Текст книги "Легион обреченных"

Автор книги: Эсенов Рахим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Откуда Чокаев, безвылазно живший в Париже, был так осведомлен о Черкезе? И чем больше распинался он о «коварстве большевиков-гяуров», тем больше Черкез сомневался в правдивости слов подвыпившего оратора. Его сумбурная речь лишь разбередила впечатлительную душу Черкеза, и он вновь задумался о странной гибели родителей и брата. Мысль эта мучительно терзала его своей загадочностью. И он все чаще думал о Туркмении, о земле своих предков. Тоска, боль по родине с каждым днем становилась все острее...

Жизнь шла своим чередом. В контору фирмы «Восточная красавица» на Данцигштрассе иногда привозили рулоны рекламных плакатов. Их присылало какое-то общество, разумеется, не без санкции ведомства Геббельса, знавшее, что фирма поставляет хну и басму почти всей Европе. Как-то Черкез, получив очередную партию, развернул один рулон. Броский рекламный плакат со свастикой по четырем углам, в центре – сочные фотографии с красивыми видами. А под ними готическим шрифтом выведено: «Немец! Посмотри вокруг, как божественно красива твоя вечная родина! Родина тысячелетнего рейха! Как великолепны берега северных озер, их песчаные пляжи, где отдыхали твои победоносные предки – викинги! Как восхитительны вечнозеленые хвойные леса и уютные хижины со всеми удобствами! В девственных чащах, где охотились еще славные викинги, ты найдешь покой и уединение... Немец! Прекраснее твоей родины не сыскать на всем белом свете. Хайль!»

Напыщенно-хвастливые фразы почему-то коробили Черкеза. И зайцу родной холм дороже всего на свете, говорят туркмены. Но почему немцы всегда старались подчеркнуть свое превосходство, исключительность во всем? Все у них необычное: вода и земля, воздух и язык, нравы и обычаи... Послушаешь, так будто на свете никого, кроме немцев, нет. Все любят свое, но не настолько слепо, чтобы не примечать чужого, того, что рядом с тобой, если оно доброе, прекрасное. Едэм дас зайне! Каждому свое! Немцы, не задумываясь, а может, нарочно, любят повторять это библейское изречение.

И всякий раз, когда туристическое общество присылало очередную партию плакатов, Черкез неосмотрительно выбрасывал их в мусоропровод. Узнай об этом гестапо, Черкезу и Джемал концлагеря не миновать.

И однажды за этим занятием их застали... Дверь конторы, обычно запертая, почему-то оказалась открытой, и Мадер, бесшумно пройдя переднюю, возник на пороге. Он был без очков, и казалось, будто вместо глаз, прищуренных в хитроватой улыбке, зияли пустые глазенки, тупые, бессмысленные.

От неожиданности Джемал выронила плакаты, и те веером рассыпались по полу, у открытого зева мусоропровода. Черкез растерянно улыбался, стараясь скатать их в рулоны. Мадер же, словно ничего не замечая, прошел за стол, опустился в кресло и объяснил свой неожиданный приход тем, что неподалеку от конторы фирмы разбил свои очки, столкнувшись с каким-то бежавшим юношей, за которым гнались полицейские.

Черкез и Джемал долго терялись в догадках, почему Мадер ничего им не сказал, не выговорил. Не заметил из-за близорукости? Что тогда означала его не сходившая с лица саркастическая ухмылка? Потомственный дворянин, барон, потомок тевтонских рыцарей-крестоносцев, считавший себя асом разведки, он не одобрял политики Гитлера, правившего страной гестаповскими методами, с помощью охранных отрядов СС. И вообще Мадер презирал всю эту шайку мясников, лавочников, владельцев пивных, что захватила власть. Он испытывал антипатию ко всем имперским бонзам, считая их выскочками, авантюристами, а самого фюрера называл иногда «ефрейтором», чаще – «наш всегерманский дневальный», хотя предпочитал его режим «анархии большевиков».

Мадер просто не видел резона ставить под удар своих компаньонов, которые хорошо управлялись с делами фирмы, приносившей и барону немалые доходы. Донести на своих воспитанников, значит, запустить бумеранг в самого себя. Кто носился с супругами, кто предрекал им большое будущее в «великом Туране?» Он, Вилли Мадер. Зачем рубить сук, на котором сидишь, зная, что Черкез и Джемал находятся на особом счету у самого руководителя германского абвера адмирала Фридриха Вильгельма Канариса. Его Мадер считал своим единомышленником: шеф военной разведки, как и Мадер, терпеть не мог выскочку-ефрейтора. Молодая чета ждала своего звездного часа, и Мадер, связывая с ней многое в будущем, не хотел бы навлечь на себя беду...

Спокойный голос Шаммы-ага снова вернул Черкеза издалека.

– За речкой чужая земля, – Шаммы-ага вытянул узловатые пальцы, – туда рукой подать. Вроде одна земля, что там, что здесь. Но своя – роднее. И объяснить не сможешь, почему так любишь ее. За что дитя любит свою мать? Всех языков мира не хватит, чтобы выразить. Так и это. На своей земле ты сильнее, человеком себя чувствуешь. Бывал и я в чужих краях, – разоткровенничался старый чекист. – Встречал земляков, исходивших тоской по родине. Чуть с ума не сошел, видя их горе, слезы. Одно лишь меня там утешало – знал, что вернусь домой.

Черкез и сам мечтал там, на чужбине, дожить до той минуты, когда ступит на родную землю. Но всякий раз отгонял от себя эту мысль прочь: слишком поверил он врагам, нашептавшим, будто возврата назад быть не может,

И вот он наконец на родной земле, дышит ее воздухом, видит родное лицо Шаммы-ага, так похожего на отца. Но почему к этой великой радости примешивалась какая-то горечь? Почему он чувствовал себя гостем, которому, как бы радушно его ни приветили, непременно придется вернуться. Едва дождавшись долгожданного мига, Черкез должен снова вставить родину – ради будущего, чтобы заслужить право жить на ней хозяином. Он дал слово Шаммы-ага, поклявшись святой памятью отца. Черкез никого не винил: за малодушие всегда расплачиваются...

Снова донеслась ровная речь Шаммы-ага, не сводившего глаз с орла, принесшего с собой в гнездо зеленую веточку, словно в подарок орлице. А Черкез подумал о Джемал, представил ее теплые руки, тревожные глаза.

– Орлы выводят своих птенцов только в родном гнезде, – продолжал Шаммы-ага и тут же воскликнул: – Смотри, Черкез, как он взлетает!..

Орел красиво взмыл с вершины арчи ввысь без единого взмаха крыльев, поднимаясь по широкой витиеватой спирали в заоблачный простор, и стал парить в воздушных потоках, бесстрашно скользя навстречу свежему ветру.

Издали просторный каменный дом, возведенный на горе по воле местного помещика, походил на хекем [3]3
  Xекем – специальное возвышенное место, предназначенное для ловчих птиц.


[Закрыть]. И сам Вилли Мадер, тощий и худой, каждое утро взбиравшийся на чердак, тоже смахивал на изможденную птицу. Резидент часами высиживал в укрытии, терпеливо наблюдая в бинокль за той стороной Сумбара.

Оттуда доносился мерный рокот мотора: советские колхозники испытывали перед жатвой сверкающий заводской краской комбайн, красовавшийся на краю волнующейся нивы. А у самой речки, на иранской стороне, куда подступали заросли камыша и бурьяна, на лоскутных межах кривыми серпами жали ячмень батраки помещика.

Мадер заскользил взглядом по чужой земле, отыскал на изгибе Сумбара высокие арчи – на одной из них тайник для передачи сведений. Он пошарил глазами по ветвям деревьев, придирчиво осмотрел заросли кустарников, едва приметную тропинку, каждую кочку. Ничего не вызывало подозрений. Успокоился и тут же поймал себя на мысли, что радуется. Чему? Ах да, вчерашней весточке: «Наши агенты, – сообщил связной, – благополучно добрались до Ашхабада, приступили к выполнению задания». Резидент суеверно одернул себя, чтобы приберечь радость к тому моменту, когда Новокшонов и Черкез вернутся и доложат о завершении операции.

Пока все шло как задумано. Тьфу-тьфу! Есть у него давняя примета: у хорошего, благополучного начала всегда отличный конец. Началось с конспиративной квартиры, с дома на горе, построенного при содействии влиятельного чиновника, который служил в ирано-германском отделении авиакомпании «Юнкере», а с приходом к власти Гитлера перешел в Национальный банк, находившийся под контролем немецких монополий. Мадер уже собрался завербовать этого покладистого иранца с обширными родственными и деловыми связями, как из Берлина передали пароль для контакта с германским агентом по кличке Ариец, оказавшимся тем самым чиновником. Он-то и познакомил Мадера со своим родичем – помещиком, членом нелегальной фашистской партии Ирана, которую возглавлял иранский фюрер доктор Джахансузи. Представляя германского резидента помещику, Ариец угодливо рассуждал:

– Немцы наши братья, такие же арийцы, как и мы. И символ у нас один – свастика, признак духовной общности арийцев Севера и нации Зороастры...

У Мадера мелькнула дурашливая мысль: как тогда быть с религией, ведь вы, иранцы, – мусульмане, а мы, немцы, – христиане, для вас гяуры? Но промолчал, с презрением подумав о своих собеседниках: «Как слепы люди, коль не замечают уродства фашизма. Расовая теория! Бред сивой кобылы. Это же ахинея горе-теоретика нацизма Альфреда Розенберга, недоучки и профана... Впрочем, надо же как-то держать в узде толпу, всех, кто попал под пяту тысячелетнего рейха. Опровергателем быть легче всего...»

– Да-да! – Мадер зашелестел страницами небольшой брошюры, изданной в Штутгарте. – Мой агайи [4]4
  Агайи – господин.


[Закрыть]прав. Даже наши вожди похожи... Вот. Как создатель нового Ирана, – начал он читать вслух, – Реза-шах Пехлеви восходит к знаменитостям истории. Он значит для Ирана то же, что Адольф Гитлер для Германии, Бенито Муссолини для Италии. Он принадлежит к тому героическому типу людей двадцатого столетия, которые из событий великих бед и тяжелой борьбы вышли победителями, созревшими государственными мужами, львами...

Резидент в душе все же досадовал на дубоголовых обалдуев из ведомства Геббельса. Как бездарно они тужатся перетянуть на сторону Германии Реза-шаха, вчерашнего кавалерийского офицера, который и сейчас на конюшне чувствует себя уверенней, чем на шахском троне. Как им хочется оторвать этого солдафона от англичан и заронить в его сердце симпатию к Гитлеру.

– Бале, бале [5]5
  Бале – да, разумеется, хорошо.


[Закрыть]! – угодливо подхватил Ариец. – Правда ваша, дженабе [6]6
  Дженабе – ваше благородие.


[Закрыть]. Немцы называют нас младшими братьями. В одной семье кто-то ходит и в младших. А наши старшие немецкие братья, строящие великую Германию, помогут нам создать и великий Иран, возродить былое могущество... Так сегодня думает сам шахиншах, его величество Реза-шах Пехлеви, который всем сердцем воспринял идеи «третьего рейха» и своего старшего собрата Адольфа Гитлера.

Мадер едва удержался от презрительной усмешки: таких, как Реза-шах, Ариец и им подобные, не сеют – не жнут, сами родятся. Именно они открывают ворогу врата в собственный дом, из кожи вон лезут, дабы помочь чужеземцам прибрать к рукам их богатства. Досадно, что такая страна, как Германия, пока еще не добралась до иранской нефти, тогда как англичане, самонадеянно считавшие кладовые этой страны своей собственностью, были больше чем уверены, что так будет вечно. Они надеялись на подкупленных вождей кочевых племен, взявших на себя охрану нефтепромыслов. Однако немцы тоже не дремали – вступили в сговор с теми же кочевыми бахтиарами и кашкайцами, заплатив им щедрее, чем английские нефтепромышленники, вооружив их вдобавок винтовками и автоматами.

Старания фашистской разведки не пропали даром. В этом Мадер убедился, встретившись в Тегеране со своим однокашником, военным атташе. Того буквально распирало – на радостях, не спрашивая Мадера, достал из бара бутылку шнапса, рюмки и протянул ему узкую полоску бумаги с расшифрованным текстом... Агент, действовавший на ирано-иракской границе, сообщал, что сумел склонить к саботажу рабочих-нефтяников Керман-шаха.

– Это только цветочки! – захлебывался от восторга атташе. – А будут и ягодки. Скоро у томми земля загорится под ногами. Прав наш друг Альфред Розенберг, утверждая, что англичане – это выродившееся племя плутократов, которые неспособны более к творческой жизни. Я выведу из равновесия этих чванливых аристократишек!..

Друзья еще долго потешались над британским львом, который, завидев плотно обступивших его бравых охотников, лишь притворно огрызался. То ли он был слишком уверен в себе, то ли не принимал всерьез своих давних соперников. Но Германия нагло закреплялась на чрезвычайно важном стратегическом плацдарме, на подступах к Средней Азии, Закавказью, Ираку и Индии. Гитлеровцы не делали большого секрета из того, что делают ставку на мощную иранскую «пятую колонну», костяк которой составляли министры и депутаты меджлиса, высокопоставленные государственные чиновники и генералы, крупные торговцы и промышленники, словом, вся элита страны. Что скрывать, если Иран уже заполонили фашисты и их прихвостни, считавшие гитлеризм даром, ниспосланным самим небом, призванным спасти от большевизма. Секретная служба Ирана контролировалась пронацистскими офицерами, в воинских частях верховодили гитлеровские военные инструкторы, работу почти всех военных заводов направляли немецкие специалисты, на границе с Советским Союзом создавались базы, склады боеприпасов, оружия и военного снаряжения, которыми в час «икс» собирались вооружить всю «пятую колонну».

О такой же колонне на туркестанской земле мечтал Мадер. Это было и голубой мечтой Канариса. Недаром, получив сообщение об антисоветском подполье в Туркмении, подтверждавшее давние сведения Штехелле, он вызвал Мадера в Берлин, на Крипицштрассе, где располагалось управление абвера. Простому майору, одному из многих резидентов германской военной разведки, быть принятым самим шефом – высокая честь. Но адмирал, видимо, придавал этому сообщению важное значение и потому решил побеседовать с Мадером наедине.

Внешне бесстрастно слушая резидента, адмирал холодными глазами ощупывал Мадера, словно сомневаясь в его словах, но, – заметив, как тот растерянно замолкал, отводил взгляд, и тогда майор чувствовал себя несколько увереннее.

– Не дай бог, – небрежно бросил Канарис, – если о подполье пронюхают ищейки СД. Этим костоломам дай только волю, всю обедню испортят. – Он вдруг улыбнулся, его сузившиеся глаза потемнели. Канарис чем-то напоминал еврея, хотя все знали о его греческом происхождении. – Я доложу фюреру. – И неожиданно спросил: – Вы по-прежнему доверяете Эшши-хану и этому... Ходжаку?

– Эшши-хан наш давний, проверенный агент, сын известного вам покойного Джунаид-хана. – Мадер отвечал не торопясь, стараясь предугадать, что хочет услышать от него шеф. – Ходжак – бывший начальник ханской стражи, ненавидит Советы. – Вспомнив о письмах барона Унгерна фон Штернберга родовым туркестанским вождям, заговорил увереннее: – Есть еще каналы, которые перепроверили полученные нами агентурные сообщения.

– Говорите, перепроверили? – В хрипловатом голосе Канариса послышались довольные нотки, он тяжело поднялся с места.

Мадер молча кивнул. Правда, ему хотелось добавить, что антисоветское подполье в Туркмении возникло не вдруг, что ее остовом, вероятно, послужила агентура покойного барона, но промолчал: шеф как пить дать затребует документального подтверждения.

Однако Канарис сам облегчил задачу майора. Он взял со стола пухлую папку, полистал и, отыскав нужную страницу, сказал:

– Вот здесь, майор, прочтите имена. – И когда Мадер едва пробежал глазами по листу, шеф абвера закрыл папку. – Это родовые вожди, бывшие баи, кулаки. Они жаждут насолить большевикам. Кого-то из них уже нет в живых, кто-то струсил, постарел, не согласится с нами работать. На них все же следует выйти, отсеять здоровые зерна от плевел и завербовать.

...Мадер вздрогнул от истошного вопля: где-то под боком, у самого дома, с диким всхрапом взревел ишак, его поддержал другой, под горой. Ишачий «концерт» передался по всему селению. Заметив, как по витой лестнице мечети стал взбираться на минарет мулла в чалме, Мадер подумал: теперь вой завершится нудной полуденной молитвой. Резидент взглянул на часы – стрелки показывали ровно двенадцать, и червь подозрения зашевелился в его душе. Уж не подает ли священнослужитель на ту сторону сигналы? Не мешало бы справки о нем навести.

Вслушиваясь в молитву, Мадер навел бинокль на муллу и прыснул от смеха: как похож на Кейли! Такой же пухленький, пучеглазый, точно такого же роста. Духовник изрядно развеселил Мадера, напомнив историю с придуманным им антибольшевистским подпольем в Мерве. Тогда немецкий резидент объегорил англичанина, перечеркнув карьеру Кейли, а сам нажил себе на том солидный капитал. Так уж устроен мир – кто кого? А что, если сейчас большевики водят за нос самого Мадера?

Резидент поскучнел и, пытаясь выкинуть из головы глупые мысли, вновь зашарил биноклем по той стороне... Екнуло сердце – отыскал-таки то, что высматривал. За Сумбаром с лопатой на плече бодро шагал мираб – распределитель воды в белом тельпеке. Он остановился у железного щитка, отводящего воду из реки в арык, немного повозился, потом медленно вернулся обратно и скрылся за кустарником. В белой папахе! Это сигнал: на советской стороне все спокойно, пограничники нарушения границы не обнаружили. Появись мираб в черном тельпеке, значит, опасно! В таком случае Мадер и его люди замирали, терпеливо ждали до тех пор, пока все успокоится и агент снова покажется в белом головном уборе.

Мадер очень дорожил этим агентом по кличке Толстый, на которого его навел Кульджан Ишан, возглавлявший «Туркменский национальный союз» и обосновавшийся в иранском приграничном ауле Хасарча. Внешне Толстый был поджарым, как многие горцы. Необычной упитанностью отличался его отец, крупный феодал, бежавший в Иран и сгоравший от ненависти к Советской власти, которая покусилась на его добро. Если возникали какие-либо проблемы с использованием воды, то государственный мираб с ведома пограничных комиссаров обеих сторон имел право перебираться на иранскую территорию, углубляясь туда не дальше десяти миль. А ведь проблемы-то создает человек. Их всегда можно выдумать.

Услышав шум приближавшихся шагов, Мадер спустился с чердака, открыл дверь. На пороге возникла квадратная фигура кривоглазого перса, исполнявшего обязанности слуги, посыльного и проводника одновременно. Промышлявший и контрабандой, он знал себе цену: несмотря на свое уродство, видел ночью острее рыси, знал на границе каждую лазейку, а опасность чуял, как хищник, за версту. Мадеру, своему новому хозяину, служил лишь из-за страха, хотя тот и щедро платил ему. Фашистскому резиденту не видать бы его как своих ушей, не спровоцируй он жадного контрабандиста на кражу в караван-сарае. А когда в неприятную историю вмешался полицейский чин, кривоглазый убил его. На этом пройдоха и сломался: за воровство ему могли отсечь руку, а за убийство ожидала кровная месть родичей погибшего или медленная смерть в темницах Каср-э-Каджар [7]7
  Каср-э-Каджар – крепость Каджаров, бывшей шахской династии, правившей Ираном; стала известна своей мрачной славой после того, как ее превратили в тюрьму.


[Закрыть].

Мадер всю жизнь питал странную слабость к физически ущербным людям. Среди завербованных им агентов были безрукие, безногие, частично парализованные, даже глухонемые. Вражеская контрразведка обычно на таких не обращала внимания; люди же, проникаясь к ним состраданием, были далеки от подозрения, жалели их, откровенничали с ними. Обозленные на весь белый свет за свой физический недостаток, они почти всегда старались чем-то досадить здоровым людям и поэтому лезли из кожи вон, добывая ценные сведения; зато они редко изменяли хозяину, увидевшему в них равного.

Неравнодушные чувства испытывал Мадер и к женщинам с аномалией. В публичных домах Китая, Маньчжурии, Европы он снимал номера проституток, имеющих определенную патологию глаз, тела. «На таких меньше бросаются, – объяснял он свою склонность друзьям. – Они по сути чище других, страстно отдаются тем, кто их избрал...» Видно, из этой морали исходил Мадер, когда женился на перезрелой Агате, дочери прусского барона, страдавшей врожденным плоскостопием, что привело к искривлению позвоночника, а в детстве вдобавок упавшей с лошади, после чего правая нога ее стала короче левой. Физические изъяны не помешали ей родить крупного мальчика Леопольда, который почему-то нисколько не походил на своего отца ни внешностью, ни характером. Мадера это не смущало бы, если бы не прозрачные намеки своей вздорной матери, уверенной, что сноха вовсе не любит ее сына.

Мадер не замечал уродства и своего связного, который одним глазом уставился в лицо хозяина, а другим скосил куда-то в сторону – это означало, что ему удалось без приключений смотаться на ту сторону, проверить тайник. Пошарив за пазухой, перс протянул невзрачный кусок старой коры орешника и тут же удалился.

Резидент придирчиво осмотрел «контейнер», осторожно вставил в середину незаметно склеенной коры лезвие перочинного ножа и извлек листки папиросной бумаги. Затаив дыхание, бегло пробежал их глазами – под каждым стояли условные пометки Черкеза и Новокшонова, зачем-то понюхал, стараясь отыскать сигнал опасности, если это донесение вдруг составлялось под контролем чекистов. Но сколько ни вглядывался, ничего подозрительного так и не обнаружил.

Наконец-то! Хотя они и были зашифрованы, Мадер знал, что это списки антибольшевистского подполья Туркмении. У него закружилась голова от удачи. Не веря себе, сентиментально прижимал бумагу то к глазам, то к сердцу... За это его к Железному кресту представят, досрочно в звании повысят. Чем он хуже других? Его распирало от гордости: кто операцию провернул? Он – Мадер! Как мудро поступил, отправив вдвоем Новокшонова и Черкеза, так не похожих друг на друга. Новокшонов – пессимист, трусоват, но опытен и рационален; Черкез – молодой, оптимист, но бесстрашен, честолюбив. Их бы размешать в одной посудине – супермен получится. Новокшонов – никто, нуль, все у него позади, разве только обретенная годами хитрость? А Черкез – его, Мадера, любимый ученик, восходящая звезда разведки. На что Мустафа Чокаев, Вели Каюм – подонки, и те признали Черкеза, рассыпаются перед ним мелким бисером. Бестии! Черкеза ждет большое будущее. Если сбудутся планы Мадера, то быть ему министром или премьером «Великого Турана», который родится под сенью Срединной империи, несбывшейся мечты барона Унгерна. Ведь тупоумный ефрейтор тоже печется о великом будущем тысячелетнего рейха. Мадер презирал людей, боготворивших худородного «всегерманского дневального», «Титан, гигант! – захлебывались глупцы. – Сама природа наделила нашего фюрера стратегическим даром Наполеона, хитростью Макиавелли и фанатизмом Магомета...»

Опомнившись, Мадер снова заглянул в списки, в самый конец, где стояло двенадцать точек, пересчитал еще раз – не досчитайся или окажись одна лишняя, значит, письмо писалось под диктовку чекистов. Не дожидаясь, пока проснется радист, сам развернул рацию и отстучал в Берлин весь текст.

На следующее утро Мадера ждал «сюрприз». Он и без бинокля разглядел за рекой Толстого, прогуливавшегося в черном тельпеке, и вслух зачертыхался. Почему агент подавал сигнал опасности? Черкез и Новокшонов давно перешли границу, и какая здесь может быть связь с этой тревогой? Главное, чтобы они, возвращаясь, не напоролись на пограничников.

Ночью Мадер заметил за Сумбаром огоньки блуждающих фонарей. Ветер доносил лай аульных собак, ржание лошадей. Связной не мог пробраться к тайнику, поскольку проторенную контрабандную тропу перекрыли пограничники. И резиденту вдруг стало весело: красные только сейчас обнаружили нарушение границы и спохватились! Опасаются, что вновь лазутчиков зашлют. Мадер приказал связному замереть, не появляться у границы до его приказа.

Недели через две, когда Толстый появился у реки в белом тельпеке, косоглазый связной стал выходить на старую тропу. Выполняя приказ резидента, он терпеливо, целыми ночами дожидался возвращения агентов, просочившихся более месяца назад в Туркмению.

В большой комнате с желтым кирпичным полом и зарешеченными окнами, на которых висели светлые шторки, Новокшонов чувствовал себя как в клетке. Тусклый свет керосиновой лампы выхватывал из полумрака угол некрашеного грубого стола, головы сидевших за ним Черкеза, Ходжака и полного, со следами оспы на круглом лице, человека. Это был Абдурахман Бабаниязов, руководитель подпольной организации «Вера ислама», затаившейся в Ташаузской области, который приехал на встречу с агентами Мадера.

У самой двери на скамейке примостились два русоволосых человека, оба немцы. Один – коренастый, средних лет, заведующий аптекой, хозяин конспиративной квартиры, где остановились Черкез и Новокшонов. Другой – бывший унтер-офицер германской армии, человек недюжинной физической силы, общительный. Оба они когда-то встречались и помнили Штехелле, значились у него в списке «антибольшевистского подполья». Рядом с ними уселись четыре молодых туркмена в одинаковых хивинских халатах, один из них богатырского телосложения – телохранитель Бабаниязова.

Новокшонов, оглядев всех, нагнулся к Ходжаку, зашептал:

– А где этот... Джапар Хороз?

– Как вы приказали, убрали его подальше, – так же тихо ответил Ходжак. – Дом охраняет.

– А не подслушает наш разговор?

– Ни в коем случае. Он сейчас в наружной охране, с боевиками организации. А тех мы на свои заседания не допускаем.

Заседание «подпольной организации» открыл Ходжак. Он назвал по имени всех, кто присутствовал, дав понять, что они представляют подполье Ташауза, Ашхабада и окрестных аулов. Новокшонов особенно не вслушивался, предателя заботило одно – собрать побольше сведений, имен, составить список подлиннее, пусть даже из мертвых душ. Голову ломать положено начальству – оно больше получает и о собственной карьере печется. А его, Новокшонова, вполне устраивают деньги, ведь Мадер платит ему за количество раздобытой информации.

Отчего так теснит в груди? Новокшонов, охваченный каким-то смутным беспокойством, чувствуя на себе изучающие взгляды сидевших, пытался разглядеть их: выдвигал фитиль, но он тут же нагорал, и слабый свет лампы, рассеиваясь сумеречными тенями, не освещал лиц. Резиденту показалось, будто он сам слепым щенком блуждает впотьмах, натыкаясь на все, хотя по его самоуверенному виду – давно разменял шестой десяток, седоватый, с большими залысинами, но еще крепкий – сказать этого было нельзя. Такого чувства он не испытывал и раньше, когда только приехал в Ашхабад, ни даже на прошлом заседании.

А вот днем стоило напомнить Ходжаку о возвращении, а тому, словно невзначай, обронить, что с переходом границы пока придется повременить – неспокойно, мол, там, – и Новокшонов заволновался. Пошаливают нервишки, видать, бессонница сказывается...

Новокшонов глянул на Черкеза – тот внимательно слушал Ходжака. Посмотрел на Бабаниязова, на его гладкую физиономию, а тот вдруг вздрогнул: почему Шырдыкули, давний друг по Ташаузу, ощупал его таким недоверчивым взглядом? Бабаниязов действительно, вплоть до 1940 года, возглавлял на севере Туркменистана подпольную контрреволюционную организацию, поддерживавшую связь с закордонными антисоветскими центрами, а вот приехал он сейчас на эту встречу, вовсе не подозревая, что она была заранее спланирована советскими контрразведывательными органами.

Ходжак предоставил слово резиденту.

– Друзья! – напыщенно воскликнул он. – Германия возлагает на вас большие надежды. Великий фюрер считает, что вы наш передовой пост. Вы должны подготовить почву для наступления германского вермахта. Считайте, что вы на военной службе и каждый из вас стоит генерала... Близок час, когда рейх призовет вас под свои знамена и вы наконец освободитесь от ига большевизма, ярма Советов...

Новокшонов рассказал о положении в Германии, о деятельности национал-социалистов, приветствующих всякий шаг против Советского Союза, о победах вермахта в Европе и призвал осторожно и настойчиво сколачивать группы людей, недовольных Советской властью, расширять подпольную сеть и дожидаться сигнала. Когда резиденту уже не о чем стало говорить, он вдруг вспомнил наставление Мадера о «фольксдойчах»– лицах немецкой национальности, живущих за рубежом. Поглядывая на двух сидящих немцев, Новокшонов сказал:

– Германское правительство очень интересуется соотечественниками, которые проживают в Туркмении.

– В районе Мары, Серахса и Теджена, – вставил Ходжак, – есть немецкие колонии. Они еще со времен фон Кауфмана. Над ними когда-то покровительствовала императрица Александра Федоровна...

– Теперь их будет опекать сам Гитлер, – подхватил Новокшонов. – Нацизм считает, что каждый фольксдойче может и должен работать на благо рейха. В Германии действует Союз немцев – выходцев из России. Он призван создавать повсюду опорные пункты тысячелетнего рейха. Союз уже отправляет посылки в Советскую Россию для немцев, живущих на Волге, близ Одессы и даже в Туркмению. Дело, господа, не в тряпках, а в том, чтобы помогать соотечественникам сохранять на чужбине, вдали от родины передовую немецкую культуру, распространять идеи национал-социализма.

Ходжак, что-то шепнув на ухо Новокшонову, прервал его речь, а Бабаниязов протянул листки со списком подпольной организации «Вера ислама». Резидент читал его, покрываясь у всех на глазах мокрой испариной, – он увидел в списке Ашира Таганова, Герту Гельд...

– Кто тебе подсунул эти имена? – Новокшонов ткнул списком в лицо побледневшего Бабаниязова.

– Сказали, свои люди, немцы среди них есть, – Бабаниязов указал глазами на Ходжака и Черкеза. – Договорились же объединиться с Ашхабадом.

– Да это же туфта, балбес ты несчастный! – Новокшонов выхватил из-за пазухи револьвер, навел на Ходжака, Черкеза. – Не шевелитесь!

– Не трудитесь, господин Новокшонов, – усмехнулся хозяин конспиративной квартиры, не поднимаясь с места, – у вас же боек сточен.

Новокшонов пощелкал курком и со злостью бросил револьвер на стол. Бабаниязов бросился к двери, но его телохранитель вместо того, чтобы помочь своему «хозяину», преградил дорогу и с такой силой отшвырнул его назад, что тот растянулся на полу, чуть не свалив со стола лампу.

Дверь открылась, и с ручными фонариками в руках вошли Чары Назаров и еще двое чекистов в форме. За дверью маячила фигура часового с винтовкой.

– Хватит, Новокшонов, комедию ломать! – Назаров сел на освободившуюся табуретку. – Или как вас там, Шырдыкули... Хачли?

Новокшонов затравленно оглядел всех и сник. Бабаниязов с отрешенным, мертвенно-бледным лицом так и сидел на полу, не в силах подняться. Остальные довольно улыбались. Только Черкез был необычно взволнован, его большие глаза сверкали ненавистью.

– Пощадите! – Новокшонов вдруг брякнулся на колени и пополз по кирпичному полу, оставляя за собой мокрый след, отдававший мочой. – Не убивайте! Я не по своей воле...

– Поднимитесь, Шырдыкули! – брезгливо поморщился Назаров.

– Пусть он лучше расскажет правду о родителях и брате Черкеза, – сказал Ходжак.

– Все расскажу! – Новокшонов, поднявшись на ноги, недоуменно ощупывал свои намокшие штаны: – Меня не расстреляют?