутился еще больше, и слезы потекли у него еще обильней.

– Нечего плакать, – произнес англичанин, деликатно отводя глаза, – ты поступил абсолютно правильно, так, как и надо было.

Не желая еще больше смущать Йоава, он добавил: «Пойду отолью» и ушел куда-то в тень. Вернулся он лишь после того, как Йоав взял себя в руки. Да, англичанин действительно был в порядке.

На утреннем построении командир отделения объявил, что с сегодняшнего дня Йоав – помощник дежурного и добавил – при всех – что надеется, что Йоав себя еще покажет. И Йоав, как обычно, отвечал «Да, командир. Нет, командир…»

Теперь Йоав не ходил в караул по ночам, потому что помощник дежурного не какой-нибудь часовой. А в пятницу все остались в части, а он отправился в увольнение домой – таков порядок. Когда он шел от казармы до ворот базы, то почему-то почувствовал, будто это – наказание, будто его отправляют в ссылку, и всю ту тоскливую субботу дома он проклинал себя за это унизительное увольнение. В воскресенье, вернувшись в часть, Йоав принес англичанину свежий номер Jerusalem Post, который купил на центральной автобусной станции, а Бауману, который спит в койке над ним, – губку для чистки погон, как тот просил.

Во вторник, перед тем, как все пошли на стрельбище, командир послал его купить сигарет, и Йоав побежал, как щенок, в киоск и вернулся с пачкой «Ноблес». Мигом сгонял, за три минуты, хотя никто его и не торопил.

– Вот сигареты, командир, – проговорил Йоав, тяжело дыша, отдавая пачку и сдачу.

– Молодец, Гирш, – похвалил командир, опуская мелочь в карман рубашки и доставая зажигалку.

– Хочешь сигарету?

– Нет, командир.

– Ну, нет – так нет, – улыбнулся командир отделения и закурил, – так оно и лучше.

Йоав увидел, что его отделение во главе с сержантом уже направляется на полигон, и собрался было бежать за ними.

– Гирш, – окликнул его командир, и Йоав вернулся. – Ты ничего не забыл? Йоав быстро осмотрел себя – автомат, каска – на месте, он немного растерялся – что же он забыл?

– Сдачу, Гирш, сдачу, – произнес командир нетерпеливо.

– Но я же вернул ее вам минуту назад…

– Ничего ты мне не возвращал, Гирш. Проверь у себя в карманах или сбегай в киоск – может, там оставил?

– Но… – начал было Йоав.

– Ничего-то ты не понял, – сокрушенно покачал головой командир. – Ничему-то я тебя не научил за этот месяц. Я хочу, чтобы ты немедленно сбегал в киоск и через три минуты вернул мне сдачу.

– Но, – опять попытался что-то сказать Йоав.

– И остерегайся меня, Гирш, – продолжал командир, как бы не слыша Йоава. – Если я кого-то действительно ненавижу, так это воров. – Мерзкая ухмылка искривила его губы. – Врунов и воров.

И Йоав опять твердил себе, что это – армия, и все здесь хлебают дерьмо полной ложкой, и убеждал себя, что он поступает правильно. Но ведь были дни, когда он не уступал, он помнил их; были дни, когда он поступал совершенно глупо. Йоав повернул лицо в направлении киоска, а его руки крепко сжали автомат…

Я и Людвиг убиваем Гитлера без причины или Берлинская весна

– Еще колбасы? – щедро предложил Людвиг.

– Спасибо, я уже сыт, – похлопал я себя по животу.

– Сыт… – раздумчиво повторил за мной Людвиг. – Как же давно не слышал я этого слова. – Он с любовью взглянул на лежавшую на столе свиную колбасу, как на старого друга, который вызвал у него воспоминания о золотом детстве, при этом его рука нежно поглаживала остаток колбасного батона.

Снаружи время от времени слышались разрывы снарядов…

Людвиг прижался лицом к оконному стеклу – было видно горящую францисканскую церковь, и покосившиеся столбы уличных фонарей склонились над тротуаром, как часовые, задремавшие на посту. Людвиг отошел от окна – на стекле остался жирный отпечаток его носа.

– Грязные Иваны не успокоятся, пока не оставят от Берлина камня на камне, – процедил с ненавистью Людвиг. Его взгляд блуждал в поисках чего-нибудь, что можно было бы разнести, чтобы отвести душу. Но в комнате не было ничего, кроме стола, пары стульев и остатков колбасы. Взгляд Людвига остановился на ней, он улыбнулся: «После такой колбасы нужно бы глотнуть пивка, – благодушно произнес он, – а нету», – он пожал плечами, как будто только сейчас вспомнил об этом.

– Пойдем, прогуляемся, – предложил Людвиг, – это способствует пищеварению.

Мы помогли друг другу надеть пальто. Людвиг вышел в соседнюю комнату и вернулся со старинным охотничьим ружьем.

– Я получил его в подарок от дедушки Гюнтера на семнадцатилетие, – сказал Людвиг, и глаза его заблестели. – Может, сможем выменять на него вина или несколько бутылок пива.

Мы вышли на улицу и словно очутились на другой планете. Улица была слишком загажена, чтобы быть берлинской, а погода – слишком холодной, чтобы быть апрельской. Людвиг зажал ружье подмышкой и натянул пару потрепанных шерстяных перчаток. «Ходьба поможет нам согреться», – прошептал он с надеждой, и мы двинулись вниз по бульвару. Людвиг с силой подышал на руки, чтобы согреть замерзавшие пальцы, выглядывавшие из дырявых перчаток. Из немногих оставшихся целыми уличных фонарей ни один не светил, но горели многие разрушенные здания, и они-то давали достаточно света.

Возле одного из плакатов с изображением фюрера Людвиг остановился. «Мы учились в одной школе в Линце, – сказал он с гордостью, указывая на портрет, – он был двумя классами младше».

Людвиг любовно посмотрел на ружье, которое так и оставалось у него подмышкой, и на его лице опять возникло ностальгическое выражение: «Это было в конце того года в Линце, когда дедушка Гюнтер подарил мне ружье. Я тогда встречался с Анной – она была первой девушкой, к которой я прикоснулся».

Людвиг взглянул на замерзшие кончики пальцев, торчавшие из дырок в перчатках: «Адольф был влюблен в нее, обычно приносил ей цветы, сладости, свои рисунки. Я тогда пожалел этого щуплого парня, он был такой низкий, достигал Анне досюда, – показал Людвиг левой рукой до подбородка. – Кроме того, он был младше нас, совсем ребенок. Тогда у него еще не было этих смешных усиков, – снова показал Людвиг на плакат. – В его ухаживаниях за Анной было нечто очень забавное, однако Анна всегда относилась к нему с терпением и уважением. Однажды она пришла показать мне рисунок, на котором он изобразил ее. Анна держала рисунок рядом со своим лицом, чтобы я мог сравнить – между Анной и портретом почти не было сходства. Хотя и в жизни она была красивой, но на рисунке она была просто совершенство, божество, походила на валькирий, о которых нам рассказывали на уроках литературы. Анна даже не дала мне притронуться к рисунку, сказала, что уходит от меня, что любит Адольфа.

Людвиг тяжело вздохнул, и я машинально проследил взглядом, как тает облачко пара.

– Ты парень что надо, – продолжал Людвиг вспоминать слова Анны, – с головой, но у тебя нет фантазии. А вот Адольф, – ее глаза засияли, – Адольф – художник…

– Каждый день после обеда я просиживал со своим ружьем на чердаке, – продолжал Людвиг, – представлял, как убиваю его, ее и себя. – Он прицелился в невидимую цель и изобразил звук выстрела: «Бумс!..» А она говорила, что у меня нет фантазии, – Людвиг грустно улыбнулся мне.

Мы прошли еще несколько шагов, и вдруг Людвиг резко остановился: «Художник, – сказал он с презрением, словно плюнул. – Я тебе расскажу кое-что об искусстве», – добавил он сердито. «Брат моей матери, Зигфрид, любил вырезать фигурки из сыра – идиот мог заниматься этим часы напролет. Каждый раз, когда он приходил к нам обедать, он вырезал что-нибудь новое: лошадь, голубя, сомбреро. Мама обычно выставляла эти художества на буфете для всеобщего обозрения. Через три дня они покрывались плесенью и жутко воняли, поэтому приходилось их к чертям выбрасывать».

Людвиг в сердцах пнул поваленный столб одного из уличных фонарей, ружье выскользнуло у него из подмышки и упало на тротуар. Он нагнулся, чтобы поднять его, а когда выпрямился, то наши глаза встретились. «Сыр – для того, чтобы есть», – закончил он безаппеляционно.

Выходя на Александер-плац, мы наткнулись на неподвижное тело. Людвиг неумело перевернул его лицом вверх и попытался нащупать пульс, но там, где он никогда не прослушивается. Это был труп молодой женщины, все ее платье было пропитано кровью. Даже сейчас, после смерти, ее лицо было искажено болью. Людвиг прислонил ружье к ограде одного из домов и поднял труп на руки. Похоронить женшину было абсолютно негде. Тогда Людвиг бережно уложил тело на заднее сиденье открытого «Фольксвагена», стоявшего неподалеку. Он снял с себя пальто и укрыл им тело несчастной. Затем он вернулся за своим старинным ружьем, и мы продолжили прогулку.

– Смотри, какой странный вечер, – сказал Людвиг дрожашим голосом; он обхватил себя руками, пытаясь защититься от холода. – Я отдал фройляйн свое пальто, а даже не знаю ее имени. Черт, – Людвиг явно замерзал, – я даже не знаю, какого цвета у нее глаза.

Возле развалин оперного театра Людвиг нашел три бутылки сливовой водки и какого-то пьяного. Тот был одет в потрепанный смокинг, а бутылки оказались пустыми.

– Нижайше прошу извинить меня, – пьяный отвесил нам учтивый поклон и едва не упал, потеряв равновесие. – Нет ли у вас случайно чего-нибудь, что бы уняло мою дьявольскую мигрень?

– У меня только пара перчаток и ружье, – ответствовал Людвиг, одновременно разочарованно заглядывая в очередную пустую бутылку. Пьяный тем временем пытался определить калибр ружья, засовывая в ствол пальцы. «Нет, он слишком мал, – обладатель смокинга обреченно опустил голову, – очевидно, небесам угодно, чтобы я продолжил страдать». Он оперся спиной об один из фонарных столбов и съехал вниз, приняв сидячее положение. Обводя развалины здания оперы затуманенным взглядом, пьяный изрек: «Состояние общественных зданий в Берлине ниже всякой критики». Левой рукой он подергал меня за штанину – «Сударь, соблаговолите завтра утром напомнить мне, чтобы я написал решительное письмо в городской магистрат». … Людвиг продолжал держать бутылку, хотя уже потерял к ней всякий интерес: «Мы ходим уже почти целый час, и не встретили ни единой живой души». По его телу пробежала нервная дрожь – можно было видеть, что он вспомнил мертвую девушку.

– Разумеется, – подхватил пьяный, – вы не встретили ни одного человека, потому что все на концерте филармонического оркестра.

– О чем вы говорите, – разозлился Людвиг, – оркестр уже два года как не выступает.

– Но пушки, – пьяный указал на небо, – я был уверен, что снова исполняют симфонию «1812 год».

Людвиг в отчаянии разбил пустую бутылку: «Никого нет в этом пустом городе, – прошептал он и посмотрел на меня, – даже ты прозрачен». Я взглянул на свою ладонь в свете пожара, пожиравшего францисканскую церковь, – Людвиг был прав…

– Жизнь коротка, а искусство вечно, – изрек пьяный печально.

– Простите, – удивленно переспросил Людвиг; в его глазах было непонимание.

– Нет, нет, – чинно запротестовал пьяный, – это мне следует извиняться.

Внезапно кашель некой личности, согнувшейся над столиком кафе, заставил нас с Людвигом обернуться. Удивительно, насколько тихо кажется в Берлине, если вы привыкли к звукам разрывов снарядов. Направляясь к кафе, Людвиг нервно провел рукой по волосам, как бы волнуясь и приводя себя в порядок перед важной встречей.

Сидящий за столиком кафе был одет в плащ модного кремового цвета; его гладко выбритое лицо казалось до боли знакомым. Маленькие глаза человека были прикованы к лежавшей на столе шахматной доске, заставленной фигурами. «Интересно, очень интересно, – пробормотал он себе под нос, – как тут белые могут поставить мат в три хода?»

Людвиг прищурился – он явно силился что-то вспомнить, – потом на его лице вдруг появилась улыбка, и он радостно устремился к человеку в кремовом плаще.

– Адольф, это ты?! Я не сразу узнал тебя без этих нелепых усиков, – рассмеялся Людвиг и приложил палец к верхней губе, как бы в шутку изображая усы. – Нет, правда, Адольф, ты не представляешь, как я рад встретить знакомое лицо в этом пустом городе. Вот уже более часа я слоняюсь по улицам и не встретил живой души, как будто весь этот дерьмовый город играет со мной в прятки.

Гитлер продолжал с интересом изучать ситуацию на шахматной доске; большинство столиков в кафе было опрокинуто, и множество шахматных фугур валялось на земле.

– Адольф, это же я – Людвиг из Линца, почему ты мне не отвечаешь? – Людвиг тихонько тронул человека в плаще за плечо.

– Действительно очень сложная позиция, – Гитлер был весь погружен в раздумья; правой рукой он чесал в затылке.

– Что, считаешь ниже своего достоинства ответить мне, а? – процедил Людвиг, начиная злиться, – ну так я не буду докучать тебе разговором, фюрер. – Последнее слово он подеркнуто произнес по слогам. – Все, что от тебя требуется, так это слушать.

Людвиг оперся на ружье и начал говорить мечтательным тоном: «Был у меня младший брат, Карл, ты не знал его, он был гораздо талантливее меня. Родители отправили его на учебу в Вену, но после того, как материальное положение семьи, ухудшилось, мы были вынуждены эмигрировать в Германию. Карл прекратил свои занятия и начал перебиваться случайными заработками. Когда началась война, он поспешил вступить в СС и вскоре получил офицерский чин. Ло того, как нацепил мундир, он всегда был весел, улыбался, ходил себе посвистывал – был душой любой компании. Но теперь, – Людвиг печально покачал головой, – теперь он ходил по улицам со стеклянными глазами, как зомби. Три месяца назад он застрелился из своего служебного пистолета, – и все это из-за тебя, мразь, – в голосе Людвига зазвучали слезы, – все это из-за тебя».

– Я должен признать, – пробормотал Гитлер, – что проблема выглядит почти неразрешимой.

Людвиг взглянул на него влажными глазами. «Мразь», – повторил он с гневом, и старинное ружье выстрелило.

– Странно, – сказал я Людвигу, изучая ситуацию на шахматной доске, – как же можно поставить мат, если среди фигур нет короля? – Давай вернемся домой, – прошептал Людвиг, – я устал. Мы шли молча. Выходя с Александер-плац, Людвиг вытер мокрое лицо тыльной стороной руки. «Я прошу прощения за эту постыдную сцену в кафе, – он опустил голову, – не знаю, что нашло на меня, словно какой-то припадок случился. А что за чушь я нес, – у меня ведь и брата-то нет. – Он сделал очень много зла и заслужил смерть, – пытался я приободрить Людвига. – Может быть, – проговорил он, – но я стрелял не из-за этого. Мы еще прошли некоторое время в тишине, не прерывавшейся разрывами снарядов, как вдруг из горла Людвига вырвался какой-то неестественный смех, больше похожий на хрип: «Был у меня младший брат, Карл… – передразнил он сам себя, – а она еще говорила, что у меня нет фантазии». На стене одного из домов висело объявление, а на нем – изображение фюрера. Я мысленно сравнил его с тем, кого видел в кафе. «А ты был прав, Людвиг, – сказал я, – без усов ему и впрямь лучше».

Веселенькие цвета

Дани было приблизительно шесть лет, когда он в первый раз увидел рисунок из еженедельной серии «Найди и раскрась». Детей просили помочь дядюшке Ицхаку найти его потерявшуюся курительную трубку и раскрасить ее в веселенькие цвета. Дани нашел трубку, раскрасил ее в веселенькие цвета и даже получил приз – энциклопедию «Пейзажи нашей страны», – который разыгрывался между теми, кто сумел выполнить задание. Но это было только начало.

Дани помог Йоаву найти его песика, которого звали «Герой», Яэли и Балхе найти их маленькую сестренку, полицейскому Авнеру найти его пропавший пистолет, милуимникам[27]27
  Милуимник – израильский солдат-резервист, ежегодно проходящий военную службу.


[Закрыть] Амиру и Ами найти их патрульный джип и всегда обязательно раскрашивал находки в веселенькие цвета.

Он помог Яиру-охотнику найти спрятавшегося зайца, римским солдатам – отыскать Иисуса, Чарльзу Мэнсону – обнаружить Шарон Тейт,[28]28
  Ч.Мэнсон – главарь секты фанатиков, которые зверски убили американскую актрису Ш.Тейт, жену известного кинорежиссера Романа Поланского, которая тогда была беременной.


[Закрыть] которая пряталась в спальне, Шуки и Зиву из спецотдела полиции он помог выследить Герцеля Авитана,[29]29
  Главарь одной из криминальных группировок в Израиле в начале 80-х годов.


[Закрыть] и при этом Дани не забывал раскрасить каждого из них в веселенькие цвета.

Он знал, что за спиной его называли «стукач», но это его не трогало. Он продолжал помогать. Он помог Джорджу[30]30
  Президент США Джордж Буш-старший.


[Закрыть] отыскать спрятавшегося Норьегу, нацистам – обнаружить Анну Франк, румынскому народу – найти увертливого Чаушеску и всегда-всегда раскрашивал прятавшихся в веселенькие цвета. Террористы и борцы за свободу по всему миру начали думать, что им нет никакого смысла скрываться. Часть из них, отчаявшись и растерявшись, сами выкрасили себя в веселенькие цвета. И вообще, большинство людей утратили веру в свою способность сражаться с судьбой, которая была им предназначена, и мир превратился в весьма унылое место. Да и сам Дани не был особенно счастлив. Процесс поиска и раскрашивания уже не интересовал его, и он продолжал этим заниматься только в силу привычки. Кроме того, у него уже не было места для складирования семисот двадцати восьми экземпляров энциклопедии «Пейзажи нашей страны». Только цвета оставались веселенькими.

Никто не понимает квантов

Вечером в канун Судного дня кванты отправились к Эйнштейну просить прощения.

– Меня нет дома, – прокричал им Эйнштейн через закрытую дверь.

Когда они шли домой, люди кричали им из окон всякие оскорбления, а кто-то даже запустил пустой жестянкой. Кванты делали вид, что это их совсем не трогает, но в душе были страшно огорчены.

Никто не понимает квантов, все их ненавидят.

– Эй, паразиты, – кричат им, когда они идут по улице, – шли бы служить в армию.

– Так мы хотели служить, – пытаются оправдаться кванты, – но армия не согласилась призвать нас, потому что мы такие маленькие.

Однако никто не прислушивается к их аргументам. Никто не слушает квантов, когда они пытаются защитить себя, но, когда они говорят что-то, что можно истолковать не в их пользу, о! – тогда каждый сразу ловит их на слове. Кванты, например, могут сказать безобидное предложение типа «Ну, вот кошка». А в новостях сразу заявляют, что они устраивают провокацию, и журналисты бросаются брать интервью у Шредингера.[31]31
  Э. Шредингер (1887–1961) – австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии.


[Закрыть]

Вообще журналисты более всего ненавидят квантов, и все из-за того, что однажды на конференции, организованной журналом «Мысли», кванты сказали, что наблюдатель, сообщающий о событии, влияет на него. Все журналисты подумали, что кванты говорят об освещении интифады в СМИ, и тут же заявили, что это провокационное высказывание, призванное взбудоражить массы. Кванты могут говорить хоть до завтра, что они совсем не это имели ввиду, и что у них нет никаких политических намерений, но никто и ни за что не поверит им. Все знают, что они друзья Юваля Нээмана.[32]32
  Ю. Нээман – профессор физики, бывший руководитель военной разведки Израиля. Основатель и лидер праворадикальной политической партии «Тхия» («Возрождение»), существовавшей в конце в 70-х – начале 80-х годов.


[Закрыть]

Многие считают, что кванты – тупые, что они бесчувственные, но это совсем не так. В пятницу, когда показывали передачу об атомной бомбардировке Хиросимы, квантов пригласили в студию в Иерусалиме… Им даже трудно было говорить. Они сидели перед включенным микрофоном и просто плакали, и все те телезрители, которые не знают квантов хорошо, вообще не поняли, что кванты плачут, а посчитали, что они уклоняются от ответа.

Самое печальное то, что даже, если кванты напишут десятки писем в редакции всех научных изданий в мире и неопровержимо докажут, что во всей этой истории с ядерной бомбардировкой просто использовали их наивность, и что они в жизни не думали, чем это может закончиться, – это все равно им не поможет, потому что никто не понимает квантов. И прежде всего – сами физики.