Текст книги "Эвмесвиль"
Автор книги: Эрнст Юнгер
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Но и такая память ограничена определенным сроком, она становится добычей времени; любой памятник выветривается, и вместе с покойником сгорает также венок. Как получается, что мы тем не менее не отрекаемся от этой службы? Мы могли бы удовлетвориться тем, что предлагает Омар Хайям, Шатровщик [22]22
Омар Хайям, Шатровщик. Персидский поэт, философ и ученый Омар Хайям (1048—1131) был сыном изготовителя шатров.
[Закрыть]: выпить с ним до дна вино Шираза [23]23
… вино Шираза… Шираз – древний город на юге Ирана, административный центр провинции Фарс; известен как город поэтов, цветов и вина.
[Закрыть], а потом выбросить глиняную чашу: прах к праху.
Вскроет ли страж – когда-нибудь – могилы ушедших, пробудит ли их к свету пение петуха? Такое должно случиться, порукой тому – скорбь историка, его мучения. Он – судья мертвых, хотя давно смолкло ликование, шумевшее вокруг могущественных владык, хотя триумфы их и их жертвы, их величие и их позор позабыты.
И все-таки важен лишь намек. Мука, беспокойство исторического человека, его неутомимая работа несовершенными средствами в бренном мире – – – такое нельзя было бы почувствовать, нельзя было бы осуществить, если б не некое указание, порождающее этот намек. Утрату совершенного можно ощутить лишь тогда, когда совершенное все еще существует. К нему и относится намек, дрожь пера в руке. Стрелка компаса дрожит, потому что есть полюс. По своему атомарному строению она ему родственна.
Как поэт взвешивает слово, так и историку следует взвешивать деяние– по ту сторону добра и зла, любой мыслимой морали. Как стихотворение заклинает муз, так в этом случае дóлжно обращаться к норнам; и они подойдут к столу. Тогда в комнате, где сидит историк, наступит тишина; и могилы отверзнутся.
Здесь тоже есть грабители могил, которые в угоду рынку подделывают стихотворения и деяния – – – поэтому лучше пьянствовать с Омаром Хайямом, чем в одной компании с такими грабителями провиниться перед мертвыми.
4
На этом месте в аудитории раздалось легкое шарканье. Я услыхал его по сути уже в коридоре, поскольку тихонько отворил дверь, чтобы выйти. Позднее, в библиотеке, Виго заговорил со мной:
– Вам, видимо, тоже показалось весьма старомодным то, что вы давеча услышали?
Я отрицательно качнул головой. Скорее было ощущение, что сказанное слишкомменя захватило: оно касалось моей собственной задачи, моей собственной муки. Не знаю, верно ли я набросал конспект. Виго располагает исключительным запасом образов, которые вплетает в свою речь так, словно берет их из воздуха. Они обволакивают последовательность мыслей, не нарушая ее, и тем напоминают деревья, которые пускают цветы непосредственно из ствола.
Я ограничился, как было сказано, тем, что отрицательно качнул головой; когда имеешь дело с мужчиной, лучше дать ему догадаться о твоих чувствах, нежели объяснять их. Я ощутил, что он меня понял. И это мгновение заложило основание нашей дружбы.
Мои сокурсники же, очевидно, совершенно не заметили того, что захватило меня. А такое случается, лишь когда между двумя людьми происходит что-то наподобие короткого замыкания. В иных местах студенты откровенно хихикали – например, когда прозвучало слово «лýны».
Они легко срываются на смех, который дает им чувство превосходства. Слово «лýны», как и вообще лекцию Виго, они сочли чем-то старомодным. Главную роль для них играет момент времени. От них наверняка ускользнуло, что Виго цитировал старинный текст, опираясь на перевод Галланда с арабского языка. Не говоря уж о том, что фонетически, грамматически и логически «луны» звучит, естественно, лучше, чем «месяцы». Это слово, конечно, заездили, поскольку пошлые рифмоплеты часто им злоупотребляли. Поэтому я бы его не использовал. Виго же выше подобных сомнений; он мог бы восстановить уважение к языку. В любое другое время, кроме сегодняшнего, когда никто уже не принимает друг друга всерьез, этот ученый, несмотря на некоторые присущие ему странности, был бы оценен по достоинству.
И если сейчас он проявляет строгость и неуступчивость в данном вопросе, то объясняется это его глубокой чувствительностью. Он мог бы, конечно, говорить, что и как хочет, нести даже самый несуразный вздор, когда бы прислушивался к современным требованиям. Но поступать так ему мешает субстанция излагаемого материала; она вынуждает его к добросовестности. Он не мог бы, даже если б хотел, повернуть дело к своей выгоде.
То, что человек высокой культуры гармонирует с духом времени, издревле уже было счастливым случаем, редким исключением. Сегодня лучше всего придерживаться слов древнего мудреца:
Чтоб те, в ком нет стыда, тебя не обокрали,
Прячь золото, мысли и веру подале [24]24
… Прячь золото, мысли и веру подале. Цитируется двустишие И. В. Гёте из «Западно-восточного дивана» («Хикмет-наме. Книга изречений», перевод В. В. Левика). Русский перевод неточен. Юнгер цитирует те же стихи в письме к Карлу Шмитту от 11.11.1972:
“Soll man dich nicht aufs schmählichste berauben,
Verbirg dein Cold, dein Weggehn, deinen Glauben”.
(Курсив Юнгера; «Если не хочешь, чтобы тебя подлейшим образом обокрали, / Скрывай свое золото, свой уход прочь, свою веру».)
[Закрыть] .
Так поступают даже властители: внешне они подлаживаются под большинство. Кондор, хотя и может себе многое позволить, тоже проявляет такую осторожность; уж кто-кто, а ночной стюард может об этом судить.
*
Исходя из существующего положения вещей, преподавателю лучше всего ограничиться естествознанием и областью его практического применения. Во всем, что выходит за эти рамки, скажем в литературоведении, философии и истории, он ступает на зыбкую почву – особенно если его подозревают в «метафизической подноготной».
Подобные подозрения у нас высказывают два сорта доцентов: либо прохиндеи, вырядившиеся профессорами, либо профессора, которые, в поисках дешевой популярности, корчат из себя прохиндеев. Они состязаются в подлости, но друг другу глаза не выцарапывают. Однако, если в их круг случайно забредают такие умы, как Виго, они выглядят там белыми воронами; против них сплачиваются все. Удивительно, как все тогда объединяют свои усилия, будто им грозит уничтожение.
Студенты, хотя сами по себе и не злые, получают лозунги из этой среды. Я не хочу здесь вдаваться в подробности. Если смотреть на дело с исторической точки зрения, открываются главным образом две перспективы: одна из них направлена на людей, а другая – на власти. Это соответствует также некоему ритму в политике. Здесь монархии, олигархии, диктатуры и тирании – там демократии, республики, охлос и анархия. Здесь капитан, там экипаж, здесь крупный вождь, там община. Для посвященного человека само собой разумеется, что эти противоречия хотя и необходимы, однако одновременно иллюзорны – это мотивы, которые нужны для того, чтобы заводить часы истории. Лишь изредка сияет Великий полдень, когда противоречия счастливо разрешаются.
*
После триумфа Кондора над трибунами у нас снова высоко котируются «люди». Сам Кондор в этом отношении держится либеральнее профессоров, которые любой ценой хотят втереться ему в доверие – – – те, что помоложе, по чистой глупости, те, что постарше, которые занимали должности еще во время трибуната, – из обоснованных опасений.
Здесь можно проводить исследования как в паноптикуме. Например: какому-нибудь молодому доценту преподносят теорию, которая ему чужда, даже, возможно, несимпатична. Заниматься ею его заставляет мода. Доцент поддается внушению – на что нечего было бы возразить, хотя уже это не совсем чистоплотно. Но потом он начинает вести себя точно неполовозрелый юнец, который не различает, где можно предаться мечтам, а где требуется пошевелить мозгами. Он приобретает авторитарные, а вскоре и просто опасные наклонности. Университет кишит такими образованцами, которые, с одной стороны, стараются все разнюхать, с другой же – сами смердят и распространяют мерзкое зловоние стойла, когда собираются вместе. Если в руках у них оказывается маломальская власть, они, не умея пользоваться ею, теряют всякую меру. В конечном счете получается какая-то казарменная муштра.
В настоящее время Кондор и его мажордом держат их в узде и мешают охотиться на жертв, которые, по их мнению, не заслуживают доверия. К таким жертвам относится и Виго. Поскольку теперь снова «историю делают люди», его пристрастия – например, к торговцам, которые нанимали себе солдат, – считаются декадентскими. При этом упускается из виду, что его идеалом является культурное достижение. Так, карфагеняне, хотя они тоже сражались с помощью наемников, – не в его вкусе. По сути, он служит красоте. И считает, что власть и богатство должны подчиняться ей. Вероятно, в этом он больше, чем сам догадывается, родственен Кондору – по крайней мере, ночной стороне его личности.
*
Виго, как уже говорилось, – человек впечатлительный; он трагически воспринимает распри профессоров, пусть и не угрожающие его безопасности. Конечно, в нашем затхлом болоте формируется тип преследователей, отличающихся повышенной въедливостью. «С каждым учеником ты вскармливаешь на груди змею» – так в один из мрачных часов сказал мне Виго о Барбассоро [25]25
«С каждым учеником ты вскармливаешь на груди змею» – так в один из мрачных часов сказал мне Виго о Барбассоро… В письме от 31.8.1974 Юнгер, которому Карл Шмитт рассказал о святом Кассиане из Имолы, погибшем около 300 г. – во время гонений на христиан при Диоклетиане – от рук школьников, своих учеников, заколовших его грифелями, писал: «В связи с мученичеством святого Кассиана мне пришло в голову, что его ученики не сами по себе стали опасными, но лишь после того, как тогдашние власти предоставили им свободу действий, более того, натравили их на жертву. Учитель был передан им уже связанным».
[Закрыть], который, правда, скорее относится к разновидности благородных крыс.
Благородная крысавысокоинтеллектуальна, любезна, трудолюбива, пластична и отличается тонкостью чувств. Это последнее качество – украшение ее характера, делающее крысу особо пригодной для роли любимого ученика. К сожалению – и это заложено в ее природе – она не может противостоять соблазну, исходящему от стаи. Заслышав свист – пусть даже призывающий атаковать почтенного мастера, – крыса присоединяется к большинству, которое на него набрасывается. Особенно опасной она становится благодаря своим познаниям и сведениям интимного свойства, приобретенным ею в общении с учителем. Она становится лидирующей крысой.
*
Критическое отношение Виго к духу времени выражается всегда в настолько зашифрованной форме, что разглядеть это отношение трудно. Впрочем, словосочетание «критическое отношение» не совсем точно. Скорее это его сущность, которая так воспринимается. Там, где все движется – да к тому же еще в одном и том же направлении, будь то направо, налево, вверх или вниз, – человек покоящийсяоказывается помехой. Его воспринимают как некий упрек – и, натыкаясь на него, считают вредителем.
Такого рода движение пытается трансформировать дело во мнение, а мнение – в образ мыслей; и тот, кто сохраняет верность делу как таковому, невольно предстает в ложном свете. Это вполне возможно на каком-нибудь факультете, где всемирную историю приходится – в угоду текущему моменту – переписывать после каждого переворота. Учебники нынче не устаревают, а теряют актуальность.
Чтобы сделать уязвимым такого умного человека, как Виго, требуются определенные познания. Но как обременительная личностьон воспринимается сразу – уже потому только, что существует. У дураков на это инстинкт безошибочный. Далее вопрос заключается в том, чтобы доказать, что этот докучливый субъект хотя, с одной стороны, и не представляет собой ничего значительного, но, с другой стороны, опасен. Доказательство добывают ученые такого пошиба, как Кессмюлер. Это – трюфельные свиньи, выкапывающие лакомство. Чтобы потом на него набросились крысы.
*
Кессмюлер, лысый гей, основательно изучил Виго. Но мысли у него остаются плоскими, как его плешь; он кутила и чревоугодник, не обделенный чувством юмора. В качестве эвмениста [26]26
В качестве эвмениста… Возможно, «эвменист» означает здесь последователя Эвменид («благих богинь», или Эриний, древнегреческих богинь мщения и покровительниц традиционных общественных институтов).
[Закрыть]он «бесспорен»; он мог бы даже зарабатывать себе на жизнь как конферансье в «Каламаретто» и неизменно развлекает собравшихся на академических вечеринках. Этот талант уже позволил ему, точно сельдяному королю [27]27
… точно сельдяному королю… Сельдяной король, или ремень-рыба, – несъедобная глубоководная рыба, очень длинная, серебристая и с ярко-красными плавниками; встречается в водах Тихого, Атлантического и Индийского океанов; названа так, потому что иногда сопровождает косяки сельди, которой, по-видимому, питается.
[Закрыть], который поблескивает на поверхности, благополучно пережить разные, в том числе антагонистические, режимы. У него инстинктивное стремление к конформизму и к неотразимым пошлостям, которые он умеет претенциозно стилизовать. Он может даже перетолковывать эти пошлости – в зависимости от того, куда в данный момент дует ветер. Этакий сибарит; с материальной точки зрения ему лучше живется при Кондоре, с материалистической – при трибунах.
На своих лекциях он редко упускает случай процитировать Виго, при этом лицо его всякий раз озаряется радостью. Хороший комик производит впечатление на зрителей уже одним своим обликом – комичностью самой по себе. Кессмюлер может преображаться как хамелеон: он словно мгновенно меняет костюм педагога на клоунский наряд Панталоне – безо всякого перехода, используя лишь короткую паузу. Выглядит это так, будто он влезает в бочку. Нетерпеливое единодушие распространяется тогда по аудитории еще прежде, чем он раскроет рот. Некоторые уже еле сдерживают смех.
Я посещал курс его лекций лишь для того, чтобы изучить эти фокусы; поразительно, что он в таких случаях почти не кривит лицо. Слушатели смеются; напрашивается мысль, что дело не обошлось без телепатии. Кессмюлер – оратор, знающий секрет паузы.
Потом он начинает наизусть цитировать Виго, одну его фразу или даже целый абзац. Порой он делает вид, будто в голову ему пришло что-то забавное; он извлекает книгу, чтобы вслух зачитать в ней что-то – – – вся сцена кажется «фаустовской импровизацией», как любят выражаться аптекари, однако она тщательно подготовлена. Кессмюлер водит пальцем по строкам, туда-сюда, будто бы в поисках места, которое на самом деле заранее старательно подчеркнул. Имя Виго не упоминается, однако любой в аудитории понимает, о ком идет речь.
Места эти, правда, вырваны из контекста, но цитируются они дословно. Кессмюлер знает, чем он обязан науке. Он также не делает вид, будто цитирует смешной текст; самое большее – мягко подчеркиваются такие слова, как «луны». «Высоко» и «выше» Кессмюлер тоже с удовольствием выделяет, а когда произносит слово «красиво», выглядит как клоун, надевающий красный нос.
Все это относится к сфере персифляжа, простирающейся от легкой имитации до грубой вульгарности. Кессмюлер владеет таким искусством. То, что для передразнивания он выбирает тексты Виго, которые я особенно люблю, не случайно. В одном портовом кабаре выступает пародист, который читает стихотворения в гротескной манере, подражая, например, еврейскому акценту рабби Тайтелеса [28]28
… подражая, например, еврейскому акценту рабби Тайтелеса… Имеется в виду книга «Литературный Берлин. Чистосердечные письма д-ра Исидора Фейхенфельда банкиру Итцигу Тайтелесу в Познань», изданная в Берлине в 1891 г. и пародирующая еврейский стиль речи.
[Закрыть]или голосу человека, тужащегося в уборной. Он подбирает для этого классические тексты и кривит рот точно так же, как Кессмюлер. Странно, что слушателям эти стихотворения кажутся знакомыми; они, должно быть, учили их еще в школе, в противном случае пропал бы повод для веселья.
*
Виго я обязан одним из геологических определений Эвмесвиля: феллахоидная заболоченность на александрийской основе [29]29
… феллахоидная заболоченность на александрийской основе. Феллахи – крестьяне в странах Ближнего Востока. Здесь имеется в виду, что на почве александрийской эллинистической культуры расцвела более примитивная культура феллахов. Сохранилась такая дневниковая запись Юнгера (от 18 июля 1977 г.): «История может также оказаться засыпанной песком, например, феллахизироваться или балканизироваться, тогда для историка она становится бесплодной. Антипатия Буркхардта к туркам имеет в этом свое основание. Бесконтрольная воля враждебна истории. Поэтому деспотии выпадают из исторических рамок, а тирании и абсолютные монархии – нет».
[Закрыть]. Слой под нейбыл александрийским знанием на классической основе.
Таким образом, ценности продолжали мельчать. Сперва они были современными, потом – все еще почитаемыми; и, наконец, стали досадным недоразумением. Для Кессмюлера подозрительно уже само слово «ценность».
До насвсе-таки еще оставалось какое-то остаточное свечение. Однако печь холодна – она больше даже рук не греет. От эксгумированных богов спасение не приходит; мы должны глубже проникать в субстанцию. Когда я кладу на ладонь какое-нибудь ископаемое, например трилобита – здесь в каменоломнях у подножия касбы находишь превосходно сохранившиеся экземпляры, – меня очаровывает впечатление математической гармонии. Цель и красота, свежие, как в первый день, еще неразрывно объединены в выгравированной рукою мастера медали. Биос [30]30
Биос… Греч. «жизнь» (в физиологическом смысле).
[Закрыть], должно быть, открыла в этом первобытном рачке тайну трисекции [31]31
… тайну трисекции. Трисекция (в геометрии) – деление на три равные части.
[Закрыть]. Потом трехчастное членение много раз снова встречается, и без естественного родства; фигуры, симметричные в сечении, живут в триптихе.
Сколько миллионов лет назад это существо могло населять море, которого больше не существует? Я держу в руке его оттиск, печать непреходящей красоты. Эта печать тоже когда-нибудь выветрится или сгорит в грядущих всемирных пожарах. Штамповочное же клише, которое придало ей форму, остается скрытым в законе и действует согласно ему, неприкосновенное для смерти и огня.
Я чувствую, как моя ладонь теплеет. Если б это существо было еще живым, оно бы ощутило мое тепло как кошка, которую я глажу по шерстке. Но и камень, в который оно превратилось, не может избежать этого тепла; его молекулы расширяются. Чуточку больше, чуточку сильнее – и оно бы зашевелилось в моей руке, словно во сне наяву.
И хотя мне не преодолеть такой преграды, я все же чувствую, что нахожусь на пути к этому.
5
Эти преследования были отвратительными, и все же Виго оказывал им слишком много чести, страдая от них. Иногда, встречая Виго в библиотеке или сидя с ним в принадлежащем ему саду, я находил, что он бледен и избегает света – как сыч, прячущийся в пещере. Казалось, стоит ему выйти на свет, и на него обрушатся вороны. Тогда я старался подбодрить учителя, напоминая ему о его силе и его задаче. Аргументов мне хватало.
Ведь Виго должен был видеть и благодаря своим обширным историческим познаниям понимать, что такого рода дешевые преследования подчеркивают слабость противников и его внутреннюю силу. Внутренняя свобода Виго – укор и заноза для этих полутрупов, которые поэтому не устают шпынять его, хотя в нем отсутствует всякая агрессивность. Он не был в свое время с трибунами и сейчас также не принадлежит к окружению Кондора; то и другое выводит их из себя. Он не вписывается ни в один режим. Формы государственного правления представляются ему тонкими кожицами, которые беспрерывно отслаиваются. Государство же как таковое, не зависимое от перемен, а напротив, их обусловливающее, является для него важной величиной, неким масштабом.
Он отдает предпочтение определенным формам, но не поддерживает ни одну из них, и уж тем более – актуальную; зато ему интересно, как они, развиваясь изнутри – из исторической субстанции, – сменяют одна другую. Мужи и власти следовали друг за другом, будто мировому духу надоедали то те, то другие – после того как они, всегда будучи несовершенными, исчерпывали себя до дна. Здесь – учения, идеи, идеалы; там – более или менее незаурядные одиночки. Высокая культура – мертвый штиль, будто утрачена воля, – была все снова и снова возможна как здесь, так и там: космическая красота проламывала структуру, особенно если та еще не затвердела или после того, как та стала трещиноватой. Увертюра, как и финал, уплотняет мотив.
Вторая возможность, похоже, больше возбуждала Виго, поскольку она подразумевает, что боги уже не столь могущественны. Многообразие богов и государств для культуры более благоприятно. Здесь – палитра, там – монотонность. Римляне создали образец государства, греки – культуры. Здесь – Колизей, там – Парфенон.
«Как вы собираетесь, вдохновляясь такими идеями, внушить уважение Кессмюлеру, да даже просто дебатировать с ним? Ему это только даст повод к веселью».
Материализм Домо был по своей природе реалистичным, материализм его предшественников – рационалистичным. Обе разновидности материализма поверхностны, предназначены для политического употребления. Однако пустозвону легче выжать что-нибудь у трибунов, поэтому Кессмюлер лучше ладил с ними.
Но заметные результаты давали и хитроумные ходы, с помощью которых он приспосабливался также к Кондору. Моему брату и моему родителю это не так хорошо удавалось. Тут сказывалось различие между потрепанным либералом и чистейшим доктринером, который живет обещаниями. Послушать его, так все становится развитием, прогресс превращается в рай на земле. Подобные разглагольствования можно раздувать до бесконечности.
«Вам следовало бы рассматривать такие фигуры в качестве храмовых стражей, которые своими гримасами, по крайней мере, держат на расстоянии от вас самых злобных болванов. Разве вам хотелось бы, чтобы и на ваших семинарах распространилось это самодовольное удовлетворение? Такие умы нужно застигать там, где они полагают, что находятся у своих богов. Тут обнаруживается подкрашенная повседневность, становятся очевидными глиняные ноги».
Виго – как, впрочем, и мой родитель – все еще надеется на уважение к объективному знанию. Но разве такое возможно в ситуации повальной утраты всякого понятия об уважении? Он живет еще в тех временах, когда театр, парад, чествование, парламентский акт, даже лекция могли превратиться в праздник, – – – но как такое возможно без умения радоваться празднику? К этому прибавляется педагогическая страсть Виго, которая у меня – хотя я, вероятно, тоже когда-нибудь стану ординарным профессором – совершенно отсутствует.
Не то чтобы я не считал себя способным на такое. Я тоже мог бы достичь этого – как человек, который становится генералом, потому что так было издавна заведено в его семье. Он знаком с техникой, знает, как обучать войска, обладает необходимой сноровкой. Поэтому он может занимать данный пост при любом режиме, даже при совершенно противоположных, и внезапно переходит на сторону врага, что у революционных генералов является почти правилом. При этом он остается бесстрастным – как Жомини [32]32
… как Жомини… Антуан Анри (Генрих Вениаминович) Жомини (1779—1869) – генерал, крупнейший стратегический авторитет первой половины XIX века. Швейцарец по рождению, служил в наполеоновских войсках (в кампанию 1813 г.), потом перешел в стан антифранцузской коалиции и был принят на службу императором Александром I. В 1837 г., уже при Николае I, Жомини был назначен преподавателем стратегии к наследнику цесаревичу.
[Закрыть], который в самый разгар битвы воскликнул: «Черт побери, а теперь мне хотелось бы покомандовать на той стороне: вот это был бы праздник!» То же относится и к историку. Чем меньше он ангажирован, тем более непредвзятым оказывается его суждение; Эвмесвиль – хорошая почва для этого.
Человек, разумеющий свое ремесло, ценится везде и всегда. В этом – один из шансов на выживание для аристократов, чей дипломатический инстинкт почти незаменим. Мне следует подробно обсудить это с Ингрид – имея в виду ее докторскую диссертацию, – после одного из наших исландских объятий.
*
Специалист тем сильнее, чем неопределеннее субстрат, по которому он движется. У специалиста не должно быть ни личных связей, ни предубеждений; его потенция нарастает от основания по экспоненте. Тот, кто – в этическом и этническом смыслах – приносит с собой меньше всего багажа, становится матадором быстрых перемен и хамелеоновых превращений.
Крупный шпион воплощает это правило в чистейшем виде; что не случайно. С каждым первоклассным шпионом рождается и шпион-противник; это заложено глубже, чем раса, класс и отечество. Люди чувствуют это и находят для этого выражение – повсюду, где такие понятия еще хотя бы отчасти сохраняются, – – – Шварцкоппен смотрел на Эстерхази [33]33
… Шварцкоппен смотрел на Эстерхази… Майор французской армии Фердинанд Эстерхази (1847—1923) был главным фигурантом в процессе по обвинению капитана Дрейфуса в шпионаже в пользу Германии; есть версия, что немецкий военный атташе в Париже подполковник фон Шварцкоппен в июле 1894 г. завербовал Эстерхази, но тот после разоблачения все свалил на Дрейфуса.
[Закрыть]только в монокль, а князь Урусов не подавал Азефу руки [34]34
… князь Урусов не подавал Азефу руки. Сергей Дмитриевич Урусов (1862—1937) – князь, общественный и политический деятель Российской империи, с 1906 г. – член Государственной думы. Евно Фишелевич Азеф (1869—1918) – российский революционер-провокатор, один из руководителей партии эсеров и одновременно агент Охранного отделения.
[Закрыть].
*
Внутренний нейтралитет. Человек принимает участие в чем-то лишь постольку, поскольку ему это нравится, и до тех пор, пока это его устраивает. Когда в автобусе становится неуютно, из него выходят. Если я не ошибаюсь, Жомини был швейцарцем, кондотьером наподобие тех, что жили в эпоху Ренессанса, ландскнехтом высокого уровня. Мне следует справиться о подробностях в луминаре [35]35
… справиться о подробностях в луминаре… Луминар (от лат. lumen, luminus – «свет») – этим словом Э. Юнгер обозначает оборудованное специальной аппаратурой помещение, дающее возможность реконструкции исторических событий и персонажей во всех подробностях; кроме того, Луминар выполняет функции научной библиотеки и архива.
[Закрыть]или поручить это Ингрид.
Генерал – это специалист, в том смысле, что он владеет своим ремеслом. Сверх того и кроме любых «за» и «против» он держит в резерве нечто третье: собственную субстанцию. Он знает еще больше, чем показывает и чему обучает; ему знакомы и иные искусства, помимо того, за которое он получает жалованье. Он сохраняет это для себя; это – его собственность. Она остается зарезервированной для его досуга, для его разговоров с самим собой, для его ночей. В благоприятный момент он как-нибудь применит ее в деле, сбросит маску. До тех пор он и без того будет выдерживать гонку, но когда появится цель, мобилизует основные резервы. Судьба бросает ему вызов; он отвечает. Мечта будет реализована, среди прочего и в эротической встрече. Но и здесь – только мимолетно: любая цель останется для него проходной. Такой лук скорее сломается, чем выберет своей целью конечное.
Слово «генерал» здесь обозначает любого индивида, который вступает в действие– будь то по собственной воле или потому, что его к этому принудили. Поскольку анархия предлагает ему особенно благоприятный разгон, данный тип сегодня является повсеместно распространенным. Это слово, следовательно, имеет не частный, а именно что генеральный смысл. Его можно заменить на любое другое. Под ним подразумевается не служебное положение, а некое состояние. «Генерал» может проявиться и в кули, и даже с особой отчетливостью.
*
Виго имеет в своем распоряжении большие резервы, однако неправильно их применяет. Он распыляет их, стараясь вложить в человека и ожидая, что они принесут дивиденды. Но разве показывают золото в сомнительных кабаках? Это вызывает подозрение, зато чаевые принимаются с радостью; достаточно одного обола.
Не то чтобы ему не хватало сознания собственной ценности, но он не умеет перевести ее в ходячую монету. Князь в царстве духа роется в карманах в поисках мелочи.
Став его ассистентом и потом другом, я видел свою главную задачу не в обслуживании луминара, а в том, чтобы создать вокруг Виго такой круг, в котором бы не все пропадало впустую – – – корпорацию, которая была бы его достойна.
Кто ищет, тот найдет; даже в Эвмесвиле нет недостатка в натурах, тоскующих по духовной родине, хотя один такой человек приходится на сотню или тысячу. Трех, пяти, а то и семи слушателей было достаточно для послеобеденного сбора в саду или для вечернего возлияния, во время которого Виго чувствовал бы себя хорошо. Ингрид, моя преемница на ассистентской должности, тоже присутствовала.
Мы старались сохранять это в тайне – – – приглашения на чай, на прогулку, случайную встречу у могил, в которой никто бы не предположил попытки уединения. Но слухи, конечно, распространялись – как всегда, когда несколько человек обособляются от других. Ко мне обращались любопытные, а также люди, в самом деле жаждущие знаний, и я мог выбирать.
*
Бывали часы, когда врата истории распахивались и отверзались могилы. Приходили мертвые с их страданиями и наслаждениями, сумма которых всегда остается одной и той же. Мы вызывали их к свету солнца, которое светило им, как и нам. Луч касался их лбов; и я чувствовал тепло, как будто в моей руке шевельнулся трилобит. Мы могли разделить их надежду; то всегда была обманутая надежда, которая передавалась по наследству из поколения в поколение. Они сидели среди нас; часто друг и враг были почти уже неразличимы, мы могли подробно обсуждать их раздоры. Мы становились их поверенными. И каждый был прав.
Мы протягивали друг другу руки; они были пусты. Но мы передавали этодальше: передавали дальше богатство мира.
*
Однажды мы сидели в саду в поздний час; полная луна стояла позади касбы, которая на фоне лунного диска была точно выгравированной на печати. Четко прорисовывались купол и минарет.
Время от времени один из нас покидал круг собравшихся, чтобы подышать свежим воздухом, как когда-то я – после лекции об эмире Мусе и Медном городе. Наконец, казалось, и самого Виго одолело что-то – но не усталость, ибо лицо у него пылало; он поднялся: «Дети, оставьте меня одного».