Текст книги "Дни, как сегодня"

Автор книги: Этгар Керет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Бог-карлик

Сначала вечеринка не задалась, и бог-карлик начал показывать всякие фокусы, чтобы гости не разошлись по домам и не оставили его совершенно одного. Он взял три маленьких мячика и начал жонглировать ими, открыв представление, и дальше – фокус за фокусом, один поразительнее другого.

Часть гостей, кто уже собрался было уходить, сняли пальто и расселись, чтобы посмотреть на бога-карлика, который был в ударе. Теперь он жонглировал не тремя, а уже четырьмя мячами. Подброшенные в воздух, они выписывали геометрически правильную дугу, а он ловил их и за спиной, и между ногами. Затем он добавил пятый мяч, и у публики перехватило дыхание. Но он и на этом не остановился, а добавил еще мяч, и еще сто, и еще миллиард. А когда в воздухе было уже три миллиарда мячей, он жонглировал с закрытыми глазами, и ни один мяч не упал на землю. А когда было уже двадцать миллионов триллионов мячей, он еще поставил себе на лоб стакан пива, полный до краев, и балансировал, не пролив ни капли.

И все те снобы, которые до этого постоянно отпускали снисходительные реплики типа «Подумаешь, большое дело, я тоже так могу» или «Я вот однажды в «Вегасе» видел негра, так он бы этого за пояс заткнул…», должны были признать, что это – нечто особенное.

В итоге все оказались в выигрыше: гости – потому что увидели поразительное представление, мы – потому что так был создан мир, и бог-карлик – потому что не должен был оставаться один.

«Гулливер» по-исландски

В первый день, когда я приехал сюда, меня охватил страх. Часы не показали еще и четырех после полудня, а солнце уже давно село. Они тут зажигают уличные фонари уже в 2.00 – 2.30, и в то короткое время, пока солнце еще светит, цвета какие-то блеклые, как на старой картине.

Вот уже пять месяцев, как я путешествую здесь, один, с рюкзаком за спиной, смотрю на снега, фиорды и лед. Мир здесь полностью окрашен в белый цвет, а ночь – черная. Иногда я должен напоминать себе, что это всего лишь путешествие. «Смотри, – говорю я, – лемминг!» и заставляю себя достать камеру. Но сколько уже можно фотографировать? В душе я чувствую себя изгнанником.

Я дышу паром на свои толстые перчатки, это по идее должно отогнать холод. Но холод ждет своей минуты, и как только пар рассеивается, он снова возвращается. Холод здесь – это не то, что холод у нас в Израиле. Это холод, который даже не связан с температурой. Это хитрый холод, который проникает в тебя и замораживает изнутри.

Я продолжаю идти по улице. Слева – маленький освещенный книжный магазин. Уже полгода я не читал книг. Я вхожу в магазин, здесь мне тепло и приятно.

– Простите, – спрашиваю я, – у вас есть книги на английском?

Продавец, кивает головой и продолжает читать газету с нелепыми буквами. Я не спешу уходить. Прохожу между полками с книгами. Смотрю на обложки книг. Вдыхаю запах свежей бумаги.

Внутри магазина возле одного из стеллажей стоит монахиня. Со спины она на мгновение выглядит, как смерть из фильмов Бергмана. Но я собираюсь с мужеством, подхожу к соседнему стеллажу и украдкой бросаю на нее взгляд. У нее худое и красивое лицо. Очень красивое. Книгу, которую она держит в руке, я знаю. Я определяю ее по картинке на обложке. Она возвращает книгу на ее место на полке и поворачивается к другому стеллажу.

Я спешу достать книгу с полки. Том еще хранит тепло. Это «Гулливер», «Гулливер» по-исландски, но все равно «Гулливер». Обложка книги напоминает издание на иврите. У нас было такое дома. Я думаю, что мой брат получил его от кого-то в подарок.

Я плачу в кассу продавцу, который настаивает, чтобы завернуть мне книгу в подарочную упаковку. Он приклеивает на цветастую упаковочную бумагу розовую ленту и лезвием ножниц закручивает в колечки ее конец. Собственно, почему бы и нет? Это подарок себе.

Выйдя из магазина, я спешу разорвать упаковочную бумагу, снимаю рюкзак, прислоняю его к фонарному столбу, усаживаюсь прямо на заснеженный тротуар и начинаю читать. Книгу я хорошо знаю, и даже, если забыл в ней что-то, картинки сразу напоминают мне. Это та же книга, те же слова. Даже если я и додумываю что-то из них. «Гулливер» на исландском – это все еще «Гулливер», книга, которую я ужасно люблю.

От большого волнения я начинаю потеть, это первый раз, что я потею с того времени, как приехал сюда. Я снимаю тяжелое пальто и влажные перчатки, в которых мне трудно переворачивать страницы. Первые два романа просто великолепны, да и от третьего я получил огромное удовольствие. Но, без сомнения, последнее путешествие – самое захватывающее. Эти благородные гуигнгнмы, на которых я всегда хотел походить. Когда Гулливер был вынужден покинуть их и вернуться к людям, я не мог удержаться от слез.

Когда я дочитываю книгу, то замечаю, что уличный фонарь уже не горит. Холод уже давно перестал мешать мне. В свете фар проезжающего автомобиля я вижу рядом с собой личность в черном. Она поворачивается ко мне. Это она – ошибиться невозможно – коса, костлявое лицо. Со спины она на мгновение показалась мне настоящей монахиней.

Кохи 2

Циона выпускают через две недели. Он уже пригласил нас на вечеринку к себе в кибуц. Кохи посоветовал мне придумать какой-нибудь предлог, чтобы не ходить. «Все кибуцники – каннибалы, – нес он чушь по своему обыкновению, – они там без разбора едят один другого. Если бы они не были такими скрытными, это давно бы уже выплыло наружу. Тебе только не хватает, чтобы кто-нибудь из них, подпив, вообразил, что ты – секретарь кибуца, который достал его дежурствами, и – бац! – ты уже находишься в желудке какого-нибудь жирненького мапайника.[14]14
  Мапайник – член израильской левосионистской партии МАПАЙ (Израильская рабочая партия). Большинство членов кибуцов в Израиле долгое время составляли члены лево-сионистских движений и партий.


[Закрыть]

После инцидента в Южном Ливане Кохи стал просто невыносим. Чего стоит один только случай с этим письмом командиру батальона.

Первые недели после той истории в Ливане Кохи обычно слонялся по территории базы, засовывая и вынимая из дырки в голове палец, и кричал: «Я умер, вот это да… Я умер». Повар Шломо, когда увидел его, упал в обморок, а потом подал командиру роты рапорт по форме 55, в котором написал, что не может служить в одном подразделении с трупом, поскольку из рода коэнов. После того, как комроты Акива немного успокоил Шломо и потребовал от Кохи прекратить его штучки, тот подал официальную просьбу командиру батальона с требованием, чтобы его признали погибшим в бою, и в этом статусе освободили от нарядов и дневальства.

У комбата Амихая, когда он прочитал просьбу Кохи, чуть крышу не сорвало. Он написал на Кохи рапорт начальству о неподчинении или что-то в этом роде. Дисциплинарный суд выписал Кохи четырнадцать суток гауптвахты, и тогда его совсем понесло: «Ты не знаешь, с кем ты связался, у меня есть кореш – писатель, ты еще заплатишь за это». Йони-сержант и я должны были почти силой вывести Кохи из зала суда, до того он разошелся. Комбат Амихай попросил меня сообщать ему обо всех странностях в поведении Кохи.

Два дня спустя, как его выпустили с гауптвахты, Кохи намазал джип разведотделения арахисовым маслом, утверждая, что это собьет с толку верблюдов противника. Амихаю я об этом не сказал ни слова. Мне что, нужны проблемы? Кохи может сделать так, что и мое имя будут писать с ошибками.

Сегодня он печально рассказал мне, что от имени взвода послал венок с черной лентой родителям Меира-бухарца. «Я так по нему скучаю», – прошептал он и смахнул набежавшую слезу.

– Но Меир ведь не погиб, его только признали негодным к строевой. Сегодня он возит какого-то штабного подполковника, – напомнил я Кохи.

Но тот отказывался утешиться.

– Прекрати плакать, Меир жив, – я с силой потряс Кохи за плечо.

– Ну, жив он, жив – и что? – всхлипнул Кохи подавленно, – было бы гораздо лучше, если бы он погиб тогда в Ливане. Штабной водила, – процедил Кохи с презрением. – У этих бухарцев нет ни капли чувства эстетики. Тебе нужно было придушить его до того, как пришел БТР, чтобы забрать нас.

– Кохи – это сокращенно от чего? – попытался я сменить тему беседы.

– Кохи – от Кохава.[15]15
  Кохава (Звезда) – женское имя.


[Закрыть] Мои родители всегда хотели девочку, – Кохи действительно переключился. Он закрыл глаза и уселся поудобнее. Я почувствовал, что он собирается запеть. Иногда он ведет себя так. Вообще на него сильно действуют арабские фильмы.

 
«Я не был любимцем отца —
Он меня бил без конца.
При виде сынка он кричал —
Извращенец о дочке мечтал…»
 

Я уже знаю, что его песни затягиваются более, чем на час, а в середине он еще и танцует. Я больше не мог этого выносить и отправился к Акиве поговорить о переводе. А он показал мне заметку в газете, где писали о Ционе, который был объявлен пропавшим без вести. «Исчез, будто его земля поглотила», – прошептал Акива и многозначительно подмигнул мне. Я пошел в нашу палатку и завалился на койку, как был – в одежде и ботинках. Укрылся одеялом и закрыл глаза, пытаясь заснуть.

Ночью я снова увижу во сне, как Кохи вступает в Иностранный легион, а все алжирцы проходят гиюр[16]16
  Гиюр – религиозная церемония в иудаизме, пройдя которую, человек любой национальности считается евреем.


[Закрыть] и переезжают в Израиль. Всегда одно и то же.

Из серии «Ивритская проза»

Моторизованный патруль

Самир вел джип, а Халиль, отец Мухаммеда, сидел рядом с ним, держа наготове автомат, стрелявший гранатами со слезоточивым газом. Я и Фатима сидели сзади. Мы ехали медленно, улица была тихой.

– …Слишком тихо, эти вонючие израильские солдаты что-то готовят, – сказал Халиль.

Как бы в подтверждение его слов с одного из домов слетел строительный блок. Самир резко затормозил, и блок рухнул на капот автомобиля. Краем глаза я успел заметить, как за парапетом одной из крыш мелькнула каска солдата, который сбросил камень.

– Халиль, это оттуда, – показал я на крышу, с которой был сброшен блок.

– О кей. Ты и Фатима возьмите его, но помните, что сказал Мухаммед – я не хочу еще одного убитого израильского солдата. Газетчики только того и ждут. Еще одна комиссия по расследованию – это самое последнее, что нужно нашей хамуле.[17]17
  Хамула – большая родовая семья у арабов.


[Закрыть]

Фатима и я осторожно поднялись по лестнице, ведущей на крышу. Там мы увидели перепуганного израильского солдата. Он был совсем ребенок – приблизительно лет двенадцать. Он попытался спрятаться за бельем, развешенным для просушки. Фатима приблизилась к нему и ударила его дубинкой по лицу. Он упал, обливаясь кровью.

– Я ничего не делал, я люблю арабов, Богом и Торой клянусь, да здравствует Ясир Арафат, будь прокляты сионисты, – испуганно выпалил он.

Фатима принялась ожесточенно пинать его ногами.

– Минуту назад сбросил на нас блок, чуть было не раскроил мне череп, а сейчас что – вдруг полюбил арабов, а, засранец?!

– Оставь его, – сказал я, – он всего лишь ребенок.

– Он всего лишь ребенок, он всего лишь ребенок, – передразнила меня Фатима, продолжая избивать парня. – Меня тошнит от чистоплюев вроде тебя и Самира. Из-за таких «детей» Набиль сейчас в госпитале. Эти твои милые детки превратили его в калеку.

Я крепко обхватил ее. Сначала она отчаянно вырывалась, но постепенно перестала сопротивляться, а ее истеричные выкрики перешли во всхлипывания, которые зазвучали в унисон с плачем окровавленного израильского подростка. Я уже не удерживал ее, а обнимал.

– Я не хочу здесь находиться, – прошептала она, – я устала от проклятий и камней, я устала все время кого-то бить. Поверь мне, нужно оставить им их гребаные города. Пусть себе продолжают пить пиво в своих мерзких барах и делать маленьких израильских солдат, на кой нам все это нужно?

Я отпустил ее и пошел посмотреть, как там ребенок. Его лицо превратилось в кровавое месиво и, если бы на голове у него не было каски, он был бы мертв. Я взвалил его себе на спину, и мы пошли вниз по ступенькам. Он весил менее сорока килограммов. Так легки они, враги наши.

Пока мы шли вниз, нас сопровождали доносившиеся из-за жалюзи выкрики израильских женщин-солдат. Все здесь ненавидят нас, от годовалого солдата-малыша и до израильских солдат-старух. И что более всего огорчительно, так это то, что их ненависть обоснованна.

– Возвращайтесь в свои деревни, пидоры арабские, – раздался выкрик из одного окна.

А как бы я хотел вернуться в свою деревню, к покрытым полевыми цветами холмам, к пасущимся в вади стадам скота, к землям шакала.[18]18
  Здесь, иронически рисуя картину пасторального палестинского пейзажа, автор упоминает название одного из первых и ставшего широко известным сборника рассказов ведущего сегодня израильского писателя Амоса Оза «Земли шакала» (1965 г.).


[Закрыть] Я уложил ребенка на заднее сидение джипа.

– Нужно отвезти его в больницу, – сказал я.

– Оставь его здесь! – приказал Халиль.

– Ему нужна срочная медицинская помощь…

– Ты слышал, что я сказал, Рафик, оставь его здесь. Это приказ.

Я переложил мальчика на землю и аккуратно снял каску с его юной головы. Я провел рукой по его пропитанным кровью волосам и пробормотал извинение на своем ломаном иврите. Бессмысленно – он все равно был без сознания.

– Немедленно садись в джип! – приказал Халиль.

Действительно, какой смысл?..

Джип тронулся.

– Пусть израильтяне заботятся об израильтянах, – проговорил Халиль примирительным тоном.

Я вытер лицо концом куфии.[19]19
  Куфия – национальный арабский мужской головной убор в форме платка бело-красного или бело-черного цвета.


[Закрыть]

По дороге мы проехали мимо заброшенных ресторанов, закрытых баров, пустынных садов. Я попытался представить себе, как выглядел этот город до того, как мы пришли сюда: маленькие солдаты играют на улицах, миловидные девушки-солдаты в блестящих касках спускаются по улице, звеня браслетами на ногах…

– Они опять вывесили флаг, сволочи, – процедил Халиль.

«Флаг» – простыня блеклого бело-голубого цвета или безобидное покрывало для постели – висел на электрических проводах. Мы остановили джип, и Халиль заставил какого-то местного солдата-старика принести лестницу и взобраться по ней, чтобы снять полотнище. Старик поднимался по лестнице, трясясь от старости и от страха, а Халиль подгонял его криками на иврите. Несчастный боялся, что упадет, да и я тоже. Что, у палестинского народа не хватает врагов и он должен воевать с трясущимися стариками в цветных лохмотьях? Старик ухватил флаг одной рукой и начал спускаться по лестнице. Руку с флагом он отвел в сторону, будто держал в ней что-то мерзкое. Его нога соскользнула с одной из ступенек, и старик упал на землю.

Самир подбежал, чтобы помочь ему подняться, но Халиль остановил его. Старик с трудом поднялся на ноги и медленно заковылял от нас, хромая. Самир вернулся к джипу. «Это не должно быть так, здесь что-то не так», – бормотал он, усаживаясь на заднее сиденье. А я, вооруженный винтовкой с резиновыми пулями, которые норовят отскочить в меня от каждой стены, увешанный газовыми гранатами, которые ни у кого не вызывают слезы, помимо меня, молча опирался на капот джипа. «Ваша мать трахается с сионистами», – раздался знакомый крик по-арабски с одной из крыш. А я думал о холмах и овцах, о маленьких домиках из глины, о крике муэдзина, созывающего на утреннюю молитву. Старик продолжал хромать.

БАКУМ

Взвод стоял в три шеренги на песчаном плацу. Несмотря на все усилия выглядеть подтянутыми и внушительными, новобранцы смотрелись чуть клоунски. Только что закончилось их формальное превращение в солдат, но значительная их часть получила обмундирование, которое не соответствовало им по размеру. Другие не справились с элементарной задачей вдеть ремень в брюки или зашнуровать армейские ботинки. При этом излишне серьезное выражение их лиц и неестественно прямая стойка и создавали комедийность общей картины.

– Есть тут кто-нибудь, чей товарищ или знакомый покончил с собой во время армейской службы? – мягко спросил к/о[20]20
  Командир отделения.


[Закрыть] Бакум,[21]21
  БАКУМ (ивритск. армейская аббревиатура) – база приема и распределения мобилизованных. Здесь новобранцев обмундировывают и распределяют по регулярным частям.


[Закрыть] в его глазах была печаль.

Где-то слева в крайней шеренге нерешительно поднялась рука, ее обладатель был закрыт здоровенным блондином, стоявшим перед ним.

– Классно, – пробормотал печальный к/о. – Шагом марш чистить сортир.

Из шеренги деревянной походкой вышел низенький солдатик. Пуговицы его гимнастерки были застегнуты не на те дырочки, что перекосило ему воротник, и вкупе с неестественной прямотой корпуса это создавало иллюзию, что у него сломана шея. Четким шагом он промаршировал в направлении туалета.

– Есть здесь солдаты, чьи родители пережили Катастрофу и теперь кричат и плачут во сне? – продолжал удрученно вопрошать к/о.

Трое подняли руки.

– Командир, – раздался писклявый голосок одного очкарика.

– А-а, солдат, – устало, но солидно ответил к/о.

– У меня это не совсем так, то есть, мой отец не плачет или кричит, он только разговаривает. «Богдан, Богдан», говорит он и всегда – дважды. Богдан – это его младший брат, которого убили немцы. Так я не знаю, командир, поднимать мне руку или нет?

– Хм… – замешкался на мгновение к/о. – Как он это говорит? Обычным голосом или шепотом?

– Обычным, даже немного громко, командир, – солдат опустил глаза.

– А как умер его брат? – допытывался к/о.

– Немцы бросили его живого в колодец с известью, – солдат засунул палец под левое стекло очков и попытался стереть скатывавшуюся слезу.

– В колодец с известью, да? – воскликнул к/о.

– В колодец с известью, командир, – подтвердил очкарик, снова принимая стойку «смирно».

– Ладно, если это был колодец с известью, и отец разговаривает громко, то ты добавляешься вот к этим трем. Вы четверо сейчас явитесь на кухню к старшему сержанту Пинто и скажете, что вас послал командир Еошуа, понятно?

– Да, командир, – ответили все четверо и покинули плац в образцовом порядке.

– Ну ладно, есть среди вас импотенты или такие, кто мочится во сне?

Никто не поднял руку. К/о обвел лица солдат подозрительным взглядом, в его глазах оставалась печаль: «Вы думаете, что я пальцем деланный? Сорок шесть солдат, и ни один не ссытся во сне? И все трахаются, как кролики?»

– Сорок шесть нужно говорить в мужском роде,[22]22
  Числительные в иврите всегда различаются по родам. Командир использовал форму женского рода, говоря о мужчинах.


[Закрыть] командир, – почти прошептал дневальный. – И среди нас нет с недержанием мочи или импотентов, так как мы спецнабор, командир.

– Отлично, дневальный, – гремел к/о, – если ты такой умный, то ты один отстоишь три ночные смены, и тогда у тебя будет много времени подумать, насколько важно держать рот заткнутым.

– Может, здесь также есть кто-нибудь с травмой, кого я пропустил?

– Командир, у меня была тяжелая травма в детстве, – вдруг заявил тот здоровенный блондин слева. – Я разделю с ним часы караула.

– Э-э-э, не так быстро, солдат. Какая в точности у тебя травма?

– Это, это связано с моим братом, и я не хочу говорить об этом, командир. – Он поспешил поднять свой рюкзак и успел сделать один шаг вслед за дневальным.

– Стой, – остановил его командир. – Не хочешь – заставим, не можешь – научим. А я хочу, чтобы здесь и сейчас ты описал свою травму.

Блондин завилял: «Мы шли по Иудейской пустыне, и… мой брат поскользнулся и раскроил себе череп…»

– И это вся травма? – насмешливо оборвал его к/о.

– Командир, вы там не были, кровь текла ручьем, ему наложили четырнадцать швов на голову, с тех пор я не в состоянии…

– О-кей, солдат, это было очень по-товарищески, и я ценю это, но я не вчера родился. Дневальный все-таки постоит в карауле один, может быть это научит его быть человеком, а ты… Как тебя зовут?

– Алон, командир.

– А-а, а ты, Алон, смени его пока на дневальстве.

Кохи 3

На вечеринке по случаю демобилизации Кохи мы подарили ему книжку Этгара Керета «Трубы».

– Дерьмовая книга, – скривил Кохи физиономию, – кроме двух… извините, трех рассказов все остальное – мусор. Сегодня каждый идиот может выпустить книжку в каком-нибудь крошечном издательстве и потерять на ней кучу денег, и все это в силу инфальтильного заблуждения, что однажды у него выйдет что-то стоящее.

Честно говоря, Кохи в целом прав, и единственная причина, по которой Акива купил книгу, было то, что ее уценили.

– Ты знаешь, Зохар, я лично знаком с этим Этгаром – такой слабак, делает все, что я ему говорю, хочешь посмотреть?

– Отвяжись, Кохи. Давай поедим торта и будем закругляться, уже совсем поздно, – взмолился я.

– Ладно тебе, Зохар, это все-таки моя вечеринка, дай немного повеселиться. Смотри, как я его сейчас приложу.

Кохи начал ходить по потолку и разрушать единство времени и действия с помощью всяческих злодейских уловок.

– Будь другом, Кохи, прекрати. В конце концов это дорого нам обойдется.

Кохи продолжал намеренно разрушать последовательность сюжета.

– Не волнуйся, Зохар, этот Этгар – ботаник, я знаю его не первый день, он не испортит нам[23]23
  Рассказ обрывается в этом месте совершенно неожиданно для читателя. Когда я спросил о причине этого у автора, Керет засмеялся и сказал, что Кохи вышел из его власти и начал огорчать своего создателя, поэтому серия о нем была прекращена буквально на полуслове (перев.).


[Закрыть]

Сизиф

Каждую неделю та же история. В пятницу, в 4.15 я уже одет в спортивный костюм, через пять минут Яаков должен заехать за мной, а ей обязательно нужно сказать: «Может быть, сегодня не пойдешь? Ты знаешь, как папа огорчается, что ты не остаешься на кидуш[24]24
  Кидуш – благословение, которое старший родственник произносит за столом в шабат.


[Закрыть]».

И каждый раз я снова должен объяснять ей, что я все время работаю сверхурочно, пашу, как вол, чтобы оплачивать содержание ее отца в доме престарелых, и что вторая половина дня в пятницу – это единственное время, когда я могу увидеться с друзьями, немного поиграть в футбол, на время забыть о проблемах. И каждую неделю она должна говорить: «Папа спрашивает – я что, вдова, что рядом со мной за столом нет мужа».

А я всегда говорю ей, что пусть скажет своему старому провокатору, что овдовела, и что, если он хочет, чтобы муж его дочери вернулся к жизни, пусть перестанет все время качать из нас «гельт[25]25
  Гельт (идиш) – деньги.


[Закрыть]» и переедет из своего пятизвездочного дома для престарелых в заведение с более приемлемыми ценами. А эта собака обязательно должна сказать: «Поверь, Моше, с мужем, как ты, лучше быть вдовой».

Я каждый раз злюсь заново и, уходя, громко хлопаю дверью, и потом всю игру думаю об этом – о ссоре и о ней, обо всем этом дерьме – мало того, что меня кормят им на работе, так я еще и дома должен его хлебать, и игра мне уже не в кайф.

Но это еще ладно. Больше всего бесит то, что, когда я каждую неделю в пятницу вечером снова возвращаюсь домой, будто специально она ждет меня на лестничной площадке, ее глаза опухли от слез. «Папа ушел, – говорит она мне, – его нет». И я, мыслями еще в игре, медленно начинаю соображать, что это не то, что ее отец ушел к себе, нет, он просто дал дуба.

Каждую неделю заново этот старик должен подавиться костью в середине шабатного ужина.[26]26
  В иудаизме новый день начинается вечером, то есть шабат – вечером в пятницу.


[Закрыть] Умереть у моей жены на руках. «Он хрипел, и я не знала, что делать, – плачет она и обнимает меня. – Если бы ты был здесь, может быть смог бы что-нибудь сделать, – должна она всегда добавить. – Ты ведь водитель «Скорой помоши», ты в таких делах понимаешь».

И эти слова ранят меня, как нож. После этого всю неделю я хожу с противным чувством вины, каждый раз заново, как идиот, никогда не учусь.