Текст книги "Эвмесвиль"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Величие» для анарха есть нечто вторичное, часто зависимое от случая. Понятно поэтому, что уже достигнутое не удовлетворяло великих, а нередко и раздражало. Последние слова: «And so much to do» [151]151
  «(Жизнь коротка,) и так много нужно сделать» (английская пословица).


[Закрыть]. Они неохотно позволяют, чтобы их втискивали в какие-то жесткие рамки. Это отражается – posthum [152]152
  После смерти ( лат.).


[Закрыть]– в разнообразии их приверженцев. Вырастают все новые школы и секты, ссылающиеся на одного и того же учителя.

*

Лесного путникаи партизана, как уже говорилось, нельзя смешивать; партизанведет борьбу в обществе, лесной путниксуществует сам по себе. С другой стороны, лесного путникане следует путать и с анархом, хотя на время эти двое могут становиться очень похожими и в экзистенциальном плане почти не различимыми.

Различие заключается в том, что лесной путник– человек, которого вытеснили из общества; анарх же, напротив, вытеснил общество из себя. Он есть и остается сам себе господин – при любых обстоятельствах. Если он решился на лесной путь, то для него это не столько вопрос права и совести, сколько следствие, так сказать, транспортной аварии. Он меняет способ маскировки; как бы то ни было, в ситуации лесного бродяжничества его инаковость проступает отчетливей, но именно поэтому принимает ослабленную, хотя и неизбежную в таком крайнем случае форму.

Само собой, я основательно этим занимался и с помощью луминара, и в библиотеке. И натолкнулся на возможность заблуждения, уклона в другую сторону. Могу сослаться в этой связи на одну фразу, обнаруженную мною во вступлении к старому труду о предыстории и ранней истории германцев. Некий профессор Кикебуш [153]153
  Некий профессор Кикебуш… Альберт Кикебуш (1870–1935) – немецкий историк и археолог. Имеется в виду, возможно, его книга «Немецкая предыстория и ранняя история в отдельных эпизодах». Лейпциг, 1934.


[Закрыть]написал там: «Жить в качестве исполняющего некую службу члена определенного коллектива – это и задача, и награда. Наивысшая цель любой работы и любого стремления отдельной личности – благо сообщества, к которому эта личность принадлежит».

Это сформулировано в стиле, характерном для конца эпохи борющихся народов, когда менялся способ эксплуатации. Несколькими поколениями раньше, в период освободительных войн, ту же мысль выразили бы более пламенно. Дух витает над плотью, как ветер, приводящий в движение все новые поколения. Воодушевление за ним следует и исчезает с ним вместе. В Эвмесвиле подобные фразы уже так давно стали историей, что даже на университетских семинарах их почти никогда не цитируют.

Для анарха – тем более если он получил историческое образование – дело обстоит не так просто. Если он держится независимо от власти, будь то власть князей или общества, это еще не значит, что он категорически отказывается служить. Как правило, он служит не хуже, чем все другие, – а иногда даже лучше, если такая игра ему нравится. Он лишь воздерживается от клятвы, от жертвы, от безусловной преданности. Это вопросы метафизической чистоплотности, которые в Эвмесвиле едва ли имеют значение. Зато ты избавляешь себя от общения с типами, которые полагают, будто здесь еще многое можно улучшить, или даже хлопочут о своей загробной жизни.

Я несу службу на касбе; если мне доведется пасть за Кондора, это будет несчастный случай, возможно даже достойный сострадания, – но не более того.

*

Я позволю себе бросить взгляд, так сказать, на метеорологическую ситуацию, но буду краток. Любому историку по кровизнаком испуг перед фактами, которые, хотя и сохранились в традиции, однако стали бессмысленными. Да, ради чего жертвовали собой эти люди? Такое ощущение можно распространить и на картину мира. Сэр Ричард Бёртон [154]154
  Сэр Ричард Бёртон… Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон (1821—1890) – британский путешественник, писатель, поэт, переводчик, этнограф, лингвист, гипнотизер, фехтовальщик и дипломат. Прославился своими исследованиями Азии и Африки, а также исключительным знанием различных языков и культур. Ниже цитируются строки из его поэмы «Касыда, принадлежащая перу Хаджи Абду аль-Йезди».


[Закрыть], великий путешественник:

 
How Life is dim, unreal, vain,
like scenes that round the drunkard reel…
A drop in Ocean’s boundless tide,
unfathom’d waste of agony;
Where millions live their horrid lives
by making other millions die.
 
 
А жизнь туманна, призрачна, напрасна,
как сцены те, что вдруг пьянчуге снятся…
Она – как капля в океане безграничном.
Людские толпы жизни страшные влачат —
непостижимо растранжириванье боли —
за счет того, что миллионам смерть сулят.
 

Есть некий градус бессмысленности и оледенения, который, пугая глаз, требует какого-то контраста. Реальность становится сомнительной, и потому ближе подступают фантомы. Потому, вероятно, вид скелета и ошеломляет нас больше, нежели вид трупа. То же можно сказать в отношении чисто математических картин мира. Школа, известная в истории искусства под названием сюрреализм, исходила из такого принципа воздействия. Она расцвела на короткое время незадолго до первого прилунения.

Представьте себе дом, который не просто не населен, но вымер, окаменел, превратившись в саркофаг духа, в мавзолей выгоревшего мира. Здесь ни один из смертных не выйдет из дверей.

Представьте себе вулкан, который с незапамятных времен считался потухшим: уже первые люди, поселившиеся рядом с ним, считали его мертвым. И тем не менее, когда начнутся подземные толчки, не по себе станет всем. В Эвмесвиле, однако, такое мало кто способен почувствовать.

*

Лесное бродяжничествопохоже на идеальное преступление – это касается и предварительного планирования, и промахов. Нет ничего легче, чем решиться на самоуправство, и ничего труднее, чем осуществить это. Человек разучился опираться на себя самого – стоять на собственных ногах, непосредственно на земле. Он не привык обходиться без помощника и соучастника. Уже это вносит в его систему первые белые пятна.

Самое долгое лесное бродяжничество– в Исландии – совершил Греттир, сильнейший на острове мужчина, который не боялся людей, но, пожалуй, боялся могильных жителей. Когда Гудмунд посоветовал ему поселиться на Скала-Острове, Греттир ответил:

– Попытаюсь, но я стал так бояться темноты, что даже ради спасения жизни не могу жить один.

Гудмунд сказал [155]155
  Гудмунд сказал… Реплики персонажей саги здесь и далее цитируются по изданию: Сага о Греттире. Новосибирск: Наука, 1976 / Перевод с древнеисландского O. A. Смирницкой, редакция М. И. Стеблин-Каменского.


[Закрыть]:

– Может быть, это и так. Но ни на кого, кроме себя, не полагайся.

Греттир взял с собой пятнадцатилетнего брата Иллуги, и это было хорошо, однако с ним – еще раба Глаума. Иллуги погиб, сражаясь на стороне Греттира, тогда как Глаум [156]156
  … тогда как Глаум… В русском переводе саги этого персонажа зовут Шумила.


[Закрыть]своего хозяина предал. Этому Иллуги я поставил наверху, на Акациевом холме, памятный камень [157]157
  Этому Иллуги я поставил наверху на Акациевом холме памятный камень. Во время поездки в Исландию летом 1968 г. Э. Юнгер сделал дневниковую запись о Греттире и Иллуги, вспомнив, что Иллуги был любимым персонажем его погибшего сына Эрнстеля. («Семьдесят минуло». Т. 1. Запись от 4 августа 1968 г.)


[Закрыть].

*

Здесь, на юге, тоже прославились бесприютные люди: островные жители, как те на севере, и, подобно тем, – пастухи овечьих отар и убийцы. Овечий Пастух смелее и вольнолюбивее, чем пастух коров: он меньше привязан к земле, пасет на пустошах. Плуг, ярмо, изгородь, дом – изобретения коровьего пастуха; и, значит, они представляют собой градации холопства и выгоды. Это феномены; за ними стоят великие знаки Овна и Тельца.

Такого рода замечания бессмысленны применительно к городу, где люди уже не умеют отличить основание от причины. Причина имеет основание, а вот основание не имеет причины. Причина объясняет что-то, тогда как основание опирается на неисчерпаемое – но это так, между прочим.

Прослеживая в луминаре судьбу корсиканских и сардинских бандитов, например клана Тандедду – лесных жителей, которые удивительно долго и стойко противостояли большому количеству полицейских, – я обнаружил, что причиной их гибели почти всегда становилась женщина: и не потому вовсе, что женщины совершали предательство, как некогда Далила по отношению к Самсону, а потому только, что они слишком много знали. Женщина – в большинстве случаев единственный человек, который знает убежище скрывающегося мужчины, – пробирается к своему супругу либо любовнику. Жандармам с собаками достаточно взять ее след, и игра заканчивается.

Таким образом, у меня имелись все основания не посвящать в свои планы Ингрид. Ведь нас с ней часто видели вместе в городе и в институте, и в моем досье на касбе она наверняка упомянута как лицо, контактирующее со мною. Конечно, я верю, что она будет держать язык за зубами, – но какое это имеет значение? Полицейским стоит только узнать о ком-то, кто что-то знает, – и они, ухватившись за ниточку, распутают весь клубок.

*

Когда заговаривают о тирании, автоматически всплывает слово «пытки». В Эвмесвиле о пытках не может быть и речи. Полиция у нас доброкачественная(что, правда, не означает добродушная). Следят за тем, чтобы она работала в перчатках(что, опять же, не означает в замшевых перчатках). Хватка должна быть жесткой, хотя и не удушающей; она должна быть – я цитирую Домо – «ответом, соразмерным провокации». Имеется в виду, что, как выражались раньше, «на земле не должны оставаться следы крови».

Когда я стою за стойкой бара – по большей части выжидая, а не обслуживая посетителей, – мне вполне хватает времени для наблюдений за Домо. Жестокость ему не свойственна. Он человек не нервный, но весьма чувствительный. Движения обслуживающего персонала должны гармонично переходить одно в другое. В этом смысле особенно хорошо вышколены миньоны. Когда какие-то звуки или голоса раздражают Домо, его лицо неуловимым образом меняется, кажется заострившимся; я специально изучал такого рода энграммы [158]158
  … такого рода энграммы. Буквально греческое слово «энграмма» означает «внутренняя запись». В психологии под энграммой подразумевается след памяти.


[Закрыть]. Вой собак перед касбой в лунные ночи, похоже, особенно ему неприятен.

Итак, когда Домо на полях какого-то протокола ставит свое красное «П», означающее, что допрос следует повторить, это не следует понимать как намек на тайные ужасы. Напротив – чем важнее дело, тем более приятным для подсудимого будет стиль разбирательства. В ночном баре иногда появляется толстый военный судья, который уютно устраивается за столиком вместе с подследственным и при этом, если я правильно понимаю, следит скорее за тем, чтобы такое настроение оставалось в определенных границах.

А вот во владениях Желтого хана все еще – или опять – используют жестокие пытки, что всем известно, хотя об этом и не трезвонят на каждом углу. По этому вопросу мнения Кондора и трибунов совпадают, хотя мотивы у них совершенно разные.

*

В Эвмесвиле правление тираническое, но не деспотическое. Деспот находит удовольствие в том, чтобы лишить человека достоинства; это ему свойственно от рождения – и потому он следует такому инстинкту даже во вред государственным интересам и собственной пользе. То, что это инстинкт – который хоть и представлен с особой отчетливостью в некоторых регионах, но не ограничен их рамками, – я заключаю по преступлениям определенного типа, которые здесь все снова и снова рассматриваются в суде. Молодые люди ночью останавливают какого-нибудь прохожего, завладевают им и уводят в глухое место. Там они мучают его и в конце концов убивают – хотя несчастный им ничего худого не сделал и они с ним даже не знакомы; но это только усиливает их неистовство.

Такие нападения совершаются не в гавани, где еженощно происходят кровавые потасовки, а в кварталах уважаемых лиц и ради забавы их отпрысков. В криминальном мире тоже существуют преступления класса люкс– этакое l'art pour l'art [159]159
  Искусство для искусства ( фр.).


[Закрыть]. «Основания, – говорит Виго, – это только тоненький кожный покров, скрывающий бездну безосновательного».

*

Итак, если я храню при себе свою тайну, то поступаю так, во-первых, ради собственной безопасности и, во-вторых, потому, что не хочу никого этой тайной обременять. Ингрид знает лишь, что, если мне придется исчезнуть, я постараюсь ей один раз позвонить. Ей известно о птичьей хижине, куда я ее приглашу, но не о роще акаций. Там только и начинается моя собственность.

Полгода, по крайней мере, я намереваюсь сидеть в своем укрытии тихо; мой фонофор настроен только на прием пятнадцатиминутной сводки новостей. Даже слушать новости меня понуждает лишь осторожность: благоприятных политических изменений в Эвмесвиле в любом случае не предвидится, а потому любопытства я не испытываю.

Прожить шесть месяцев без женщины мне, наверное, будет нетрудно; в этом отношении касба дает хорошую тренировку. Я заметил, что, когда ты налагаешь на себя узду, грезы становятся не только более утонченными, но и обретают пластичность. Ходячая монета обменивается на золото – это не следует понимать в негалантном смысле.

*

По сути, я здесь мелкая рыбешка, пусть даже, возможно, и донная, – сателлит в свите тирана, как почти каждый в этом городе. Если присмотреться, ныне существуют только тираны; их дубины, обложенные ватой, различаются только по цвету, но не по материалу. Сходство, даже в выборе слов, показывает, что из трех великих принципов Французской революции верх одержал принцип равенства. Свобода потребляется так, чтобы это шло на пользу равенства. Тиран – сторонник уравниловки; каждый узнает в нем себя.

Fraternité [160]160
  Братство ( фр.).


[Закрыть]же означает, что отныне не отец приносит в жертву своих сыновей, а сами братья истребляют друг друга. На смену национальным войнам пришли войны гражданские. Выравниваниев глобальных масштабах, сначала еще под предлогом заботы о национальных интересах, привело к мировой гражданской войне, к ее нарастающей эскалации. У нас это позади. Мы теперь лишь играем в это, повторяя игру, как во сне, снова и снова, потому что ничего лучшего нам в голову не приходит, – – – но также потому, что некоторые, пусть и поодиночке, ведут себя выжидающе.

*

Почему я, будучи мелкой рыбешкой, донным пескарем, еще продолжаю трепыхаться? Вероятно, было бы достаточно, пробормотав «pater peccavi» [161]161
  …пробормотав «pater peccavi»…«Отче! Я согрешил» (лат.) – слова блудного сына (см.: Лк., 15:21), вообще формула покаяния.


[Закрыть], укрыться у своего родителя, которого вскоре – вкупе с дюжиной умерших либо еще живых бездарностей – объявили бы светилом науки.

Между прочим, большинство революционеров страдают от того, что они не стали профессорами. Это знает и Домо – однажды я услыхал, как в ночном баре он сказал Кондору: «Этого мы сделаем профессором и тем самым от него отвяжемся».

Итак, зачем мне трепыхаться? Моя безопасность таких усилий не требует. Наоборот – я нахожу, что только опасность и делает здешнее существование сносным. Поэтому здесь и процветают наркозависимость, преступность, всевозможные лотереи. Скорее я выйду из игры, когда заскучаю, а не когда почую опасность. Если я и доиграю до конца эту партию на стороне Кондора, то поступлю так не в силу своей ленной зависимости, и не из чувства преданности, и уж, конечно, не из-за партийной принадлежности. Это скорее вопрос собственной внутренней чистоплотности. Поэтому в эндшпиле я всегда становлюсь надежнее.

Смену власти я рассматриваю как интермеццо: две властные группировки, которые обе представляются мне неудовлетворительными, борются между собой. А я тем временем наслаждаюсь паузой, отчетливее высвечивающий тот факт, что жизнь моя вообще является сплошной паузой. Живя там, наверху, как Робинзон на острове, я не стану более свободным, чем был, когда обслуживал гостей в ночном баре. И как преступник я не в большей степени господин самому себе, чем я же, но как историк. Просто благодаря преступлению все становится более осязаемым. Внутренняя свобода демонстрируется. Возможно, я начну с того, что перед своей Утиной хижиной устрою приватные Канны [162]162
  … устрою приватные Канны. Битва при Каннах (2 августа 216 г. до н. э.) – крупнейшее сражение Второй Пунической войны (218—202 гг. до н. э.), разыгравшееся на юго-востоке Италии. Оно закончилось тем, что карфагенская армия Ганнибала нанесла сокрушительное поражение превосходящей ее по численности римской армии.


[Закрыть].

22

Анарх отличается от анархиста еще и тем, что умеет ценить предписания. Он чувствует, что в той мере, в какой он их соблюдает, освобожден от необходимей думанья.

Это соответствует нормальному поведению: каждый, кто садится в железнодорожный вагон, едет по мостам и через туннели, которые были изобретены ради него инженерами и над сооружением которых трудились сотни тысяч рабочих. Это не омрачает его сознания; он с удовольствием углубляется в газету, завтракает или размышляет о своих делах.

Так и анарх – с той только разницей, что он всегда воспринимает такую ситуацию осознанно и никогда не выпускает из виду предмет своих размышлений, свободу, какие бы горы или долины ни проносились за окном поезда. Он может выйти в любой момент: не только из поезда, но и из любой системы требований, которые предъявляют ему государство, общество, церковь, а также – из существования. Он волен пожертвовать существованием ради бытия, и необязательно по каким-то веским причинам, но и просто потому, что ему так захотелось – из озорства или от скуки.

Почему столь многие люди стремятся к карьере скромного служащего? Без сомнения, потому, что имеют разумное представление о счастье. Ты знаешь инструкцию и то, о чем в ней умалчивается. Ты сидишь в кресле, другие – со своими желаниями или приношениями – проходят мимо тебя. Время течет безмятежно. Ты уже ощущаешь себя чуть ли не тибетским монахом. К этому прибавляется ощущение безопасности. Ни одному государству не обойтись без такого служащего, сколь бы высоко ни вздымались штормовые волны. Правда, на такой должности нужно уметь не высовываться.

*

Как историк я должен признать, что существовали длинные отрезки истории и, прежде всего, предыстории, на протяжении которых езда в поездебыла настолько приятной, что никаких поводов, чтобы сойти с него, не возникало. Неприятности начались с появлением монотеизма: на одноколейной дороге уклониться в сторону нельзя. Палитра возможностей быстро оскудевает.

Равенство, как мы видели, держится на том, что каждый может убить каждого. Осознания этого факта для историка достаточно, чтобы разглядеть лицемерие за любезными ужимками супердержав – или чтобы, если он живет в Эвмесвиле, всерьез заняться изучением поведенческих клише.

*

Вот в нескольких словах о равенстве. Свобода же основывается на расширении процитированной максимы: на осознании анархом того факта, что он может убить самого себя. Он носит эту мысль с собой, она сопровождает его как тень, которую в любой момент можно вызвать. «Прыжок с этого моста сделает меня свободным».

Так примерно смотрю я на свои трепыханияв акациевом лесу. Анарх, как я уже объяснил в другом месте, это дополнение к монарху; он также суверенен, как монарх, но при этом обладает большей свободой, поскольку ему не надо править.

Бастион там, наверху, – часовня моей свободы, независимо от того, вхожу я в нее или нет. Она будет служить мне оплотом, если я превращусь в воюющую державу и буду отстаивать собственную свободу вопреки требованиям общества – противопоставляя свое мужество его притязаниям.

*

Я исходил из того, что анарх относится к инструкциям с респектом. Латинский глагол respectare, будучи интенсивированной формой глагола respicere, означает: оглядываться назад, осмысливать, учитывать. То есть анарх соблюдает правила движения. Анархист же напоминает пешехода, который не признает этих правил и потому вот-вот попадет под колеса. Даже проверка паспортов окажется для него роковой.

«Судьба и в милостях мздоимец [163]163
  « Судьба и в милостях мздоимец…» Цитируются строки из стихотворения Фридриха Шиллера «Поликратов перстень». Перевод В. Жуковского.


[Закрыть]: / Какой, какой ее любимец / Свой век не бедственно кончал?» – так все и было в истории, как бы далеко я в нее ни заглядывал. Те же немногие, кого счастье не покидало – например, Сулла [164]164
  … Сулла… Луций Корнелий Сулла Счастливый (138—78 гг. до н. э.) – древнеримский государственный деятель и военачальник, бессрочный диктатор (82—79 гг. до н. э.), организатор кровавых проскрипций и реформатор государственного устройства. Он умер от тяжелой болезни, но, во всяком случае, своей смертью, вскоре после того, как добровольно сложил с себя полномочия диктатора. На его могиле была высечена составленная им самим надпись: «Здесь лежит человек, который более, чем кто-либо из других смертных, сделал добра своим друзьям и зла врагам».


[Закрыть], – были, как мне хотелось бы верить, замаскированными анархами.

*

Что же касается, в частности, инструкции по «Поведению во время внутренних беспорядков», то до сих пор я упоминал только ту возможность, что сигнал тревоги застанет меня на касбе. В городе тоже передают по фонофорам Красный сигнал. Если такое случится, нужно быть готовым к непредвиденному – особенно если еще не было роздано оружие.

Иногда я проигрываю подобные сцены в луминаре – скажем, эпизоды из истории римских цезарей или из русской истории в канун и непосредственно после Красной революции. Я запираю дверь, занавешиваю окна – и передо мной разверзается бездна.

Я беру на себя роль монарха, например, Нерона – с того момента, когда ему сообщают, что его личная охрана сбежала. Это один из последних предупреждающих знаков. Теперь во дворце становится очень одиноко, зловеще. Никто из друзей, никто из облеченных властью лиц больше не откликается на призывы. Осталось лишь несколько вольноотпущенников; они надеются, что конец уже близок.

Цезарь менее любого другого человека на всем белом свете способен найти для себя убежище. Поразительно, что именно теперь – оставшись один в целом мире – он становится похож на анарха. Хотя страх смерти наваливается на его плечи огромным грузом, ему еще удаются величественные à parts [165]165
  Жесты, реплики в сторону ( фр.).


[Закрыть]. Даже когда удары копыт возвещают о прибытии преследователей, Нерон цитирует подходящий гомеровский стих: «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает» [166]166
  «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает». (Илиада, 10:535. Перевод Н. Гнедича.)


[Закрыть]. И потом произносит гениальное: «Qualis artifex pereo» [167]167
  Какой артист погибает! ( лат.).


[Закрыть].

Он слишком слаб, слишком неловок, чтобы заколоться мечом; секретарь Эпафродит направляет его руку. Этого благодетеля, впрочем, Домициан после прикажет казнить.

Мне бы не хотелось оказаться впутанным в подобные распри и услышать потом от Кондора: «Вот она, верность!» – как услышал от Нерона тот центурион, чье поведение на самом деле было более чем двусмысленно [168]168
  … как услышал от Нерона тот центурион, чье поведение на самом деле было более чем двусмысленно. См. у Гая Светония Транквилла (Жизнь двенадцати цезарей. Нерон, 49, 4. Перевод М. Л. Гаспарова):
  Он [Нерон] еще дышал, когда ворвался центурион и, зажав плащом его рану, сделал вид, будто хочет ему помочь. Он только и мог ответить: «Поздно!» – и: «Вот она, верность!» – и с этими словами испустил дух.


[Закрыть].

*

Если тревогу объявят, когда я буду находиться не в цитадели, а в городе, ситуация для меня упростится – и не только потому, что я смогу отправиться в собственную цитадель, когда мне заблагорассудится. В этом случае мне даже не пришлось бы долго раздумывать над своими дальнейшими действиями, потому что меня ждал бы запечатанный приказ. В Центральном банке, в одной из ячеек, хранится предназначенный для меня конверт. В моем фонофоре зашифровано кодовое слово, которое обеспечит мне доступ к ячейке.

Получив вызов по фонофору, я прерву свою деятельность или свое бездельничанье и отправлюсь в банк. Если газетные киоски будут открыты, я куплю номер «Крапивника» и по дороге разорву его на две части, которые выброшу у ближайшего узлового пункта.

Я отмечаю эти мелочи, поскольку они, как и многое другое, свидетельствуют о свойственном Домо рационализме. То, что «Крапивник» станет отвратительным, как только «развернется знамя свободы», не подлежит никакому сомнению; могу держать пари, что мой братец уже сейчас хранит в ящике письменного стола «Призыв» к согражданам, пусть и зашифрованный.

Если на перекрестках будет валяться разорванный «Крапивник», эта картина врежется в память тысяч проходящих мимо людей. И у них останется впечатление, что Кондор тут ни при чем; что это инициатива снизу, из безымянной массы: журнал, дескать, порвал какой-то прохожий. В знак предупреждения и одновременно презрения. Рывок за «ленту, на которой он (этот вымпел) реял».