Текст книги "Эвмесвиль"
Автор книги: Эрнст Юнгер
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
18
Исчезнуть – еще лучше, чем просто нырнуть на дно; обычаю лягушек я предпочитаю обычай мышей. Я имею в виду не черных или серых мышей, которые водятся в домах и садах, а желто-рыжую мышку из заросшего кустарником леса, похожую на миниатюрную белку. Такая мышь кормится орехами, которые ранней осенью запасает в своем зимнем гнезде. Там, надежно спрятанная, мышка спит полгода или даже дольше, пока листья опадают на лесную почву, а потом их покрывает снег.
По ее примеру и я приготовил все необходимое заранее. Орешниковая соня– родственница сони-полчок; еще ребенком я думал, что у таких сновидцев – в высшей степени приятная жизнь. Совсем не случайно, что после смерти мамы я мысленно затерялся в этом предлагающем защиту мире. В своем одиночестве я – прямо на территории дома – превратился в орешниковую соню. Она на долгие годы стала моим тотемным животным.
На опушке леса я выбрал себе местечко для гнезда. Я хотел, чтобы входной лаз начинался не на поверхности земли, а лучше – в углублении скалы либо в дупле. От такого места я принялся копать ход, который день ото дня становился чуть глубже: выгребал землю и разбрасывал ее вокруг, чтобы никаких следов моей деятельности не осталось.
Спустившись достаточно глубоко, я начал рыть второй ход, наверх, – как запасной выход. Какой бы у тебя ни был вход, нужно позаботиться о выходе, по какой бы дороге ты ни шел, нужно подумать об обратном пути – это мне было ясно уже тогда. Работать приходилось медленно и осмотрительно: днем сверху грозил ястреб-перепелятник, а ночью – филин, на земле же – враждебные животные, прежде всего гадюка: орешниковая мышь всегда находится под угрозой. Это – дань, которую она платит свободе.
Выкопав проходы, я приступил к сооружению жилища – удобной каморки, не слишком маленькой и не слишком большой. То, что рядом со мной могла бы находиться и самочка, мне тогда в голову не пришло. Об удобствах для мамы я тоже не заботился: она была вездесущей, была самой норой.
Закончив с каморкой и выровняв ее овальный пол, я начал рыть тупиковый ход к кладовой. Она была просторней и выгнута в форме пирога; при таком амбаре я ни в чем не знал бы нужды. Не забыл я и об отхожем местечке: орешниковая соня славится своей чистоплотностью. Она не воняет, как другие мыши, только весной от нее исходит легкий запах мускуса. Зимой местечко заполнится черными катышками: и в этом случае тоже я не мог не подумать не только о ротовом, но и о заднепроходном отверстии.
По завершении строительных работ я приступил к внутреннему обустройству. Для постели, на которой мне предстояло смотреть сны всю зиму напролет, подходили лишь самые мягкие пушинки. Я знал места, где уже не раз находил такой пух: гнезда крапивников и корольков. Я собирал пух, услышав «зи-зи-зи» корольков: это их зов, когда вылетает новый выводок. Я еще раньше выследил, где находятся птичьи гнезда, – когда они только строились. Орешниковая мышь лазает по ветвям осторожно. Там наверху я находил пушинки, которые птицы выщипали друг у друга, волоконца, которые они приносили в гнезда, – и взимал причитающуюся мне дань.
На опушке леса, в зарослях крапивы и скабиозов, вверх вьется клеверная шелковница. Она вполне оправдывает свое название, поскольку образует подобие войлока из мягких шелковистых нитей, которые с наступлением осени засыхают. Такие нити я тоже собирал и вплетал потом в свое ложе, добавив немного орешков собачьей розы и сонный терн.
Я работаю с удовольствием; придерживая волокна ногами, я руками и ртом вплетал их в общий ковер. Работа мне давалась легко, хотя и происходила в темноте. Когда материалы приятны на ощупь и подвижны, труд может стать игрой: тактильное наслаждение превращается в наслаждение духовное.
Таким было мое настроение, пока я занимался строительством, и оно сделалось еще более восторженным, когда упали первые орехи – со звуком, который я отличу от любого другого. То был стук в дверь, возвещение. Пророчество, которое я предпочитаю всем другим. Не пустое обещание, а феномен – маленький материальный задаток. Я – как Фома Неверующий: покажи, дескать, Твои раны! Тогда поверю.
Вскоре орехи начали падать в большом количестве; когда по листве пробегал ветер, казалось, будто идет град. Их также сбрасывали на землю ореховки – стимфалийские птицы [122]122
… стимфалийские птицы… Стимфалийские птицы – в древнегреческой мифологии хищные птицы, жившие возле аркадского города Стимфала. Вскормлены Аресом и имели медные клювы, крылья и когти. Они нападали как на людей, так и на животных. Самым грозным их оружием были перья, которые птицы сыпали на землю как стрелы. Они пожирали урожай в округе, либо также поедали людей.
[Закрыть]с медными крыльями, стаями прилетавшие сюда с севера, где проводили лето в лесах Желтого хана.
Я собрал обильный урожай; лучшие орехи, зажав во рту, относил вниз, однако действовал всегда с осторожностью. Другими плодами я тоже не брезговал, будь то трехгранные буковые орешки, плоды шиповника и рябины или всякого рода семена.
Мои закрома быстро наполнялись. Но я не забывал и о повседневной пище, ибо важней всего – тот запас, который ты перед зимней спячкой накопил в своем брюхе. «Зиму без просыпу сплю напролет и жирею я очень / Этой порою, когда сном я питаюсь одним» – так сказал уже один римский поэт, воспевший нашу жизнь [123]123
… так сказал уже один римский поэт, воспевший нашу жизнь. Выше была приведена эпиграмма Марциала (ок. 40 – ок. 104) «Сони»: Марциал Марк Валерий. Эпиграммы. Книга XIII, 59. Пер. Ф. Петровского.
[Закрыть].
Голод маленькой сони утоляется быстро. Зато фантазия ее ненасытна: она радуется изобильности мира. Я, маленький толстопузый мастер по устроению погребов, радостно возился со своими запасами. Я распределял их по сортам, укладывал пластами. Пусть зима приходит, и чем суровее она будет, тем лучше; я предусмотрел всё.
Когда листья гуще усеяли землю, находиться снаружи стало неприятно.
Однажды утром их покрыл иней. Я еще раз проверил свою постель и, выщипав жесткие волоконца, привел ее в порядок. Потом я замуровал вход сухим сеном и выход тоже – но только его не наглухо. Теперь пусть падает снег: начинается время волков.
Я приготовился ко сну, подтянув колени и опустив голову. Мое дыхание не пошевелило бы даже перышка, биение сердца стало почти неощутимым. Я был там как ребенок во чреве матери. Почему же это не могло продолжаться всегда?
*
Как получалось, что мечтания мои прекращались, едва я доходил до этого момента? Мечта рано или поздно достигает кульминации; она становится слишком сильной – и нам приходится ее оборвать. Мы ждем возлюбленную, издалека выделяем шум ее экипажа из всех других шумов и слышим, как она подъезжает. Экипаж останавливается внизу, перед домом, и начинается игра дверей – дверец экипажа, садовой калитки, дверей дома; вот уже она поднимается по лестнице. Сейчас распахнется последняя дверь…
19
Игры детей различны, как и их характеры; в играх уже намечается то, чем эти дети будут заниматься, когда станут мужчинами и женщинами. Лейтмотив игры повторяется потом в каждом возрасте. Так же все складывалось и у меня в Эвмесвиле – словно у орешниковой сони с ее укрепленным убежищем. Я должен по этому поводу еще кое-что прибавить.
Еще прежде, чем Кондор подверг нашу гавань бомбардировке, в воздухе чувствовалось беспокойство, которое обычно предшествует такого рода событиям. В критические моменты повсюду много говорят и даже шепчутся; люди, которые раньше едва ли друг с другом здоровались, теперь встречаются, чтобы обсудить происходящее.
В доме моего родителя тоже устраивались собрания тех, кто – подобно ему – надеялся, что трибуны удержатся у власти, и у кого имелись более или менее веские основания для подобных надежд. Они старались подбодрить друг друга; звучали более или менее разумные высказывания. Я же судил обо всем как анарх, которому происходящее, с одной стороны, безразлично, а с другой – интересно как исторический объект. Кроме того, я был, вероятно, единственным, кто не испытывал страха. Я вслушивался в события с чувством внутреннего удовлетворения, как поступал при аналогичных обстоятельствах Стендаль. Я, между прочим, ценю его и как историка.
Я не хочу сказать ничего плохого о страхе. Страх имеет природные, даже физические причины. Когда почва становится ненадежной и дом в любой момент может рухнуть, все взгляды обращаются на дверь. В такой ситуации происходит некий отбор – например, тех, кто не попал в западню. С этой точки зрения Одиссей – один из величайших образцов для подражания: олицетворение безупречного чутья. Страх первичен: это инстинктивное предчувствие опасности. С ним соединяется осторожность, затем – хитрость, даже коварство. Осторожность Одиссея столь необычна, потому что сопрягается с мужеством и любопытством. В Одиссее впервые заявляют о себе разум, отвага и исследовательская страсть, свойственные западноевропейскому человеку.
*
Своими страхами онидаже лучше подтверждали мою оценку сложившейся обстановки, чем тем, что выражали словами. Кондор уже стал центром происходящего – невидимым для своих противников, видимым для приверженцев. Они сидели, собравшись вместе, – все, от молодого Катона до предателя Ганелона. Кондор определял ход их мыслей, потом – движения. Могли ли они, были ли вправе еще раз попытаться приноровиться к нему или даже перейти на его сторону?
Тиран накануне таких событий нуждается в друзьях, но ему необходим и враг. Прольется кровь – это своего рода посвящение, без которого тирану не обойтись. Народ ждет от него чего-то подобного. «Зажравшаяся морда, черт хромоногий! Тащите его на крюк, этого отцеубийцу, бросайте его в Тибр!»
А как там с проскрипционными списками? Есть лица, в большей или меньшей степени запятнавшие себя различными преступлениями, но иск предъявляется и попутчикам. Обвинители, до сей поры молчавшие, вдруг проявляют поразительную жажду справедливости. Ведь уже перспектива потерять свой пост вызывает содрогание, и чтобы такого не случилось, пойдешь на многое. Лучше всего, конечно, – маленькая должность, на которой человек не привлекает к себе внимания. Однако и в этом случае в завистниках недостатка не будет.
Так они просчитывали шансы, обдумывали вопросы, связанные с пространством и временем. В сомнительной ситуации разумней всего исчезать, хотя бы на одну ночь. Если понадобится, отсутствие может растянуться надолго. Вода между тем знай себе течет, и в подходящий момент каждый сможет вынырнуть на поверхность.
– Дорогой друг, где вы пропадали, вас так давно не было видно?
– Я жил.
*
Что касается пространственного вопроса, то о нем лучше позаботиться заранее, когда небо еще не омрачено ни одним облачком. Некоторые друзья моего родителя имели родственников за границей; другие покупали себе бунгало где-нибудь на северном побережье Средиземного моря. Третьи на крайний случай договаривалось с какой-нибудь подругой. Есть женщины, которые годами прятали любовника за потайной дверью или на чердаке. По ночам он выходил подышать свежим воздухом.
Приблизительно так они думали и планировали – стараясь держаться в тени, – тогда как я потирал руки. Человек – разумное существо, и он не готов жертвовать своей безопасностью ради каких-то теорий. Афиши меняются, стена же, к которой их приклеивают, остается. Так же теории и системы меняются где-то над нашими головами.
«Тебя вообще невозможно потрясти», – сказал мой братец во время одного из наших бесплодных споров; я воспринял это как комплимент.
*
Впрочем, события развивались не так скверно, как они ожидали, хотя без насилия все-таки не обошлось: крови требует каждая революция. А тогда крови пролилось едва ли больше, чем на обычной корриде.
Осторожность, правда, необходима всегда: есть некий промежуток времени, когда творится непредсказуемое. На протяжении нескольких дней и ночей всякие подонки чувствуют, что руки у них развязаны. Новая власть предоставляет им свободу действий – это как сокращения. Они – часть общей концепции. Ливанец сказал мне однажды: «Знаете, когда пришли первые ужасные новости, с цветистыми речами было покончено». На лесном участке в Нахр-эль-Кельбе были найдены трупы, которые никого не интересовали – и меньше всего полицию. Был убит, среди прочих, один ясновидящий. Одноглазым в таких случаях везет больше.
*
Почти каждый дрожит за свое рабочее место. А перед кем-то, наоборот, открывается перспектива повышения по службе вне очереди; соответственно, множатся доносы. Происходит такое и там, где одна властная группировка сменяет другую легально. И расставляет своих приверженцев повсюду – вплоть до табачных лавок.
При перевороте следует считаться и с типами, которые говорят себе: «Лучше всего, если такой-то никогда не вернется». Чем выше стоял их предшественник, тем глубже ему придется падать, тем вероятнее, что его ждет смерть. Однако и с мелким попутчиком из предместья кто-нибудь пожелает свести счеты. Его заставят платить за свой хлеб дважды.
Бывают пласты, которые граничат с магмой, и для историка они слишком горячи, слишком вязки. Мое пресыщение, вероятно, вызвано дурацким повторением событий. Если какой-нибудь Шекспир уже досконально исследовал такого рода материал, хотелось бы, чтобы этого хватило раз и навсегда.
*
Мы должны были бы действовать либо как животные – инстинктивно, – либо как существа, обладающие духовностью: то есть в соответствии с разумом. Тогда нас не мучили бы угрызения совести. Но здесь, в Эвмесвиле, почва уже слишком истощена, чтобы породить новую Варфоломеевскую ночь или Сицилийскую вечерню [124]124
… Сицилийскую вечерню… «Сицилийская вечерня» – национально-освободительное восстание сицилийцев против власти Анжуйской ветви дома Капетингов 30 марта 1282 г. Находившиеся на Сицилии французы были перебиты; но на остров прибыли новые французские войска. Началась война, закончившаяся в 1302 г. победой Арагонской династии.
[Закрыть]; сил хватает только на подлость. С другой стороны, нужно считаться с возможностью ликвидации по административным каналам. Ею занимаются – совершенно бесстрастно – чиновники, отсиживающие задницы в своих кабинетах, – – – нередко такие типы сами даже не могут смотреть, как режут цыпленка.
*
То, о чем говорилось выше, – отчасти ретроспективный обзор, отчасти перспектива на будущее. «Ремиссией» называют врачи временное ослабление болезни. Однако тело остается уязвимым. Поначалу кажется, будто оснований для беспокойства нет; Домо даже перебарщивает с юридическими формальностями. Однако и это – настораживающий симптом. Модель нашего положения – не зал судебного заседания, а транспортная авария. Ты игнорируешь красный свет либо не пропускаешь кого-то вперед – и в результате сгораешь вместе с сотней других случайных жертв.
Мой родитель и почти все его друзья даже сохранили свои должности; только моего братца чуточку ощипали. Но вскоре они уже снова сидели все вместе, как Семеро отважных [125]125
… как Семеро отважных. «Отряд семерых отважных» – новелла швейцарского писателя Готфрида Келлера (1819—1890).
[Закрыть].
*
Впрочем, меня поражает в наших профессорах, что они хвастаются своей оппозиционностью по отношению к государству и нынешнему порядку – чтобы выставить себя в выгодном свете перед студентами, – однако ждут от того же государства, что оно будет пунктуально платить им жалованье, пенсию и пособие на детей, то есть, по крайней мере, в этом смысле вполне способны оценить преимущества твердого порядка. Левая рука сжата в кулак, а правая тянется за подачкой – так они и шагают по жизни. При трибунах это получалось еще легче; отсюда ностальгия моего братца по прежним благословенным временам. Но ведь и он – вместе с другими – подпиливал сук, на котором они все сидели.
*
Кондор ощущает себя тираном и держится как тиран; в результате лжи вокруг стало меньше. Для меня, в сущности, ничего не изменилось: мой характер, характер анарха, каким был, таким и остался. Для историка же материал теперь даже богаче, поскольку выигрывает в пластичности. Политическое течение всегда следует рассматривать отчасти как спектакль, отчасти – с позиций собственной безопасности. Либерал недоволен любым режимом; анарх же проходит через их череду как по анфиладе залов – стараясь по возможности не удариться. Это рецепт для каждого, кому сущность мира важнее, нежели его внешняя видимость, – для философа, художника, верующего. Поэтому я думаю, что иудеи поступали неправильно, отказываясь приветствовать цезаря. Приветствие было формальностью. Конечно, нужно преодолеть внутреннее сопротивление, прежде чем нехотя согласишься на нечто подобное.
*
Поначалу здесь, как после любой смены правительства, была зона ясной погоды, а благодаря реформам даже наметилось известное оживление: новые метлы метут хорошо. Потом возникли неполадки преимущественно персонального характера. Я еще вернусь к этой теме, когда речь пойдет о смертной казни.
То, что новый режим, возможно, когда-нибудь увлечет за собой в пропасть и меня, я почувствовал не на касбе, а в городе. В институте ко мне стали относиться с большей сдержанностью, в разговорах со мной коллеги – хотя и почти незаметно – проявляли теперь осторожность. Обычно такое легко заметить, потому что снижается степень откровенности, возникают табу. Так, в моем присутствии отныне избегали любого, даже шутливого намека на властителя – или, если все же отваживались на подобный намек, звучал он как-то нарочито. На улице это еще больше бросалось в глаза. Незнакомые люди, увидев мой фонофор, отворачивались, будто заметили что-то неприятное. Другие, наоборот, на меня пялились – с неприкрытым неодобрением.
Фонофор, как правило, носят так, чтобы его край выглядывал из левого нагрудного кармана. На фонофоре маркируется класс его обладателя. Если у нас вообще можно говорить о классах, то они скорее потенциальной, динамичной природы. Равенство и различия в среде лишенной истории массы сведены к степеням свободы передвижения. Социальная функция механически закодирована и разбита на ранги. Кондор обладает монополией на вызов абонента и делегирует это право по своему усмотрению. Фонофор гарантирует возможность того, к чему стремились – как к идеалу – еще якобинцы: беспрерывный форум, «перманентное совещание».
Золотой фонофор увидишь редко: обладатель такого вряд ли станет передвигаться по городу пешком. У меня, естественно, – всего лишь фонофор незначительного служащего, приближенного к особе правителя; но важно, что фонофор этот подсоединен к Красной системе. Это имеет и свои преимущества, и недостатки. Так, меня в любой момент могут затребовать в качестве вспомогательного полицейского.
*
Изменения в глубинных слоях отзываются на поверхности образованием легкой ряби. Ты вдруг становишься чувствительным к переменам погоды: тебе кажется, что температура понизилась на одну десятую градуса.
Неприятно, когда группа знакомых, едва ты входишь, явно меняет тему разговора. В ту пору я замечал за собой, что в некоторых местах или в определенных ситуациях прикрываю фонофор клапаном нагрудного кармана. Сначала это было чисто рефлекторным действием, но вместе с тем – и началом маскировки – – – а вскоре я всерьез задумался о своей безопасности. Решил, что стоило бы на неопределенное время перестать показываться на людях.
Я не хочу сказать, что собирался попросту дезертировать; это противоречило бы моим правилам игры. Партия – все равно, начал ли я ее с белыми или черными фигурами – должна быть доведена до конца. Кондор, без сомнения, тоже размышлял об этом конце и потому в своей инструкции вообще не упомянул возможность нападения на Утиную хижину с тыла. Тиран хочет оставаться верным самому себе. И пока так будет, он может рассчитывать на меня. Это не следует трактовать как ленную верность. Здесь – вопрос собственной чистоплотности.
20
Перспектива взять полный отпуск от общества и некоторое время пожить, чувствуя, что я сам себе господин, была очень привлекательной. Мне приходилось сдерживать себя, чтобы не накликать катастрофу невольно или даже не поспособствовать ей в меру моих ограниченных сил, – отрицать не стану. Carne vale [126]126
Да здравствует плоть ( ср.-лат.), отсюда слово «карнавал».
[Закрыть]– это безумие выламывается из человека, даже когда на исходе год, не говоря о тысячелетии.
Я решил, что пора подыскать себе местечко для линьки – и вспомнить об орешниковой соне. Устье Суса – мелкое и широкое; во время отлива обнажаются песчаные отмели. На них собираются группы фламинго, а также цапли, выпи-бугаи, утки, ибисы и бакланы; одним словом, дельта превращается в птичий рай [127]127
… дельта превращается в птичий рай. Э. Юнгер неоднократно бывал в Марокко, в районе города Агадира и реки Сус. Во 2-м томе дневников «Семьдесят минуло» он пишет (5 апреля 1974 г.):
Снова на Сусе – на сей раз с завтраком <…> На этот раз фламинго снова стояли по колено в воде на песчаной отмели. Их было пятнадцать; они были окружены белыми цаплями. За ними гагары, лишь длинные шеи которых торчали над водой, и вокруг толкотня более мелких побережных птиц. / Некоторые из фламинго взлетали. Для этого они разгонялись гигантским шагом и затем взмывали. Фигура полета гораздо элегантнее фигуры стоящей, ловящей рыбу или спящей птицы. Вспыхивает розовость крыльев. Позы отчасти причудливы, например, когда птица закладывает голову назад в оперение и потом, словно во сне, подгибает одну из длинных ног. / Я снова в радостном возбуждении отмерял дистанции, потом, завтракая среди дрока, более тщательно продумывал детали касбы Эвмесвиля и окрестностей Великого сбора. И оба Золотых зверя, ягненок и овен, теперь отчетливее проступили из безымянности.
См. также запись от 6 июня 1975 г.:
Прощание с Сусом. Я забыл бинокль, но и для невооруженного глаза зрелище было праздником. <…> На чем основывается впечатление о райском характере таких ландшафтов? Ведь здесь животные тоже имеют зубы и когти; следовательно, мирное сосуществование – не более чем иллюзия. А дело в том, что образ трогает нас из поэтической глубины, как стихотворение. В этом смысле даже сад Эдем – иллюзия, гениальный прообраз вечной истины и действительности.
[Закрыть]. Рыбаки, охотники и птицеловы – а также, естественно, орнитологи вроде Роснера – чувствуют себя там отлично. Роснер сидит на берегу, на своем ловчем участке, где наблюдает за пернатыми, а также ведет дневник наблюдений и окольцовывает пойманных птиц. Я иногда сопровождаю его: отчасти ради удовольствия, поскольку там царит жизнь, как в первый день Творения, отчасти – полуофициально, когда предстоит визит Желтого хана и готовятся большие охоты. Тогда сокольничие тренируют своих птиц на захват, охотники натаскивают собак.
Оттуда я и начал свои разведывательные вылазки. Человек, который бродит с охотничьим ружьем и запасом провизии, не привлекает к себе внимания. Сразу выше устья расстилаются заросли мискантуса. Они были бы непроходимы, если бы звери не протаптывали свои стежки: полутемные шахты в массиве слон-травыъ [128]128
… в массиве слон-травы. Мискантус, или слон-трава, – бамбукоподобная трава, многолетнее растение, достигающее в высоту четырех метров и более.
[Закрыть]. Ходить по таким шахтам опасно; особенно на утренней и вечерней заре ты должен быть готов в любой момент вжаться в травную стену, чтобы уступить дорогу какому-нибудь животному. Кроме того, перед каждым шагом нужно проверять, куда ты ступаешь. Зато я могу не бояться, что кто-то за мной последует.
Дальше вверх по реке мискантус редеет, а болото становится коварным. Коварны, прежде всего, отмели из наносного песка, намытые высокой водой. Достаточно провалиться по колено, и тебе уже не спастись. Прилив оставляет после себя трясину и вымоины, в которых хорошо себя чувствуют рептилии. Мне потребовалось много времени, чтобы наметить надежную тропу.
Посреди этого лабиринта куполом поднимается плоская вершина – не больше средних размеров площадки для игры в гольф. Даже бушмену не пришло бы в голову на нее забираться, поскольку она густо заросла кустарником с колючками длиною в ладонь – Acacia horrido [129]129
Акация устрашающая ( лат.).
[Закрыть]. Холм Девятикратного убийцы [130]130
Холм Девятикратного убийцы… Девятикратный убийца (Neuntöter) – немецкое название маленькой хищной птицы сорокопут, или обыкновенный жулан.
[Закрыть]– – – чтобы достигнуть вершины, мне пришлось прорубать дорогу топором. Наверху меня ждал сюрприз.
*
Как историку, мне приходилось заниматься геомантической потенцией, присущей многим местам и в особенности холмам. Эта потенция – прежде всего материальной, физической природы. Именно оттуда происходит ее сила. В любой выпуклости скрыта полость. Новалис: «Перси – это женская грудь, поднявшаяся до мистического состояния» [131]131
«Перси – это женская грудь, поднявшаяся до мистического состояния».Новалис, «Новые фрагменты. Софи, или О женщинах».
[Закрыть]. Хорошо сказано, но «из мистического состояния» было бы еще точнее.
Моделью для меня служил галльский Лугдунум [132]132
… галльский Лугдунум… Лугдунум – предшественник современного города Лиона (Франция).
[Закрыть]– город, близкий моему сердцу. Оплот и святыня для племен и народов, которые сменяли друг друга с тех древних пор, о которых археологи могут лишь строить догадки, и вплоть до туристических толп третьего христианского тысячелетия, – – – это заполнило бы больше, чем однукнигу. Роланд тоже имел там резиденцию. Холм, видимый издалека и господствующий над обширным пространством. Кафедральный собор сооружен из его камня: скала, поднявшаяся из мистического состояния. Под фундаментом собора – склепы и катакомбы; там тайна ощущается сильнее, чем наверху, в лесу колонн. Об этом я, кажется, думал, когда – исцарапанный колючками и искусанный москитами – добрался наконец до макушки холма.
*
Исторически это побережье всегда лежало в тени – под властью чужих господ, которые делили его на провинции и колонии или удалялись сюда во время гражданских войн. Мавританская земля: здесь сражались на лошадях, слонах и верблюдах, на бронетранспортерах и танках.
Тому, кто хотел бы постоянно держать под обзором равнину – до самого моря и по ту сторону реки, – этот холм предоставлял такую возможность. В последний раз это, должно быть, происходило после Второй мировой войны, то есть после окончательного триумфа техника над воином. Как после крупных пожаров по краям выгоревшей зоны продолжают полыхать языки пламени, так и после заключения мира всегда продолжаются изолированные междоусобицы. От них почти не остается имен и дат; для историка это маршруты через безводную пустыню, самое большее – курьезы, чаще всего отвратительные по своей природе. Луминар дает то преимущество, что можно мгновенно уточнить любую деталь из какого-нибудь толстенного фолианта наподобие «Истории города Афины в Средние века».
Здесь наверху какой-то султан, должно быть, планировал возвести укрепленный наблюдательный пост – бункер, который торчал бы из земли лишь амбразурами. Сооружение это было построено, но, очевидно, никогда не использовалось, поскольку бетономешалки и прочие механизмы так и остались неубранными. Они ржавели в кустарнике. Бункер был накрыт зеленым колпаком; на нем давно уже разрослись акации. Ни один пилот, как бы низко он ни летел, не обнаружил бы ничего подозрительного. Но, конечно, костры в дневное время я бы не жег – чтобы не было видно дыма.
Таким образом, я уже с первого взгляда почувствовал себя хозяином этого места. Оно показалось мне исключительно подходящим для переселения в лес – если понадобится, и на долгий срок. Вниз вел входной лаз; я вошел в него, предварительно проверив свечой на наличие газов и счетчиком – на излучение. Дверь была бронированной и вполне исправной. Потребуется разве что немного смазки. Внутреннее помещение, рассчитанное на одну боевую группу, с точки зрения размеров было для меня в самый раз.
*
С этой первой разведки началась работа целого года, которую я, несмотря на все тернии, всегда вспоминаю с удовольствием. Я строил планы на касбе, когда служба это позволяла; а воплощение планов заполняло мое свободное время и продолжительный отпуск.
Задача была проста, однако ее осуществление растянулось надолго. Главным образом потому, что я занимался этим как игрой. А как известно, играм мы предаемся с большим усердием, чем любой работе ради хлеба насущного. Это относится, например, к рыбалке, верховой езде, играм с мячом, сооружению бунгало, ко всем вообще развлечениям и к коллекционированию. На протяжении тысячелетий война, охота, верховая езда, театр, возведение роскошных построек считались княжеским времяпрепровождением. Конец всему этому положила техника. Самое позднее с момента изобретения пороха стало очевидно, что воины не без внутреннего сопротивления принимают более эффективное оружие – поскольку оно портит игру.
*
Проблему, которую мне предстояло решить, можно свести к простой формуле: «Как на некоторое время стать невидимым?» Не я один озаботился этим: в Эвмесвиле каждый человек более или менее основательно размышляет о таких вещах. Такие мысли как бы сами напрашиваются в период гражданской войны. Они витают в воздухе, обусловлены общественной атмосферой.
Дворцовый переворот, армейский мятеж возможны в любое время; однажды утром в дверь могут постучать оккупанты. Обладая хоть какой-то индивидуальностью, ты непременно попадешь в черный список. Полиция действует в таких случаях весьма изощренно, некоторые частные лица тоже ведут картотеки. В этом отношении никакие меры предусмотрительности не будут лишними.
Участие в определенных демонстрациях и собраниях, пренебрежение какими-то должностными обязанностями и общепринятыми формами чинопочитания, вплоть до отказа от обычной формулы приветствия, – все это принимается к сведению с кажущимся безразличием или даже с либеральной доброжелательностью – – – на самом же деле, как выразился однажды Тоферн, не только замечается, но и «берется на заметку». В карточке пробивается отверстие, и система таких перфорированных отверстий в общих чертах дает представление о том, что принято называть политическими принципами.
Я же стараюсь обходиться без политических принципов и потому слыву у своего братца человеком беспринципным. «Свободный от принципов» – это было бы, конечно, точнее. Я держусь не за принципы, а за возможность свободно распоряжаться собой. Так, я нахожусь в чьем-то распоряжении лишь в той мере, в какой это мне угодно, идет ли речь о любви или о войне. Я уважаю не принципы, а конкретного человека. Je regarde et je garde [133]133
Je regarde et je garde. «Я смотрю и сохраняю (при себе)» ( фр.). В своих парижских дневниках (31 августа 1942 г.) Юнгер пишет о посещении им антикварного магазина:
Я купил мемуары барона Гримма… – в обоих томах помещался экслибрис некоего барона де Кризенуа: «Je regarde et je garde» – гордое слово.
А в романе «Гелиополь» сказано: «„Je regarde et je garde“ – гласил один из девизов мавретанцев» (Эрнст Юнгер. Гелиополь. С. 42).
[Закрыть].
*
По одному замечанию Домо в ночном баре я сделал вывод, что он велел завести картотеку на подписчиков «Крапивника». Этот «Крапивник» является – разумеется, в весьма скромных пределах – единственным оппозиционным журналом Эвмесвиля. Его терпят, хотя это и не имеет отношения к девизу одного слабого прусского короля: «Я люблю принципиальную оппозицию» [134]134
« Я люблю принципиальную оппозицию». Эти слова произнес в 1840 г. только что вступивший на престол прусский король Фридрих Вильгельм IV.
[Закрыть]. Можно скорее предположить, что журнал обязан своим существованием именно идее такой картотеки. Кусочек сахара – и мухи слетаются пировать.
Редакторы «Крапивника» ходят только на цыпочках. В таких условиях, однако, действует и самый тонкий намек. Слух читателей обостряется настолько, что они слышат, как на пол падает булавка. Такие журналы живут за счет анонимной популярности. Каждый читал их; тем не менее на них ссылаются украдкой, как на какую-нибудь табуированную тему.
Наполеон III имел гораздо более сильного противника, который досаждал ему на страницах еженедельника «La Lanterne» [135]135
«Фонарь» ( фр.).
[Закрыть] [136]136
…еженедельника «La Lanterne».«La Lanterne» («Фонарь») – сатирический еженедельник, который издавался французским журналистом Анри Рошфором (1831—1913) в 1868–1876 гг. и продавался из-под полы.
[Закрыть]. Обложка журнала печаталась дешевой краской; у читателей кончики пальцев становились розовыми. Считалось шиком демонстрировать их, даже император этим кокетничал. У «Крапивника» же, несмотря на большой тираж, – незначительное число подписчиков. Журнал покупают у уличных торговцев либо в киосках. Замечание Домо, следовательно, не застало меня врасплох – я постоянно начеку.
*
Находясь на искривленной поверхности, люди более основательно занимаются вопросами личной безопасности. Я в этом отношении не отличаюсь от прочих. Практические меры я начал принимать, когда заметил, что прохожие бросают на меня враждебные взгляды. Поиски укромного места и обнаружение бункера уже были предварительной подготовкой, потом дело дошло и до обустройства моего убежища.
Итак, проблему, как лучше всего – и по возможности бесследно – исчезнуть на неопределенный срок, я попытался разрешить на свой лад и наметил себе время для этого. Втягивая анарха в какой-то конфликт, в котором тот внутренне не участвует, общество провоцирует его на контр-игру. Анарх постарается изменить направление действия рычага, с помощью которого общество на него воздействует. Тогда само общество окажется в его распоряжении – например, как сцена для великолепных, придуманных для этого общества спектаклей. Если анарх – историк, он сумеет воспользоваться историей. И все перевернется: плен станет пленительным, опасность же превратится в приключение, в увлекательную задачу.
В моем случае бегство превратилось в роскошь уединения. Жить как инок в келье, как поэт в мансарде, как Робинзон на острове: об этом ведь мечтал каждый. В моей памяти ожила орешниковая мышка, тотемный зверек моего детства. Когда речь идет об осуществлении мечты, мы не жалеем никаких усилий; так было и здесь.