Текст книги "Легион обреченных"

Автор книги: Эсенов Рахим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И какая-то сладкая истома охватила все тело, как бывало в далеком детстве, когда по весне Ходжак уходил за аул, зарывался босыми ногами в теплый песок и лежал, пока не приходило время гнать овец домой. А во дворе мать уже доставала из тамдыра чуреки, отламывала ему добрый кусок, и он, обжигая губы, впивался зубами в золотистую хрустящую корочку. Мать трепала по голове, спрашивала, чем он занимался, собрал ли дров, накосил ли травы, напоил ли скотину... Он отвечал ей, глядя в глаза, всю правду – не надо было ни хитрить, ни изворачиваться. Какое это счастье! Было ли оно?..

У обочины дороги Ходжак заметил две медные пушки, рядом – худощавого афганца с сабельным шрамом на лице, полученным в схватке с англичанами. Тот уже спрятал в карман трофейного френча карманные часы, по которым запаливал фитиль. И так всякий полдень, с той самой поры, когда афганцы изгнали со своей земли англичан, отобрали у них медные орудия, теперь возвещающие на всю округу о часе полуденной молитвы. «Странно устроен этот мир. – Ходжак повернул коня в сторону невысоких гор, что возвышались на фоне оголенных крон платанов, стройной арки, украшавшей гробницу. – Двести лет афганцы воевали с чужеземцами, насилу избавились от них. А теперь такие, как Ишан Халифа и Эшши-хан, собираются бросить Афганистан, Туркмению под пяту германского сапога. На все готовы, лишь бы вернуть свои богатства, власть. Как те злобные, одичавшие псы, рвущие друг друга, никого не пощадят...»

Вот и гробница султана Шахруха, сына и преемника Тамерлана. Она высечена из большой глыбы черного мрамора, украшена замысловатым орнаментом в форме цветов причудливых растений. Рядом мавзолей Говхерша Бегум ханум, жены Шахруха, облицованный изнутри голубоватыми изразцами и белым мрамором, с изречениями из Корана.

Как-то Мадер, пытаясь раззадорить иранских туркмен, сказал: «В крови Тамерлана больше туркменского. Его сын Шахрух жил в Герате в окружении туркмен, а не узбеков. А вообще-то узбеки молодцы! Они создали Тамерлановский батальон, и его джигиты львами сражаются против русских. Неужели это не задевает вашего самолюбия, вас, потомков славного сельджукида Султана Санджара? И вы, туркмены, так легко отдаете узбекам своего Тамерлана, считавшего Султана Санджара своим праотцом...»

Вон куда гнул Мадер: подогревая чувства национальной кичливости, он хотел, чтобы туркмены создали батальон Санджара. «Подкиньте эту идею Ишану Халифе, – посоветовал он Ходжаку, собиравшемуся в Афганистан. – Немцы любят символы. Это первый признак высокой культуры нации».

Вблизи древних надгробных сооружений Ходжак увидел потемневший от времени арчовый столб, усеянный шляпками гвоздей. Так верующие молят аллаха об исцелении, зачатии, благополучии, счастье... В сорока шагах от первого изгиба тропки, вьющейся вокруг столба, лежал громадный валун, у подножия которого находился «почтовый ящик».

Оставив коня у арки, Ходжак покружил у столба, затем прошел к валуну и, убедившись, что вокруг никого нет, оставил в потайной выемке в валуне «контейнер» – серый, выдолбленный внутри голыш со спрятанным там донесением в Центр. В нем сообщалось о Нуры Куррееве, который готовил заброску агентов в районе Маручака, о настроениях афганской эмиграции и распрях между ее главарями, о решении Эшши-хана не переходить границу со своим отрядом до тех пор, пока к Герату не подойдут германские войска.

Поздней ночью Ходжак, занимавший дом на отшибе ханского двора, скорее почуял, чем услышал, как в дом вошли люди. Стража никого не окликнула, собаки не залаяли, значит, «свои», хотя они были опаснее, чем «чужие». Рука невольно метнулась под подушку к «вальтеру». «Впрочем, если хотели бы схватить, – подумал Ходжак, зажигая керосиновую лампу, – кто им днем помешал бы?..»

Дверь тихо отворилась, вошел Эймир-хан, за его спиной силуэты двух юзбаши, обвешанных с ног до головы оружием. Хан тоже был вооружен. Екнуло сердце, но Ходжак заставил себя думать о хорошем.

– Собирайся, – как-то неуверенно бросил Эймир-хан. – Ждут тебя... Вещи возьми на дорогу. – Показав изуродованной рукой на винчестер, висевший на стене, Эймир-хан добавил: – Это тоже захвати.

В душе Ходжака снова поднялась тревога: неужто Эшши передумал и хочет перейти границу? Он вспомнил о своем сообщении в Центр. Что все-таки взбрело тому в его сумасбродную голову?

Во дворе под седоками горячились беспокойные кони. Распахнуты настежь ворота. Хлопотливая суета слуг, собиравших хозяев в дорогу. В темноте Ходжак разглядел Эшши-хана, Ишана Халифу, который сменил чалму на мерлушковую папаху. «Падишаха Туркестана» окружала большая свита и куча телохранителей, без коих он и шага не ступал. Тут же два незнакомца – по обличью немцы, одетые, как все, в легкие каракулевые дубленки. Один из них невысокий, тщедушный; другой – высоченный и дюжий, его, казалось, едва выдерживала лошадь. Кто-то подвел Ходжаку коня, и по знаку Ишана Халифы, воскликнувшего «Биссмилла!..», все выехали за ворота, где их дожидались десятка два нукеров.

На окраине Герата к кавалькаде присоединились еще несколько сотен всадников. Отряд держал путь на север по старой дороге, ведущей на Кушку. Ходжак, томимый недобрым предчувствием, скакал с Эшши-ханом стремя в стремя. Чуть впереди – Ишан Халифа в окружении двух немцев, позади и сбоку Эймир-хан, юзбаши, телохранители. Разве при них о чем спросишь? Эшши-хан часто поглядывая в сторону Ходжака и, словно догадавшись, приказал брату:

– Эймир! Возьми Ходжака, подтяните хвост колонны. Смотри, как растянулись!

Оба живо завернули коней. Вскоре к ним, будто проверяя исполнение своего приказа, подскакал Эшши-хан. Пропустив вперед отряд, он сказал брату, чтобы тот догнал Ишана Халифу со свитой, а сам с Ходжаком приотстал на расстояние видимости и сообщил:

– Немцы к Волге вышли. Как только большевики сдадут Сталинград, на Россию хлынут турки и японцы, да и англичане с американцами своей доли не упустят...

– Кто сказал?

– Ишан Халифа, а ему эти приезжие немцы. Тот, плюгавенький – врач, приехал будто лечить Сеид Алим-хана. Зовут его Янсен.

– И ты поверил этому немцу? – выразил сомнение Ходжа к.

– Наполовину. Думаю, его больше заботят связи умирающего эмира бухарского. Видать, птица важная, командует своим товарищем, а с нами разговаривает, словно одолжение делает...

– А второй кто?

– Кабульский резидент Альберт Брандт. Я его еще раньше знал. Привез недавно в Кандагар афганскую роту Бранденбургского полка. Командует какой-то старший лейтенант, не запомнил имя...

– Рота вся состоит из афганцев?

– Где там! Больше половины – немцы, а остальные – сброд из числа пуштун, таджиков, сикхов да иранцев, отиравшихся в Германии.

– А где она, рота, сейчас?

– У границы с Индией, где живут племена ипи. Их вожди с немцами заодно. При поддержке роты они хотят у англичан иранские промыслы отобрать. При удаче могут и на Индию двинуться...

– А чего сам Брандт сюда забрался? Нашему хозяину это не понравится...

– Роту пока знают как санитарную, будто она с проказой борется. А Брандт приехал с паролем от нашего шефа, хочет убедиться, хватит ли у нас сил, чтобы по Кушке ударить, вроде собирается выступить одновременно с моим отрядом. Боится рисковать – роту в прошлом году английские командос уже раз потрепали.

– Значит, ты поверил, что русские сдадут Сталинград?

– Говорят, немцы уже на его улицах бои ведут, из Волги коней поят...

– Они и по Москве так гуляли... А что Ишан Халифа?

– Он как ворон на падаль. Уже послал к границе своих всадников.

– Все полтысячи?

– Откуда? Четыре сотни, остальные его нукеры с нами. Кто за таким трепачом пойдет? – Эшши-хан задыхался от злости. – Все секретничает. Немцы к нему еще третьего дня заявились, а он, как ревнивая баба, утаивал от меня. Думал, я не узнаю!..

Эшши-хан, как и его отец, повсюду внедрял своих агентов. В окружении Ишана Халифы тоже были люди, доносившие о каждом его шаге. – От фюрера ему передали Коран и «Майн кампф» в золотом переплете... Когда принимал подарки, так он сначала поцеловал книгу Гитлера, а потом теми же губами осквернил Коран. Неужели дурак в чалме верит, что фюрер в самом деле двенадцатый имам? – Эшши-хан смачно плюнул на землю.

– Сейчас это не столь важно. Главное, как относится к тебе Ишан Халифа?

– Как? Себя он еще считает и великим идеологом сил, борющихся против большевизма.

Раньше в отце моем видел претендента на престол падишаха Туркестана, теперь – меня. Хочет уверить немцев, что я лишь бандит. Если вдруг ему удастся со мной расправиться, скажет: чего, мол, о бандите сожалеть. А в глаза величает меня полководцем мусульманских сил освобождения.

– И что ты надумал? – Ходжак натянул поводья забеспокоившегося коня, глянул по сторонам – вдали блеснули две пары зеленых огоньков: не то волки, не то рыси, – погладил скакуна по шее. – Имея одного такого друга, как Ишан Халифа, врагов больше не надобно.

– То-то и оно. Если перейду границу, то буду беречь силы... – Теперь заволновался конь под Эшши-ханом, и он огрел бедное животное плетью. – Стоит немцам победить Россию, так Ишан Халифа мне житья не даст. В одной норе два барса не уживутся. – Эшши-хан саркастически засмеялся. – Какой он барс? Слишком много чести. Шакал!

– Как ты силы сбережешь, если кизыл аскеры пощелкают твоих нукеров. Еще и самому надо уцелеть. А досточтимый Ишан Халифа и шагу не сделает за кордон, сошлется на высокий духовный сан, преклонный возраст. Тоже мне падишах!..

Эшши-хан, задыхаясь от бессильной ярости, только заскрипел зубами...

В темноте у обочины дороги выросла фигура всадника.

– Вас вызывает кыблаи элем [22]22
  Кыблаи элем – повелитель правоверных. Обращение к царствующим особам.


[Закрыть]! – Обращаясь к Эшши-хану, нукер почтительно приложил руку к груди.

– Скажи, не нашел меня! – Эшши-хан отмахнулся от посыльного как от назойливой мухи.

Когда всадник ускакал, Ходжак предложил немедля поехать к Ишану Халифе.

– Ты слышал, как он себя величает? Кыблаи элем! Как шахиншах Ирана! – Эшши-хан ослабил уздечку коня, вырываясь вперед. – Сейчас своими ушами услышишь ахинею этого повелителя. Будет еще куражиться при немцах...

Ишан Халифа и Брандт ехали рядом, о чем-то тихо переговариваясь. Завидев подскакавших, «падишах» обратился к Эшши-хану:

– К полуденной молитве мы должны быть в Чильдухтаре. Я уже отправил туда дозор своих нукеров.

– Напрасно поторопились.

– Прежде чем отвечать своему повелителю, мой полководец, следует семь раз взвесить свои слова...

– Прежде чем принимать такие решения, следовало бы посоветоваться со своим... полководцем, – перебил Эшши-хан, умышленно не называя духовника его новым званием. – Чильдухтар в двух верстах от пограничной черты. Зеленые фуражки просматривают его в бинокль. Нас там вмиг засекут.

– Что ты предлагаешь, мой друг? – Ишан Халифа сменил повелительный тон на дружелюбный.

– Остановимся в Сидарахте, двенадцати верстах от границы. Он в стороне от дороги, в его лощинах укроем нукеров. А в Чильдухтар и Тургунди для разведки будем наезжать небольшими группами.

Ишан Халифа растерянно замолчал. Брандт тихо шепнул ему: «Ваш полководец дело говорит!» – и тот подозвал двух нукеров, приказал им скакать во весь опор вперед, завернуть дозор в Сидарахт.

Рассвело. Отряд миновал опасный перевал Хочур-Рабат, медленно спустился с высокой Бугурчи. Сытые кони легко одолели дорогу, вьющуюся по узким ущельям и склонам предгорий, сменяющихся холмами и глубокими оврагами.

До поворота дороги на Сидарахт оставалось еще верст тридцать, когда в спину задул пустынный суховей. «Не к добру это, – тревожно подумал суеверный Эшши-хан. – Посредь зимы и горячий ветер...» Он не успел и рта раскрыть, чтобы поделиться своим предчувствием с Ходжаком, как его конь, угодив в сусличью нору, резко припал на колени, Эшши-хан вылетел из седла и кубарем скатился в овраг.

Колонна остановилась. Ходжак, Эймир-хан и двое нукеров, спешившись, бросились на помощь хану. Конь под Ишаном Халифой, чувствуя нервозность хозяина, беспокойно кружил на месте.

– Что там еще? – недовольно спросил он, словно Эшши-хан умышленно упал с коня.

– Хан вывихнул коленную чашечку, – сказал Ходжак, выбравшись из оврага.

– Этого только не хватало! – Брандт, сверкая бычьими глазами, своей громадной тушей приподнялся на стременах, попытался заглянуть в овраг, где, охая, лежал Эшши-хан, и тяжело опустился в седло. Потом выразительно глянул на врача-немца: – Может, Вальтер, вы за него возьметесь?

– Вы же, Брандт, знаете, что я терапевт. – Белобрысый Янсен легко спрыгнул с лошади, сделал несколько пружинящих шагов, разминая затекшие ноги, и добавил на эсперанто: – Будь моя воля, я бы его пристрелил вместе с лошадью...

Молчаливый Брандт лишь улыбнулся коллеге, приехавшему из Берлина не потому, что Кальтенбруннера беспокоило состояние здоровья бывшего эмира бухарского. Янсена, присланного шефом службы безопасности, больше заботила память умирающего больного, который знал имена эмигрантов, британских агентов, теперь готовых выполнять задания германской разведки. Флегматичный Брандт, осуждая в душе болтливость врача, с недавних пор служившего в СД, – кто поручится, что среди афганцев нет человека, говорящего на эсперанто, – все же не смолчал:

– Вас, Вальтер, не поймешь! То вы поете афганским туркменам дифирамбы, называя их потомками Тимура, то готовы прикончить всех до единого. Без них нам Среднюю Азию не завоевать,

– У нас в Германии, – Янсен презрительно скривил губы, – и своих немощных немцев хоть отбавляй. Не хватало нам еще с этими полуочеловеченными обезьянами возиться. Власть должна принадлежать сильным! Я вижу, вы давненько не слушали речей нашего фюрера и слабы в дипломатии. – Он чуть не сказал: «Вы, Альберт, солдафон! Недаром в СД вас, абверовцев, во главе с вашим Канарисом, презрительно называют «сапогами всмятку».

– Что будем делать? – Ишан Халифа подозвал к себе Ходжака и Эймира.

– Ходжак – тебиб хороший, – ответил Эймир-хан, – за неделю поставит на ноги брата.

Ишан Халифа что-то недовольно пробормотал себе под нос, неприязненно оглядывая охающего и вздыхающего Эшши-хана, которого нукеры подняли наверх. Посоветовавшись, решили, что с ним останутся Ходжак и полусотня всадников, а Эймир-хан уйдет с отрядом. Эшши-хан настрого приказал брату, чтобы тот до его приезда не смел и шага ступить за кордон.

Проводив отряд, Эшши-хан и Ходжак, сопровождаемые близкими хана, свернули с дороги и попросились на постой к баю ближайшего селения. Уложив пострадавшего в постель, Ходжак насыпал в деревянную чашу соли, смешав ее с какими-то снадобьями и измельченными листьями горных трав, залил кипятком и, накрыв сверху пустой чашей и халатом, оставил потомиться. Разрезал Эшши-хану сапог и штанину, раздел его и, обмакнув клок верблюжьей шерсти в теплый раствор, стал осторожно растирать поврежденное колено.

– Эймир – косорукий, – хныкал Эшши-хан, – а я, наверное, останусь хромоногим. У нас в роду калек не бывало...

– Не тужи, Эшши-хан, – успокаивал кто-то из родичей. – Все великие мира сего были калеками, уродами. Султан Санджар был рябой, Тимур – хромой, Баязет падишах – косой...

– Заткнись, остолоп несчастный! – Эшши-хан запустил в родича сапогом. – Слыхал? – Обратился он к Ходжаку. – Нет у меня друзей верных...

– Ты обижаешь меня. – Ходжак укоризненно взглянул на хана, а сам подумал: «Детей нет – аллаха вини, друзей нет – себя».

– Ты не в счет, – поморщился тот от боли. – Вернее тебя человека нет. Когда меня ранили в Каракумах, ты укрыл, выходил меня. Тогда я словно во второй раз родился. Отец тебя тоже ценил.

– Я не один год ходил в начальниках личной охраны Джунаид-хана.

– А я его всегда боялся. Меня до икоты колотило, когда он сестру мою застрелил. Я всегда боялся умереть не своей смертью.

– Да, покойник, земля ему пухом, был крутого нрава.

– У меня такое чувство, что меня убьют. – Эшши-хан разомлел от тепла, хотел еще что-то сказать, но вскрикнул от боли: Ходжак умелым движением вправил коленную чашечку на место.

– Вот и все. – Туго запеленав колено шерстяными обмотками, Ходжак развел в пиале с чаем кусочек мумиё, дал попить больному. – Полежишь завтра спокойно, на другой день по дому тихонько подвигаешься, а через неделю и на коня сможешь сесть. Похромаешь малость, и все пройдет.

На суеверного басмаческого главаря заметно повлиял случай его падения с лошади, но Ходжак, зная натуру Эшши-хана, не очень-то полагался на его постоянство. Доброму коню и одной плети много, дурному – тысячи мало. Даже всемогущему аллаху неведомо, что может взбрести в голову Эшши-хана.

В селение Сидарахт Эшши-хан прибыл через полторы недели. «Падишах», обычно старавшийся держаться со всеми обходительно, встретил своего «полководца» неприветливо, часто доставал из кармана табакерку и закладывал под язык ядовито-зеленый порошок наса. Белобрысый Янсен, верзила Брандт и его адъютант, такой же рыжий, как шеф, ходили словно в воду опущенные. «Поди, бьют их наши на фронте, – подумал Ходжак с радостью, – вот и ходят темнее тучи...»

Не унывал лишь невесть откуда взявшийся Каракурт, видно, чаще обычного принимавший терьяк, которым запасся впрок. С чего ему печалиться? Всех своих агентов он благополучно перебросил за кордон, отстучал Мадеру шифровку, а там хоть трава не расти. Его дело было подобрать и завербовать, а готовили их другие, натаскивая ускоренным методом – на войне некогда возиться. Если они даже чуточку напакостят красным, и то добро.

По утрам Ишан Халифа со своей свитой совершал разведочные вылазки в Тургунди, а затем оврагами подбирался поближе к советской границе и, укрывшись в развалинах старой крепости, что стояла на холме, вел наблюдение за той стороной.

– Кто знает, где тут у них пушки? – бормотал он, не отрывая от глаз цейсовский бинокль. – Где пулеметы, войска?..

– Потерпите недельку, – самоуверенно отвечал Каракурт. – Вернется оттуда мой человек – все узнаем.

– Полмесяца полководца ждали, неделю тебя. Не слишком ли долго?

– А куда торопиться? – Эшши-хан все же опасливо огляделся, увидел Янсена и Брандта, сидевших вдалеке, в открытом окопчике с биноклями в руках. – Сталинград еще не пал. Вот когда возьмут!.. – и с мстительным выражением на лице похлопал себя по груди, где в кармане халата лежал список возмездия, составленный еще под диктовку Джунаид-хана. Такой же список, но дополненный новыми именами туркменских интеллигентов и активистов, хранился и у Ишана Халифы. С ними басмачи собирались расправиться сразу, как только вступят на советскую территорию.

«Падишах Туркестана» как-то странно посмотрел на Эшши-хана, смешно вытянув клинообразную, как у кабана, голову в темно-буроватой шапке, схожей по цвету с холкой этого поганого животного. Было непривычно видеть священнослужителя без его обычной зеленой чалмы. Уши у него тоже точь-в-точь кабаньи: мохнатые, вечно настороженные, пошепчись – за версту услышит.

– С такими, как ты, Эшши-хан, Туркестана не вернешь, – упрекнул Ишан Халифа. – Одна надежда на немцев. А афганцам они откроют выход к морю, через Карачи. У этой несчастной страны нет ни железной дороги, ни морских путей. Мы тоже поможем Афганистану обрести и то и другое...

– Трус он, афганский король! Зачем ему Карачи? Он хотел бы с немцами снюхаться, да русских боится, под боком они никак. «Моя страна будет соблюдать в войне строгий нейтралитет», – Эшши-хан передразнил короля на дари.

– Это уж точно, – поддакнул Ишан Халифа. – Ему бы нас на руках носить, а не палки в колеса вставлять. Выгоды своей не знает. А еще благоволил к Джунаид-хану...

– С кем поведешься, от того и наберешься. В советниках короля дураков и корыстолюбцев хоть отбавляй – Эшши-хан явно намекал на близкого родича Ишана Халифы, одного из приближенных короля.

– А ты, Эшши-хан, без яду не можешь? Знай, что мой родич не побоялся пойти к королю и предложил выставить тысячу всадников, чтобы вместе с афганской армией пойти на Советы. Но король пригрозил ему. Мой родич и сейчас готов сражаться с красными.

– Молоть языком он мастер! – Эшши-хан потер колено, прислонился к стене. – Я просил его нукерам помочь. Знаете, что он мне ответил: «Вы хотите объединиться с немцами, отдать Туркмению под власть иноверцев, таких же кафыров, как русские? Вы пойдете на туркмен, будете проливать кровь таких же мусульман? Нет! Вы перебьете друг друга, а пировать победу будут немцы...»

– Чем умолять девяносто девять пророков, – сказал Каракурт, – лучше попросить одного бога. Немцы наш бог! Если и они не помогут, не видать нам Туркмении без власти большевиков.

– Мы все говорим об одном и том же! – плаксиво воскликнул Ишан Халифа. – Толчем как воду в ступе. Господа Янсен, Брандт, Вели Кысмат-хан – все наши друзья советуют, чтобы мы совершили хотя бы одну вылазку. Надо пощупать красных до подхода германских войск...

Последнюю фразу Ишан Халифа произнес как-то неуверенно. Ему никто не ответил: то ли смутил нерешительный тон духовника, то ли отвлек дымок, поднявшийся из-за лениво струившейся Кушкинки и неожиданно дохнувший на них знакомым запахом.

Курреев смотрел на таявший в небе дымок, и его крупные ноздри раздувались мехами, в расширенных зрачках застыла волчья тоска. Жадно ловя ветерок с той стороны, он и впрямь походил на вспугнутого охотниками волка, трусливо покинувшего свое старое логово. «Колючку в тамдыре жгут, чуреки печь будут...» В тот миг Нуры чуть не задохнулся от боли сердечной, вспомнив мать, Айгуль, детей. Странно, но в последние годы они даже перестали ему сниться. Ох, как давно он не был дома!..

Эшши-хан собирался что-то сказать, но подошли Янсен и Брандт. За ними, пыхтя, шел адъютант, неся за плечами рацию в брезентовом чехле. Выглядели они мрачно. Брандт понимающе переглянулся с Ишаном Халифой, тот сник на глазах, но все же, хорохорясь, спросил:

– Как, Эшши-хан, тряхнешь стариной?

– Чего соваться, не зная броду? Подожду человека Нуры...

Разочарованно махнув рукой, немцы сели на коней, поскакали в сторону Сидарахта. В тот же день, посовещавшись с Ишаном Халифой, они уехали в Кандагар. Эшши-хан недоумевал, возмущался, обижался на «падишаха», державшего своего «полководца» в полном неведении.

Поздней ночью Каракурт, прослушавший передачу радио, развеял все сомнения Эшши-хана.

– В Германии траур... – У Каракурта едва смыкались губы. – Фельдмаршал Паулюс сдался со своей армией в плен. Немцы бегут от Сталинграда.

– Значит, сюда они войск своих не пришлют? – растерянно спросил Эшши-хан, а сам подумал: «То-то чуяло мое сердце – и этот зимний суховей, и падение с лошади». Вслух же сказал: – Хорош кыблаи элем, знал, а будто в рот воды набрал! Что будем делать?..

Утром Эшши-хан со своими всадниками отправился в обратный путь. Ишан Халифа пытался его удержать, но тот и слушать не стал священнослужителя. «Падишах» тоже недолго задержался у советской границы. Среди нукеров прошел слух, что сюда идут полки кизыл аскеров, а немцы, мол, оставили Россию, бежали в Германию. Всадники зароптали, кое-кто самовольно подался вслед за отрядом Эшши-хана. Опасаясь, что нукеры окончательно выйдут из повиновения и все разбегутся, Ишан Халифа дал команду собираться домой.

Остался лишь один Каракурт, ожидавший возвращения агента с той стороны. Прошла неделя, вторая, а от агента ни слуху ни духу. Шла вторая половина февраля 1943 года.

Каракурт покидал Чильдухтар ранним утром. Он скакал по дороге, прибитой теплым дождем, оглянулся назад: из-за горизонта показался медный краешек солнца. Ветер дул в спину. Остановил коня и как-то судорожно вздохнул всей грудью. То ли почудилось, то ли в самом деле запахло дымом тамдыра, утренней росой, весенними травами, росшими у горного Алтыяба.

Из Туркмении веяло теплом. Оттуда, с родной стороны, шла весна, а Нуры уходил от нее все дальше и дальше.

Ночью, приняв по радио депешу из Берлина, Черкез разбудил Мадера.

– Мой эфенди, радиограмма. Вашим шифром.

Сонный Мадер зевнул, впился глазами в колонку цифр.

– В Берлин вызывают, – хрустнул он костяшками пальцев. – К добру ли только?

Черкез подумал о Джемал – семь месяцев не виделись...

– Начальство сила темная, неведомая. – Мадер потер ладонью темноватую щетину на подбородке. – Пожалуй, мы сюда больше не вернемся. Боюсь, что дело Восточным фронтом пахнет. Во всяком случае, для меня.

– Мы делали все, даже невозможное. Не наша вина, что...

– Верблюд не знает, что у него шея кривая, – перебил Мадер с горькой усмешкой, – но упрекает змею, что у нее такая. Еще в прошлый раз в Берлине меня попрекнули, что мы увлеклись коммерцией, а разведку, мол, забыли.

– Мы не сидели сложа руки. – Черкез на глазах Мадера сжег радиограмму. – Заготовленные нами травы, коренья, опиум идут на лекарства для госпиталей вермахта. Сам рейхсмаршал Геринг заинтересован в процветании нашей фирмы... Разве вы не можете пожаловаться шефу?

– Наш шеф терпеть не может рейхсмаршала. Лучше о Геринге помалкивать. Сейчас ищут козлов отпущения. Кто-то должен ответить за Сталинград.

Отдав Черкезу необходимые распоряжения, Мадер срочно выехал в Берлин. Об отъезде фашистского резидента Черкез тут же известил Ашхабад. Вскоре и сам он отправился вслед за Мадером.

В Берлине Черкез узнал все подробности о своем начальнике, который и впрямь словно в воду смотрел. Делами Мадера занялось гестапо. Каких только собак ему не навешали! Но обвинения были серьезные: срыв диверсии на железной дороге Ашхабад – Красноводск, бездействие и развал сформированного из эмигрантов басмаческого отряда, провал Атаджанова и Бабаниязова, арест двадцати двух агентов, переброшенных Каракуртом из Афганистана. Мадеру даже припомнили и довоенные ошибки.

– Вы опаснее врага! – топал на него ногами Канарис. – Из-за вашего крохоборства мы лишились в Афганистане многих наших агентов!..

Адмирал заслуженно упрекал своего подчиненного в алчности. Шеф абвера, с чьего ведома были изготовлены фальшивые ассигнации, распорядился рассчитываться ими наполовину с агентами самых отдаленных восточных районов. Мадер же, жадничая, выплачивал гонорар одними поддельными долларами, присваивая себе настоящие. В финансовом отделе на Крипицштрассе у него был свой человек, не бескорыстно снабжавший резидента фальшивыми деньгами в любом количестве.

Надо же случиться такому, что предусмотрительный Хабибулла как раз в то время решил поменять полученную от Каракурта валюту на золото и был ошеломлен, узнав, что почти все его состояние – ничего не значащие бумажки. Своим горем он поделился с другом, оказавшимся давним английским агентом, который, естественно, известил о том своих хозяев. Вскоре о фашистской афере прознали журналисты, не замедлившие написать в свои зарубежные газеты. После этой скандальной истории германские агенты, обнаружившие у себя фальшивые банкноты, отказались от дальнейшего сотрудничества с абвером.

Большие связи, крупные взятки помогли барону избежать концлагеря. О присвоении ему очередного звания, к которому был представлен, и думать было нечего. Заранее заготовленные подполковничьи погоны так и остались в качестве сувенира. Слава богу, радовался Мадер, что концлагерь заменили Восточным фронтом, от которого еще можно отвертеться. Благо друзья помогли пристроиться к абверкоманде при штабе ОКВ. Значит, помнят его заслуги перед Германией, не забыли, что Мадер – один из немногих немцев, блестяще владевших как фарси, так и тюркскими языками. Есть еще бог на небе!..

ДУРНОЙ ЗНАК

Со стороны Розенберг выглядел смешным – часто дергался, ерзал на месте, пытаясь взглянуть на часы, но сделать этого ему не удавалось. Сегодня он, как назло, вырядился в новый генеральский мундир, и его твердые длинноватые обшлага не позволяли незаметно посмотреть время на золотом «Павле Буре», подаренном Вели Каюм-ханом, когда того по его протекции назначили президентом «Туркестанского национального комитета».

Розенбергу сейчас не хотелось привлекать к себе внимания всех, кто сидел в огромнейшем кабинете Гитлера, застеленном темно-коричневым ковром. Сколько времени уже болтает фюрер?! Два, три часа?.. Розенберг отыскал глазами большие бронзовые часы, вделанные в высокий книжный шкаф из мореного дуба. Перед ним раньше стояла маленькая статуэтка Ницше, а теперь вместо нее поставили бронзовый бюст фюрера, закрывавший весь циферблат. Со шкафа, поблескивая золотыми ножнами, торчала сабля, принадлежавшая раньше бывшему генералу Красной Армии Власову. В знак верности рейху предатель преподнес ее фюреру. Правда, «чести» собственноручно вручить Гитлеру свое холодное оружие Власов не удостоился. За него это сделали генералы вермахта.

Фюрер, в душе презиравший Иуду, вовсе не дорожил его «подарком», но фашистскому главарю все же льстило, что сабля с золотым эфесом, инкрустированная драгоценными каменьями из недр земли русской, сработанная к тому же российскими мастеровыми из уральской стали, украшала его стол. И Гитлер обычно забавлялся ею как игрушкой, а сейчас она очутилась на шкафу, видно, второпях заброшенная туда адъютантом перед самым совещанием.

Давненько рейхсминистр не бывал на приеме у фюрера. За это время во всей рейхсканцелярии и в самом кабинете Гитлера в связи с участившимися налетами на Берлин авиации союзников изменили систему освещения, переставили мебель. Свет теперь падал откуда-то сбоку, левее книжного шкафа, и когда фюрер прохаживался по кабинету, его тень падала на противоположную стену и металась большой хищной птицей, схожей с той, что вписана в свастику, водруженную над головой рейхсканцлера. Матовый отсвет ложился на всех, кто находился в кабинете, искажая здоровый цвет их лиц, и если бы они не двигались, не говорили, то их можно было принять за мертвецов...

И хотя рейхсканцелярия была переоборудована, Розенберг узнавал те же массивные столы, диваны, кресла, обитые светло-коричневой кожей, тот же гигантский глобус, стоявший перед большущей картой Советского Союза на всю стену. Не заметил он лишь посмертной маски Наполеона, неизменно висевшей за креслом фюрера. Она куда-то исчезла. Зато по-прежнему на месте, высунув из-под стола свирепую морду, у самых ног фюрера лежала громадная овчарка.

Чтобы скоротать время, Розенберг принялся не спеша разглядывать человеческие лица. На фюрера старался не смотреть: наизусть изучил все его жесты, слова... Ближе всех к «обожаемому» с надменным выражением на лице сидел генерал Кейтель. Ему было труднее, чем остальным: часто клонило ко сну, а расслабиться нельзя. То снимал, то надевал пенсне – и все же задремал... Генерал Йодль тоже не удержался от дремоты, клюнул носом, но, тут же очнувшись, растерянно посмотрел по сторонам, будто застали его на мелком воровстве... Риббентроп, затянутый в черный фрак, сидел вытянувшись, будто проглотил палку, и верноподданнически поедал глазами фюрера. Единственным достоинством гитлеровского дипломата было то, что умел терпеливо высиживать долгие сборища, какие бы нудные речи на них ни произносились. Он порывался что-то сказать, но всякий раз Геринг, сидевший с ним рядом, осаживал его и, не вытерпев под конец, процедил сквозь зубы: «Уймись ты, паркетный шаркун!» Рейхсмаршал боялся, что сей кретин от дипломатии, угодничая, даст фюреру новую пищу для разговора, и тогда того не остановишь до самого скончания века. Утихомирив соседа, Геринг подложил под голову пухлую руку, унизанную драгоценными перстнями, сладко засопел... Такое Гитлер мог простить только человеку, которого называл своим преемником.