Текст книги "Роковая монахиня"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

Соавторы: Иоганн Апель,Виллибальд Алексис,Иоганн Хебель,Фридрих Герштеккер,Йоганн Музойс,Карл Август Варнхаген фон Энзе,Теодор Шторм,Фридрих Лаун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Поглощенный работой, Оливер ничего этого не замечал, как не замечал и того, что чем больше времени я проводила в одиночестве в душной гостиной, тем более невыносимым для меня становился вид черепа, лежавшего на своем привычном месте, причем происходило это как-то медленно и незаметно. Я не могла уже смотреть на него без какого-то нелепого ужаса… я видела перед собой его пустые глазницы, черные и отвратительные, буравящие меня взглядом… его искривленный рот со зловещей гримасой… поломанные, редкие зубы, низкий, преступный лоб… Я боялась его и в то же время испытывала отвращение. Он всегда смотрел на меня со злобной, недоброй ухмылкой, как бы радуясь какой-то неприятной шутке…

Та ночь рано спустилась на землю. Я сидела одна, и, казалось, во всем доме больше никого нет, настолько было тихо кругом. Снаружи гудел и стучал в окна ветер, старое дерево в прилегающем дворике скрипело и постанывало, его голые сучья гнулись и постукивали своими невидимыми пальцами в стекла темных окон. По старой гостиной, казавшейся еще более грязной и угрюмой, чем обычно, гуляли тени. Единственным источником света был слабо мерцавший в темноте фонарь «молния». Углы комнаты, оставшиеся вне пределов досягаемости его света, были темными, и я боялась даже посмотреть туда. Мне казалось, что оттуда выскочат какие-нибудь безымянные гвари и набросятся на меня. Каждый скрип вызывал у меня дрожь, с ужасом я ожидала, что вот-вот тихо откроется дверь и на пороге покажется тот, кто устроил весь этот страшный спектакль. И когда протяжный крик совы эхом отозвался во дворе, я, вздрогнув, вскочила на ноги.

То здесь, то там плясал луч света, исходивший от прыгающего огонька лампы.

Он падал на отвратительный череп, зажигал пустые глазницы таинственным светом и создавал в комнате атмосферу какого-то зловещего сардонического веселья… Я, вероятно, частично потеряла над собой контроль, потеряла способность здраво мыслить… Прежде чем я поняла, что делаю, вопреки всем предупреждениям о том, что нельзя трогать череп или непочтительно к нему относиться, я схватила этот ненавистный, вызывающий у меня отвращение предмет и швырнула его в темный буфет, чтобы больше не видеть его перед своими глазами.

В эту ночь Оливер и я были разбужены каким-то странным неземным звуком, похожим на плач. Он был довольно тихим, но не стихал ни на секунду и своей монотонностью просто сводил с ума. В этом звуке было что-то страшное, таинственное, вызывающее ужас, как будто кто-то безутешно горевал о своих так никогда и не сбывшихся надеждах и был полон отчаяния; будто тысячи душ, не находящие себе покоя и испытывающие нечеловеческие мучения, соединились в хоровод в черном воздухе вокруг фермы и плакали и кричали о своей боли сквозь замочные скважины. Окаменев от страха, я тихо лежала в постели, не смея признаться в содеянном. Оливер заявил, что это ветер и гром, ведь за окном бушевала гроза.

Хлопали двери, дребезжали стекла. Спать было невозможно. Когда начало светать, я тайком поставила череп на место. В одном из коридоров – и это стало для меня странным и неожиданным сюрпризом – я встретила Анн Скегг. В ее взгляде было столько веселого злорадства, что я поспешила скрыться.

С этого момента Анн Скегг больше не покидала дом. Это выглядело так, будто она не доверяла мне, беспокоясь за безопасность черепа и считая себя его стражем. Вид у нее был еще более отсутствующий, чем обычно, и она стала совсем тихой и сморщенной. Эта неуловимая перемена в ней озадачила и испугала меня. Ее челюсть постоянно дергалась, тело от старости и пронзительного холода била дрожь, а спереди на старомодном, как и все в ней, халате красовалось странное зеленое пятно… Один лишь вид этой кривой, искаженной фигуры с ее качающейся походкой, с длиннющими худыми руками, крадущейся или, вернее, скользящей по коридорам и лестницам заставлял вздрагивать каждый мой нерв. Она вызывала во мне такое громадное отвращение, что, пытаясь избежать ее присутствия, я целыми днями бродила по безлюдным болотам. Я даже отала немного верить в те ужасы, которые раньше посчитала бы просто вздором: например, я вопрошала, может ли умерший человек восстать живым из могилы, как Лазарь… Ее пальцы были холодными и скользкими, а ее улыбки я боялась больше всего на свете… Я попыталась рассказать обо всем Оливеру, описать ему свои кошмары, но, к сожалению, он не смог или не захотел понять меня, считая это моими истеричными фантазиями.

Пьеса была почти написана… Вот уже триумфально закончилась финальная сцена, и Оливер объявил мне о своем намерении съездить в Лондон и позаботиться о том, чтобы пьесу поставили как можно скорее.

Я слушала его, охваченная необъяснимым ужасом.

– Возьми меня с собой, – взмолилась я. – Я не могу, не хочу оставаться одна в этом страшном доме!

Он засомневался.

– Но я приеду через несколько дней, самое большее через неделю, – сказал он. – Ну, ну, будь умницей, чем ты так встревожена?

В ответ я пробормотала что-то несуразное:

– Большой пустой дом, и болота, и совы, и… И Анн Скегг.

– Но что сделала тебе эта бедная бесформенная Анн Скегг? – насмешливо спросил он. – Конечно, у нее есть свои странности, но старуха абсолютно безобидна, хоть и выглядит довольно грозно. Нет, нет, Френсис, ты останешься здесь. Я быстро управлюсь со всеми делами – ты даже не заметишь моего отсутствия, и мы сразу же уберемся отсюда. Поедем отдыхать куда-нибудь в Швейцарию или на Ривьеру. Ну как? Я совершенно уверен, что пьеса вызовет сенсацию.

Он уехал. К вечеру в воздухе как-то неуверенно стали кружиться редкие снежинки, но вскоре они переросли в настоящий буран, бушевавший всю ночь. Проснувшись, я нашла дом похожим на осажденный город: двери были наполовину завалены нанесенными за ночь сугробами, доходящими до самых окон; комнаты были наполнены каким-то странным, казавшимся мне ненастоящим светом, и дом был окружен той неземной тишиной, которую всегда приносит с собой снег. Дороги и даже ограды исчезли, и поэтому было абсолютно невозможно выбраться с фермы и хоть как-то связаться с внешним миром. В этом доме Анн Скегг… и стоявший на подоконнике череп со своей неизменной ухмылкой.

Прошло некоторое время. Я укрепилась в убеждении, что в доме, в этой мрачной, покрытой плесенью гостинной царит какой-то злой дух. Атмосфера ненависти была такой насыщенной, что я не только чувствовала, но даже видела ее и тщетно, безуспешно пыталась с ней бороться. Видения преследовали меня днем и ночью. Я заметно осунулась, мои глаза приобрели немного диковатое выражение, я вздрагивала при каждом звуке. С каждым днем Анн Скегг возбуждала во мне все больший и больший ужас; мне казалось, что над головой у нее, как черное облако, висит аура невыразимой злобы. Я была убеждена, что все, что вызывало в этой сморщенной, похожей на троля старухе оживление, было обязательно чем-то гадким. У меня выступал холодный пот, внутри все переворачивалось, когда я чувствовала на себе взгляд ее своеобразных, скучающих глаз, полный безжалостной и наводящей ужас ненависти. Казалось, ей ненавистно само мое присутствие. В ее взгляде как бы сквозило желание остаться наедине с этим зловещим черепом, к которому она, судя по всему, питала особую отвратительную привязанность. Я часто видела, как она что-то тихо пела и нашептывала ему, как будто он мог что-нибудь понять, и поглаживала своими тощими пальцами его сверкающую поверхность, как бы лаская его. Как бы невероятно и фантастично это не было, между ними существовала какая-то близость, какое-то тайное взаимопонимание… И когда я смотрела на них, мурашки бегали у меня по коже.

Со временем я стала находить во всем этом какое-то мрачное очарование. Я не могла оторвать от старухи взгляда и часто тайком, сдерживая дыхание, кралась за ней, испытывая, тем не менее, лишь отвращение и антипатию.

Однажды ночью, когда в доме было очень холодно, Анн Скегг заметила, что я шпионю за ней. Она резко обернулась и увидела меня на пороге комнаты. У ног старухи сидела кошка. Шерсть на ней встала дыбом, она оскалила зубы и тихо, отвратительно зарычала. Анн Скегг медленно пошла ко мне, странно раскачиваясь из стороны в сторону. Со своим трясущимся подбородком, с выставленной вперед головой и недобрыми глазами, взгляд которых приковывал меня к месту, она являла собой самое страшное и беспощадное существо, которое я когда-либо встречала. Я стояла на месте, будто окаменела, будто приросла к нему под воздействием какой-то странной силы, не в состоянии ни пошевелить рукой, ни крикнуть. Кровь моя застыла в жилах, зубы стучали, сердце перестало биться. И вдруг я вскрикнула, потеряв над собой контроль. Анн Скегг приближалась ко мне, а я бочком отступала по стенке, мои пальцы отчаянно искали какое-нибудь оружие, и они его нашли… Дико вскрикнув, я изо всей силы швырнула злобный череп в приближающуюся фигуру и ее рычащее животное. Он упал у ее ног с гулким стуком и раскололся на несколько частей.

Анн Скегг вдруг разразилась противным, отвратительным смехом.

Только позже я поняла, что наделала. Страх поймал меня в свои безжалостные объятия. Один за другим в моем мозгу вставали страшные примеры наказания, которое падало на головы людей, осмелившихся потревожить или оскорбить череп, а я по своей невероятной глупости превратила его в ничто, в кучку костей. И так как не было ни одного случая, когда провинившийся ушел от наказания, я, дрожа, ждала, что будет дальше.

Я была слишком испугана, чтобы спать или хотя бы лежать в постели. Странно, но тот тихий, выводящий из себя звук так и не повторился в ту ночь, хотя я ждала именно его. Стояла зловещая тишина. (В мозгу у меня в который раз прокручивается эта сцена: я распахиваю окно и с неестественной силой выбрасываю в темноту все то, что осталось от черепа, осколки с шумом летят вниз и падают в замерзший пруд. Я слышу и никогда больше не перестану слышать слабый треск тонкого льда, потрясший неподвижный воздух.)

Прошла еще одна ночь; на третью раздался неописуемо страшный вой и крики, как будто обезумевшие демоны во весь голос вопили от боли и унижения и пытались вырваться из холода и темноты, царивших на улице. Сначала эти наводящие страх вопли и стоны ослабли, полностью затихли, но потом вновь возобновились с десятикратной силой: на этот раз в их криках слышалась уже злоба.

Мое сердце глухо стучало. Я сидела на кровати, прижимая к себе одеяло и проклиная свою глупость, которая навлекла на мою голову весь этот кошмар. Где-то около полуночи, решив, что порыв холодного свежего воздуха остудит мое тело, которое трясло, как в лихорадке, и поможет преодолеть страх, я в состоянии, близком к обмороку, со стуком распахнула окно. В небе, в этой черной бездне не дальше чем в двадцати ярдах, происходило что-то непонятное. По всем четырем крыльям гулял ветер, пронзительно кричали совы, гремел гром, деревья, как черные тени, качались и стонали, а где-то далеко заунывно выла собака, будто кто-то умер. Проснулся и взволновался весь мир ночи, и в этом было что-то необычайное. Убывающая луна внезапно показала свое бледное лицо из-за туч, которые в панике разбежались по всему небу. В его вышине встретились и с ужасным шумом, заглушившим все остальные звуки ночи, разошлись темные тени. Скользнув вниз на черную гладь пруда, отливавшую серебром, когда до нее дотрагивался лунный свет, они поднимались, сжимая в руках нечто, напоминавшее осколки кости с неровными краями, а потом роняя их со злобным смехом, воплями и стонами.

Внезапно я заметила, как одна из теней, плясавших на пруду и кружившихся вихрем в такт ветру и раскатам грома, отделилась от остальных, медленно поднялась с поверхности пруда и, раскачиваясь из стороны в сторону, скользнула через порог дома… Волосы у меня встали дыбом, на лице выступил холодный пот, и я поняла, что этой тенью было то мрачное существо, которое звалось именем Анн Скегг.

Теперь со вселяющей ужас уверенностью я знала, что она мертва – всегда была мертва, что это была сама Мэлли Рай, которая благодаря какой-то дьявольской силе по-прежнему ходила по земле, она утонула, но все равно была жива. Не сомневалась я также и в том, что осталась здесь совсем одна, маленькая, ничтожная, против всех сил тьмы, которые сама же выпустила на свободу, разбив череп. Эти силы, терпеливо ждавшие своего часа, пока древний, зловещий череп был цел и невредим, сейчас напоминали о себе с удесятеренной мощью.

Жуткие стоны и крики слышались всю ночь, спать было невозможно. Днем шум утих, превратившись лишь в низкий, непрекращающийся, монотонный гул в моих ушах, который по мере приближения сумерек усиливался и перерос в вой, носившийся вокруг дома. Ночью над темной водой пруда опять была разыграна эта дьявольская пьеса с кусками расколовшегося черепа, и снова старый, скрюченный труп, оживленный мстительным духом Мэлли Рай, вставал, покачиваясь, из пруда и проникал в дом сквозь закрытую дверь.

Между тем на улице по-прежнему были сугробы, белая непробиваемая толща снега росла фут за футом. Ферма потеряла свои очертания, дороги сделались непроходимыми. Солнца не было, а мороз не прекращался. С каждым часом мои чувства все более и более притуплялись от страха, и сознание мое висело на волоске.

Кульминация наступила неожиданно, сразу же после возвращения Оливера – снега, наконец, достаточно подтаяли, чтобы он смог с великим трудом добраться до фермы. Заметив его, отчаянно пробивавшегося по направлению к ферме, я с облегчением заковыляла к двери. Он был явно потрясен переменами в моей внешности и даже вскрикнул от удивления, увидев меня – я была похожа на собственную тень, и еще через мгновение, как подкошенная, упала к его ногам.

– О, господи, что произошло? Что здесь произошло, пока меня не было? – спросил он, когда ко мне вернулось сознание, и я, дрожащая и обессиленная, смогла сама подняться и сесть.

На одном дыхании я рассказала ему обо всем, что здесь произошло, и по мере того как он слушал меня, на его побледневшем лице отражался все больший и больший ужас.

– Может, еще не поздно, – сказал он, не сумев подавить дрожь, пробежавшую по всему его телу. – Пруд неглубок. Я возьму фонарь…

Он подошел к двери и распахнул ее.

– Что ты собираешься делать? – я вскочила с места, предчувствуя беду.

– Что я буду делать? Конечно, попытаюсь выловить череп! Мы должны собрать его по кусочкам, поставить на место, успокоить силы тьмы, сейчас, сию же минуту…

Его язык прилип к нёбу, тело сжалось, когда через порог переступило и стало медленно, шаг за шагом, ползти вперед что-то ужасное, некогда называвшееся Анн Скегг. ОНО было там, у порога, с мертвенно-бледным лицом синеватого оттенка, с длинными пальцами, от которых исходил холод смерти, с пустыми впадинами на месте глаз, с одеждой, испускавшей отвратительнейший запах стоячей воды. На месте большого пальца у этого трупа был длинный черный крюк, похожий на тот, что имеется у летучих мышей…

Оливер закричал от ужаса. Тварь улыбнулась дьявольской, злобной улыбкой и стала бесшумно надвигаться на нас. На полу, где она ступала, оставались грязные пятна зеленого ила…

Мы отступали, а она надвигалась на нас, и на ее похожем на череп лице отражалась страшная злоба. Мы были загнаны в угол, онемели от страха и чувствовали ледяной холод, исходивший от нее. Я поняла, что сейчас разыграется последняя сцена пьесы с известным концом.

Медленно мы упали перед трупом на колени. Последнее, что я запомнила, прежде чем во второй раз потерять сознание, было лицо Оливера, державшего в руке фонарь. На нем застыло какое-то странное выражение, а глаза были неподвижны, как у ящерицы, и полны ужаса… Когда я пришла в себя, то обнаружила, что комната пуста, окно открыто, и из него дует холодный ветер. Я выбежала во двор, где уже сгущалась ночь, и стала кричать: «Оливер! Оливер!», но ответа не последовало. На улице не было ни души, и начинал усиливаться жуткий гул, похожий на звук волынки. Медленным шагом я вернулась в дом и стала ждать Оливера. Меня мучила неопределенность. Несколько раз я подходила к окну и выглядывала в темноту; один раз мне послышался слабый крик, но я приписала это своим расстроенным нервам… Слишком испуганная, чтобы просто сидеть в этом осажденном доме и храбриться перед лицом новых неизведанных опасностей, я беспокойно ходила по комнате. Наконец, не выдержав и собрав воедино все остатки мужества, я вышла из дома на поиски Оливера.

Вокруг, холодный и черный, как вода, шумел ветер. Несмотря на то что зима была в самом разгаре, черноту небес пробивала молния. Ночь была полна звуков. Гремел гром, и этот грохот гулко раскатывался среди холмов. Было душно, воздух как-то неестественно пожелтел. Чувство неминуемой беды накатывалось на меня, и я продолжала кричать: «Оливер! Оливер, отзовись, отзовись!» Но в ответ не раздавалось ни звука. Не помня себя от страха, я продолжала звать мужа. И ветер, в конце концов, принес пронзительный крик, напоминающий крик человека, которому угрожает смертельная опасность.

– Оливер! Оливер! – опять выкрикнула я и увидела…

Я увидела картину, которая запомнилась мне на всю жизнь и которая часто встает у меня перед глазами. Ночь как бы расступилась, и в жутком свете фонаря, валявшегося на берегу заснеженного пруда, я увидела Оливера. Он пятился назад, пока не ступил в воду, все еще пытаясь отбиться от ужасной твари. Сердце у меня бешено заколотилось, молотом ударяя по ребрам, а из груди вырывались тяжелые вздохи. Мой взгляд был прикован к этой картине. В трепещущем, пляшущем свете фонаря я с содроганием видела, как Тварь, качаясь взад-вперед, неумолимо приближалась к Оливеру, на ходу вытягивая свою длинную лапу, желая выполнить свою смертоносную задачу. Я видела, как Оливер с побледневшим лицом отбросил назад голову, и его взгляд, полный страха и отвращения, пронзил пустые глазницы ведьмы. В отчаянии он вскинул руки, закрыл ими глаза и вскрикнул:

– Сгинь, ведьма, демон, кто бы ты ни был, во имя Дьявола, сгинь!

Внезапно подул и застонал сильный ветер, жуткий звук волынки перерос в вой, небеса разверзлись, и ударила молния. Сильнейшая голубая вспышка осветила окрестности. Я увидела, как Воплощение Ужаса задрожало, согнулось и погрузилось в пруд, вода которого потом еще очень долго не успокаивалась. Над головой Оливера промелькнуло что-то невыразимо гадкое и ужасное, с огромными кожистыми, как у летучей мыши, крыльями и когтистыми лапами. Почти одновременно с криком ужаса, непроизвольно вырвавшимся из моей груди, темные крылья накрыли Оливера, существо схватило его и исчезло из виду в черном воющем небе. Раскат грома следовал за раскатом, казалось, весь мир кричал от боли, и все это сопровождалось демоническим смехом, торжествующим и злобным…

Вдруг раздался пронзительный вопль, за ним еще один, и еще, и еще, заглушая какой-то металлический лязг. Я слышала его – слышу его и сейчас – и, обезумев, бросилась бежать по присыпанным снегом болотам, милю за милей…

А потом доктору одной отдаленной деревеньки сообщили, что видели, как по болотам блуждает какая-то женщина, странная внешность и поступки которой вызывают беспокойство у селян. Меня признали душевнобольной без всякой надежды на исцеление и отправили в сумасшедший дом.

Есть люди, которые по-прежнему считают меня больной, они боятся выпустить меня и вот уже тридцать лет я нахожусь здесь в заточении, за высокими стенами…

Оливер? Его нашли обгоревшим (никто не мог этого объяснить), лицо было покрыто шрамами, словно от каких-то гигантских когтей… Ну, мне пора, прощайте, прощайте, спасибо за то, что навестили старушку. Я абсолютно в здравом уме, со мной все в порядке, только я веду себя немного странно, когда вижу летучую мышь, правда, я уже не помню, почему. О, я снова вижу это, оно опять начинается…

перевод Г. Кота

Эдгар Джепсон и Джон Госуорт
Движущаяся опухоль

«Немедленно приезжай. Есть для тебя операция. Возможен великолепный шанс. Выезжай экстренным поездом, Линкольн, Кингз Кросс, 9.30. Обязательно попади на него. Клэверинг».

Я перечитал эту телеграмму, в которой, кстати, была полностью соблюдена пунктуация, когда экстренный поезд уносил меня за пределы Лондона.

Телеграмма меня несколько озадачила. Конечно, я знал, что Клэверинг всегда готов оказать мне услугу, ведь мы были близкими друзьями все те пять лет, в течение которых проходили практику в госпитале Сент-Томас, и он, без сомнения, понимал, что деньги, вырученные за операцию в Линкольне, весьма пригодятся человеку, недавно поселившемуся на Харли-стрит. Но что он имел в виду под этим «великолепным шансом»? Неужели пациент – важная в графстве персона, с помощью которой можно будет установить полезные связи на севере страны? Вряд ли: на севере хватает своих хирургов. Но что же в таком случае все это означало?

Я ломал голову в поисках объяснения, пока наконец не понял, что нет смысла мучить себя вопросами в полдесятого, когда сможешь все узнать в двенадцать. И, в соответствии с этим выводом, я занялся чтением «Таймс» и вступил в беседу с пятью другими пассажирами моего вагона, так же страстно желавшими попасть в Линкольн, как и я.

Экстренный поезд всегда имеет «зеленую улицу», и мы прибыли в Линкольн лишь на три минуты позже запланированного времени. Клэверинг уже ждал меня на перроне, и мы тотчас же стали пробираться навстречу друг другу сквозь толпу пассажиров, сошедших с поезда. Я заметил, что мой приятель выглядел неважно, очень неважно.

– Поговорим, когда приедем домой, – сказал он, и мы протиснулись сквозь толпу к его машине.

Дом, в котором жил Клэверинг, был просто идеален для провинциального доктора. Он был построен в начале девятнадцатого века на главной улице города и ранее принадлежал деду, а затем и отцу Клэверинга, тоже доктора. Внутри дом был так же старомоден, как и снаружи. Клэверинг был в таком состоянии, что сразу же повел меня в свой кабинет, немного старомодный, но оснащенный новейшим оборудованием, и ввел в курс дела, одновременно смешивая для меня виски с содовой.

– Пациентка – моя девушка, – сказал он, немного задохнувшись при этих словах, и это произвело на меня впечатление: раньше я никогда не замечал за ним ничего сентиментального.

– Сильвия Бард, чемпионка южной Франции по плаванию, девушка, с которой я помолвлен, может быть, не надолго, если операция не увенчается успехом. Мы бессильны перед этой болезнью, и на севере не осталось ни одного выдающегося врача, который не пытался бы вылечить Сильвию.

Он взял себя в руки и довольно четко изложил мне все детали. Мисс Бард всегда отличалась отменным здоровьем и едва Ли проболела хотя бы один день после кори, перенесенной в детстве. Она отлично играла в гольф и в теннис и даже выступала за хоккейную команду графства. Когда закончился последний хоккейный сезон, она вместе с родственниками отправилась на Ривьеру, чтобы потренироваться и подготовиться к будущему сезону, но примерно через шесть недель после возвращения домой у нее появились жалобы на болезнь.

Болезнь была связана с брюшной полостью.

Девушка сразу же почувствовала что-то неладное, ведь она в полной мере привыкла пользоваться преимуществами того, что называется отменным здоровьем. Поначалу были жалобы лишь на легкое недомогание, но постепенно болезнь развилась, и над жизнью девушки нависла действительно серьезная угроза. Но ни сам Клэверинг, ни врачи, которых он приглашал, не могли поставить диагноз. Конечно, они испробовали все возможные виды лечения, но болезнь так и не отступила.

Клэверинг спросил:

– Видел ли ты когда-нибудь опухоль, которая могла бы перемещаться? – Это был чуть ли не вопль отчаяния.

– Нет. Новообразование не может двигаться, – ответил я с абсолютной уверенностью.

– Но оно перемещается. Взгляни на эти рентгеновские снимки.

Он выдвинул ящик и достал целую пачку снимков, и мы вместе их просмотрели.

Все это казалось невероятным.

Вне всяких сомнений, это было новообразование в прямой кишке, имевшее спайки и походившее, как заметил Клэверинг, на кляксу чернил в рекламе Стивенса. Оно не было похоже ни на одну опухоль, когда-либо подвергавшуюся рентгену; я, во всяком случае, ничего подобного ранее не встречал. И едва ли хотя бы на двух снимках положение новообразования совпадало!

В это невозможно было поверить: судя по некоторым снимкам, оно продвинулось на целых восемь дюймов.

– К черту все это! Почему ты не оперировал? – вскричал я.

– Оперировал! Мы все оперировали! Оперировал Даулинг, а хирурга лучше на севере я не знаю. Но когда он вскрыл кишку, опухоли там не было, и он не смог ее найти!

Я посмотрел на него.

– Поэтому-то я и послал за тобой – провести новую операцию. Боюсь, что мы позволили опухоли продвинуться слишком далеко – Сильвия этого не перенесет, еще в первый раз это было очень болезненно. Но ты обращаешься с ножом быстрее всех, кого я когда-либо встречал, и, может быть, ты сможешь уложиться в необходимое время.

– Ну, хорошо, хорошо, – мягко сказал я, – и ты отправил телеграмму: «Возможен великолепный шанс».

– Считай, что на севере ты признан, если справишься с этим делом, – мрачно ответил он.

– Звучит так, будто я непременно буду признан. Веди меня!

– Ее можно направить в операционную хоть сейчас: она находится в больнице, – сказал он. – Бесполезно ждать лучшего момента.

– Конечно. И я бы не отказался от сэндвича. Позавтракал второпях. Ты знаешь, это успокаивает – съесть что-нибудь перед операцией.

– Это для тебя тоже приготовлено, – ответил Клэверинг.

Я съел сэндвич и десять минут спустя, стоя посреди операционной, уже натягивал стерильные резиновые перчатки. Вкатили пациентку, представлявшую собой такое печальное подобие красивой девушки, какое я когда-либо встречал.

– Но это же явный случай истощения! – сказал я.

– Я знаю, это похоже на истощение, – мрачно ответил Клэверинг, – и все-таки это не оно.

– В таком случае, ты бы лучше занялся подготовкой к переливанию крови к моменту, как я закончу, – отрезал я и начал осмотр.

Новообразование дернулось в истощенном болезнью животе прямо на моих глазах, и я нажал на него. Ответная реакция была странной: будто изогнулись и упруго сжались какие-то мышцы и сильно ответили. Никогда не видел, чтобы новообразование реагировало на давление подобным образом. Я кивнул анестезиологу, и он приступил к своей работе, а именно, занялся тем дьявольским наркотиком, который он должен был ввести бедной девушке, прежде чем она умрет.

Подошел мой черед, и я твердо решил для себя: обязательно найду это новообразование, когда вскрою кишку. Я сумел проколоть его иглой и закрепил ее там. Это было чувствительно: поверхность живота над ним сильно задвигалась.

Я подхватил инструменты – обычно я работаю с тремя из них: один я использую, а два других держу между пальцами для быстроты – и приступил к работе. Я сделал более длинный надрез, чем обычно, чуть ли не на всю длину опухоли, так как казалось, что она по-прежнему дергается, и обнаружил там красно-черную губчатую массу. Я потянул за иголку, крепко ее державшую.

И прямо из середины этой трепещущей губки на меня уставились два застывших, немигающих глаза.

Осьминог!

Оперируя, хирург готов ко всему, но я должен признаться, что эти глаза – а на мгновение они показались мне глазами дьявола – выбили меня из колеи. Но в этот же момент меня осенила мысль, что животное тянет иглу назад с полным напряжением всех своих присосок, вцепившихся в стенки кишки, так что факт, что я сумел найти новообразование, скоро полностью потеряет свой смысл. И в последующие десять секунд я раз пятьдесят погрузил нож в извивающуюся пористую массу.

Извивания прекратились.

Я взял пинцет и достал осьминога. Движение было легким и плавным: не мешала ни одна присоска. Никогда не думал, что можно убить животное с такой быстротой.

– Вот твоя опухоль! – сказал я и швырнул осьминога в таз.

Ничем не сдавленный, осьминог, казалось, был вполне способен заполнить канализационную трубу или разорвать бычью кишку. Глаза его по-прежнему были выпучены.

Клэверинга вырвало. Но тогда он действительно был совсем плох, а осьминог, надо сказать, выглядел отвратительно.

Я промыл кишку и зашил ее в течение десяти минут – лучшее время, за которое я когда-либо делал операции на брюшной полости.

Сильвия Бард выздоровела, ю это долгая история. Достаточно сказать, что сейчас у нее такое же отличное здоровье, какое она когда-то имела. Как бы там ни было, она вышла замуж за Клэверинга.

«Возможен великолепный шанс»? Действительно так! Осьминог появился на страницах всех крупных английских газет уже на следующее утро, а к вечеру его снимки обошли весь мир. И, конечно, жалеть мне было не о чем.

А если бы мне не пришло в голову зацепить это новообразование и прикрепить его к кишке, прежде чем я начал операцию?!

перевод Г. Кота