Текст книги "Роковая монахиня"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

Соавторы: Иоганн Апель,Виллибальд Алексис,Иоганн Хебель,Фридрих Герштеккер,Йоганн Музойс,Карл Август Варнхаген фон Энзе,Теодор Шторм,Фридрих Лаун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Потом снова стало тихо, и скоро во всем доме не было слышно ничего, кроме тихого урчания больших котов, которые с вытянутыми лапами лежали вверху перед комнатой своего хозяина и слизывали мышиную кровь со своих усов.

Внизу в двери ржавел замок, медная колотушка покрывалась темным начетом, а между ступенек крыльца начинала расти трава.

Однако снаружи мир продолжал жить своей жизнью. Когда пришло лето, на кладбище церкви святой Магдалены на могиле маленького Кристофа расцвел куст белых роз, а вскоре рядом с ним появилось небольшое надгробие. Розовый куст посадила мать мальчика; правда, поставить надгробие было ей не по средствам. Но у Кристофа был друг – молодой музыкант, сын старьевщика, который жил в доме напротив. Сначала, когда музыкант садился за рояль, мальчик прокрадывался под его окно, чтобы послушать игру; позже молодой человек стал иногда брать мальчика с собой в церковь святой Магдалены, где он после службы учился играть на органе. В это время мальчик сидел на скамеечке у его ног, склонив голову, прислушивался к звукам органа и смотрел, как лучи солнца играли в церковных окнах.

Если молодой музыкант, увлеченный обработкой своей темы, заставлял звучать под сводами мощные низкие регистры или если он нажимал тремолятор и звуки текли, словно трепеща перед могуществом бога, случалось, мальчик начинал тихо всхлипывать, и его другу стоило большого труда его успокоить. Однажды Кристоф даже попросил его:

– Это делает мне больно, Леберехт; не играй так громко!

Когда органист видел, что мальчик грустнее обычного, он сразу же вводил высокие регистры, и раздавались звуки флейты и другие нежные голоса; тихая церковь наполнялась сладкими и проникновенными звуками любимой песни мальчика. Он начинал тихо подпевать своим слабым голосом.

– Я тоже хочу научиться играть, – говорил он, когда смолкал орган. – Ты меня научишь, Леберехт?

Молодой музыкант клал руку на голову мальчика и, гладя его соломенные волосы, отвечал:

– Только выздоравливай поскорее, тогда я с удовольствием научу тебя играть.

Но Кристоф не выздоровел. За его маленьким гробом рядом с матерью шел молодой органист. Здесь они впервые заговорили друг с другом; и мать мальчика рассказала ему трижды увиденный ею сон о маленьком серебряном кубке.

– Этот кубок, – сказал Леберехт, – мог бы дать вам я. Мой отец, который несколько лет назад продавал для вашего брата много других вещей, как-то подарил мне эту изящную бещицу на Рождество.

Женщина разразилась горькими слезами.

– Ах! – восклицала она снова и снова, – тогда бы он наверняка выздоровел!

Молодой человек какое-то время молча шел рядом с ней.

– А кубок все-таки должен быть у нашего Кристофа, – сказал он наконец.

Так оно и произошло. Через несколько дней он за хорошую цену продал кубок одному коллекционеру; на эти деньги музыкант заказал надгробие для могилы маленького Кристофа. Это была мраморная плита, на которой было высечено изображение кубка. Под ним были выбиты слова «На здоровье!»…

Еще много лет подряд, лежал ли на могиле снег, или под июньским солнцем ее обсыпали лепестки роз с росшего рядом куста, сюда приходила бледная женщина и благоговейно и задумчиво читала слова на надгробии. А потом однажды летом она уже больше не пришла, но мир продолжал жить своей жизнью.

Только еще раз, через много лет, на могилу пришел очень старый человек, он осмотрел маленькое надгробие и сорвал белую розу со старого розового куста. Это был вышедший на пенсию органист церкви святой Магдалены.

Однако давайте оставим мирную могилу невинного ребенка и, чтобы закончить нашу историю, бросим взгляд на старый дом с эркером на Сумрачной улице. Он все так же стоял безмолвным и запертым. В то время как мимо него стремительно проносилась жизнь, там в закрытых комнатах из щелей в полу разрасталась плесень, кусками отваливалась штукатурка с потолка, вызывая безмолвными ночами жуткое эхо в коридоре и на лестнице. Дети, которые пели в тот рождественский вечер на улице перед домом, успели за это время стать стариками, а некоторые уже закончили свой жизненный путь и покоились на кладбище; люди, которые теперь ходили по улицам, носили одежду совсем другого фасона, и номерной столбик на безымянной могиле фрау Анкен уже давно сгнил. И снова как-то ночью, как уже было не раз, полная луна из-за соседнего дома бросила свои лучи в окно эркера третьего этажа и нарисовала своим голубоватым светом фигурные узоры на полу. Комната была пуста; только на диване лежал сжавшийся в комок маленький человечек размером с годовалого ребенка, но лицо его было старым и бородатым, а острый нос непропорционально большим; на голове у него был сползающий на уши остроконечный колпак, а на теле – длинный, предназначенный, очевидно, для взрослого человека шлафрок, в полах которого терялись ноги челодечка.

Этим человечком был господин Булеман. Голод не убил его, но его тело из-за отсутствия питания усохло и сжалось, как шагреневая кожа, и с течением лет он становился все меньше и меньше. Иногда такими лунными ночами, как сейчас, он просыпался и пытался, хотя с каждым разом все с меньшими шансами на успех, убежать от своих сторожей. Когда он, обессилевший от напрасных попыток, падал на диван, а в последние годы вскарабкивался на него, Грапс и Шнорес ложились в коридоре перед лестницей, стучали хвостами по полу и прислушивались, не приманили ли богатства фрау Анкен новые полчища мышей в дом.

Сегодня картина была другой; котов не было видно ни в комнате, ни в коридоре. Когда падающий через окно лунный свет скользнул по полу и постепенно захватил маленькую фигуру на диване, она начала шевелиться; большие круглые глаза открылись, и господин Булеман начал осматривать пустую комнату. Через некоторое время он, с трудом отвернув длинные рукава, спустился с дивана и медленно пошел к двери, волоча за собой широкий шлейф шлафрока. Встав на цыпочки, чтобы дотянуться до ручки, он открыл дверь комнаты и прошел к перилам лестницы. Какое-то время он стоял неподвижно, тяжело дыша; затем вытянул голову вперед и попытался прокричать:

– Фрау Анкен! Фрау Анкен!

Но его голос был похож на шепот больного ребенка.

– Фрау Анкен, я голоден; послушайте же!

Но кругом было тихо; лишь мыши оживленно пищали сейчас в нижних комнатах.

Тогда господин Булеман пришел в ярость:

– Ведьма проклятая, чем она занимается?

И поток непонятных в его шепоте ругательств полился из его уст, пока на него не напал удушающий кашель и не заставил замолчать.

Снаружи, внизу у входной двери, кто-то ударил тяжелой медной колотушкой, эхо от удара прокатилось до самого верха дома. Возможно, это был тот самый ночной гуляка, о котором упоминалось в начале этой истории.

Господин Булемаи наконец отдышался.

– Да откройте же! – прошепелявил он. – Это тот мальчик, Кристоф; он пришел за кубком.

Неожиданно снизу среди писка мышей стали слышны звуки прыжков и урчание котов. Господин Булеман, кажется, начал соображать; впервые во время его пробуждения они оставили верхний этаж и предоставили ему свободу действий. Торопливо, волоча за собой длинный шлафрок, засеменил он обратно в комнату.

Здесь он услышал, как снаружи из глубины улицы раздался крик ночного сторожа.

– Человек, это ведь человек! – пробормотал господин Булеман. – Ночь так длинна: сколько раз я уже просыпался, и все еще светит луна.

Он взобрался на стул, стоявший у окна эркера. Затем он принялся усердно орудовать своими тощими маленькими ручками, снимая крючок и пытаясь открыть окно, потому что внизу на освещенной луной улице показался сторож. Но петли оконной рамы приржавели намертво. Тут господин Булеман увидел, что сторож, который какое-то время смотрел вверх, ушел в тень домов.

Слабый крик вырвался из груди человечка; дрожа всем телом, он ударил сжатыми кулаками по оконному стеклу, но сил у него не хватило, чтобы разбить его. Тогда он начал срывающимся голосом шептать мольбы и обещания; постепенно, пока фигура человека внизу уходила все дальше и дальше, его шепот превращался в хриплое кряхтение; он хотел поделиться с этим человеком своими богатствами; если только он его услышит, тот будет иметь все, ему самому ничего не надо, совсем ничего; вот только кубок – это собственность маленького Кристофа.

Но человек внизу беззаботно шел своей дорогой и вскоре скрылся в переулке. Из всего того, что говорил господин Булеман этой ночью, никто не услышал ни единого слова.

Наконец после всех напрасных усилий маленький человечек сжался в комок на сиденьи стула, поправил съехавший колпак и уставился, бормоча непонятные слова, в пустое ночное небо.

Так он и сидит до сих пор и ждет, пока бог сжалится над ним.

Перевод с немецкого С. Боровкова

Генрих Зайдель
Ночная карета

Люди всегда думали, что газовое освещение и железная дорога – это смерть для привидений. Это неверно: привидение приспосабливается ко всему. Когда пугающее новое становится старым, и, привыкая к нему, вырастают новые поколения, призрачные фантомы потихоньку смелеют и показываются из своих убежищ в древних, заброшенных замках, где они вели одинокое и унылое существование, и возвращаются к людям в новых формах и измененном облике, занимая свое место в их жизни. Даже трезвый, современный Берлин населен особой породой привидений, которые туманными и пасмурными ночами способны сыграть свои жуткие шутки с впечатлительными натурами.

До сих пор еще неясно, какое преступление искупает несчастный дух кучера, который туманными ночами разъезжает на своей карете по Берлину. Существует немало предположений. Рассказывают историю, похожую на легенду о некоем извозчике, которому настолько нравилось свое ремесло, что он поклялся отказаться от возможности попасть на небо, если сможет вечно ездить по дорогам веселым возницей. Его желание исполнилось; он не попал на небо, но зато попал на небосвод, где в созвездии Большой Медведицы теперь вечно несется в бесконечном пространстве. В звездном безмолвии зимних ночей можно иногда услышать щелканье его кнута.

К сожалению, эта легенда, соответствующим образом примененная к кучеру ночной кареты, не выдерживает никакой критики; желание вместо неба – даже вместо ада – вечнобыть кучером берлинской кареты, такое помешательство человеческого рассудка представить себе просто невозможно! Впрочем, не столь важно происхождение ночной кареты – со временем мифотворческая сила народа выберет правильный вариант, однако не подлежит сомнению факт ее существования! Я это доподлинно знаю из утверждений одного достойного, равно как и внушающего доверие человека, господина Тобиаса Грюндлера, который познакомился с этой каретой на собственном опыте.

Господин Тобиас Грюндлер – молодой человек, лишенный суеверий и предрассудков. Он считает себя приверженцем Геккеля и Дарвина, из трудов которых он, впрочем, не прочел ни строчки и о теориях которых у него в целом весьма смутное представление. Господин Грюндлер относится, в частности, к тем почитателям прогресса, которые стремятся не столько понять его суть, сколько показать себя его сторонниками, создавая вокруг своей личности ореол просвещенности. Было бы оскорбительным предположить, что господин Грюндлер хотя бы на йоту верил в призраков и привидения или во что-либо подобное в этом роде; и лишь когда разговор заходит о ночной карете, его лоб собирается резкими складками, глаза приобретают особое выражение, а на лице появляется та озабоченность, которая бывает у карточного игрока, сдающего последнюю козырную карту.

Был прекрасный вечер, мы сидели в кабачке «Мозельбах»; господин Грюндлер только что заказал шестую кружку того сорта мозельского вина, который любителям «кисленького» был известен под названием «кучер», и вследствие этого он был в приподнятом настроении, общительным и склонным к доверительным разговорам, что, в общем-то, могло показаться удивительным, учитывая вкус упомянутого напитка, – вероятно, только длительная привычка к нему могла послужить тому объяснением. В этот вечер господин Грюндлер поведал мне свою историю с ночной каретой.

«В прошлом году осенью, – начал он свой рассказ, – мы отмечали день рождения одного моего знакомого, скульптора, в его ателье. Как вы сами понимаете, было выпито довольно много пунша, весьма своеобразного сорта – назывался он „осенний“ – дьявольский напиток, похоже, по рецепту, полученному прямо из ада. Я припоминаю, что был сильно навеселе. Уже наступила промозглая, туманная осенняя ночь; выпал и сразу же начал таять первый снег. Вся природа навевала такую меланхолию! В подобную погоду человек чувствует соблазн перехитрить ее и повеселиться, несмотря ни на что. Я смутно помню, что пил тогда на брудершафт с людьми, с которыми ни до, ни после этой ночи никогда не встречался. Осталось также неясное воспоминание о том, как я воспылал романтической страстью к гипсовой модели Венеры и как меня с трудом удерживали, когда я пытался на коленях объясниться ей в любви и предложить пунша. С этого момента провал в памяти: я не помню, как я оказался один на улице, в тумане, шлепая ногами по мокрому снегу, со смутным желанием поскорее попасть к себе домой, в теплую постель. Самый короткий, хотя и не близкий путь туда лежал через лабиринт множества улиц, по которым я брел с унылым упорством извозчичьей лошади. Вскоре мне захотелось взять извозчика, но до сих пор на моем пути не встретилось ни одной кареты. Улицы в этот ночной час были словно вымершие. Наконец на ближайшем углу сквозь туман забрезжил тусклый, едва различимый огонек – там стоял экипаж. Когда я подошел к нему ближе, меня, несмотря на усталость, охватил непонятный страх. Хотя я мог потрогать экипаж руками, его нельзя было с полной определенностью отличить от тумана. Что касается старой сивой клячи, стоявшей, понурив голову, то непонятно было, где кончается лошадь, а где начинается туман. Лица кучера почти не было видно, оно полностью скрывалось в тени; мне показалось, что он смотрит на меня пустыми глазницами и рукой, державшей кнут, подает знак, приглашая меня. Мне стало не по себе, и я пошел дальше. На следующем углу я снова увидел карету. Без сомнения, это была та же карета, что и прежде; теперь она предстала перед моим взором более отчетливо, я ясно видел, как старая лошадь, точная копия той, что стояла на предыдущем углу, выдыхала из ноздрей в туман две равномерные струйки пара, как бы сгущая и без того плотный туман. Кучер снова призывно посмотрел на меня пустыми глазницами и молча взмахнул кнутом – я опять прошел мимо.

Даю голову на отсечение, но на следующем углу стояла все та же карета, которая уже дважды попадалась мне навстречу! Теперь она была видна настолько отчетливо, насколько это вообще возможно в таком густом тумане. К этому времени усталость так сильно овладела мной, что поборола все мои опасения; быстро приняв решение, я подошел к карете и назвал кучеру улицу и номер моего дома. Затем протянул ему деньги за проезд, однако он их не взял, а лишь печально покачал головой и молча показал кнутом, чтобы я садился.

У меня уже не было сил, чтобы удивляться; да и сама карета, которая, как я заметил при посадке, носила номер „0“, почти не привлекла моего внимания. Я, должно быть, сразу же заснул, потому что, кроме смутного чувства удивления от того, что колеса не производили при езде совсем никакого шума и что совершенно не было слышно цокота лошадиных копыт, у меня в памяти больше ничего не осталось.

Сколько я так ехал, точно не знаю; но когда наконец снова пришел в себя, то по поредевшему туману определил, что начинался рассвет. Сначала я не мог понять, где нахожусь. Эта бесшумная езда показалась мне настолько странной, настолько призрачной и таинственной, что я подумал, будто все происходит во сне. Я выглянул из окна: кругом, насколько было видно, расстилалась широкая, покрытая тающим снегом равнина. В небольших углублениях стояла талая вода. Изредка мелькало окутанное туманом дерево или кустарник, и вдруг я сообразил, что нахожусь уже не в городе. Моим первым побуждением было, естественно, крикнуть кучеру, чтобы он остановил карету, и потребовать от него объяснений. Через переднее окошко я видел перед собой его широкую темную спину, голова его была несколько наклонена вперед; возможно, он заснул, и лошадь побрела в глухой печали собственной дорогой по полям своей молодости. Я позвал кучера, затем стал кричать, колотить в стекло, но все это не произвело на него никакого действия. Наконец я взял свою трость и просунул ее в полукруглое отверстие в переднем окне, чтобы привести кучера в чувство, но моя трость безо всякого сопротивления прошла сквозь тело возницы, а карета продолжала свой путь. Тут меня охватил леденящий ужас, какого я еще не испытывал никогда. В порыве какого-то тихого помешательства я продолжал втыкать свою трость в спину призрачного кучера со смутной надеждой, что она все-таки во что-то упрется, но контуры его фигуры становились все бледнее и бледнее и растворялись во все более сгущающемся тумане. В этот момент я почувствовал шум в ушах, звон, затем рывок, резкий толчок, и… потерял сознание.

Когда я пришел в себя, был уже день, если вообще можно говорить о наступлении дня в таких погодных условиях. Я сидел один среди чистого поля в луже талого снега, и вокруг не было ничего, кроме густого, тоскливого тумана.

Усталый, замерзший, в ужасном состоянии духа, я поднялся и после долгих поисков вышел наконец на какую-то дорогу, которая вывела меня примерно через полчаса к улицам пригорода Берлина.»

«С тех пор я никогда не езжу берлинскими ночными каретами», – сказал господин Тобиас Грюндлер, завершая свой рассказ.

Затем он подозвал кельнера и заказал седьмую кружку мозельского «ночного кучера».

Перевод с немецкого С. Боровкова

Курт фон Вальфельд
История о призраке

В наши дни, когда мир полнится спиритистами и антиспиритистами, телепатами и гипнотизерами, все сверхъестественное приобретает совершенно особенную пикантность и возбуждает либо трепет, либо ироническую критику, но в любом случае любопытство и интерес.

Поэтому мы хотели бы предложить нашим читателям одну историю о призраке, обнаруженную нами в оригинальной книге Совеньера о таинственных явлениях и представляющую интерес не только своим сюжетом, но и своеобразной развязкой.

Мы не будем даже в виде намеков предвосхищать эту развязку, чтобы не лишать наших читателей удовольствия испытать сладкий трепет, который тем приятнее, если сидишь уютно перед камином, а за окном бушует осенняя непогода.

Итак, расскажем о самом событии.

Во времена, когда железная дорога еще не прорезала всю сушу вдоль и поперек, из Франции в Испанию ездили по горным дорогам в дилижансах – больших экипажах массивной конструкции, очень низко посаженных на колеса. Впереди у них был своеобразный козырек в виде капюшона, служивший крышей для кучера и майорала.

Майорал – своего рода смотритель и одновременно распорядитель-квартирьер для пассажиров дилижанса, аналогично кондуктору в наших старых почтовых каретах, был, как правило, человеком, брызжущим юмором и напичканным всевозможными веселыми историями, постоянно готовым с каждым, кто ему предложит, осушить стаканчик какой-либо приятной жидкости.

Эти яркие, в большинстве случаев покрашенные в красный и желтый цвет дилижансы тянули упряжки из восьми или десяти мулов, и в отношении скорости передвижения они не оставляли желать чего-то лучшего, потому что постоянно подгоняемые кучером мулы почти все время неслись галопом, при этом кучер оглашал окрестности оглушительным криком, похожим на боевой клич индейцев и отзывавшимся в горах громким эхом. Майорал во время этой стремительной езды имел обыкновение с чрезвычайной ловкостью спускаться со своего места по верху дилижанса к пассажирам, чтобы осведомиться, все ли в добром здравии, и рассказать им интересные истории о дорожных происшествиях и забавные случаи из жизни известных личностей, которые якобы ездили в его дилижансе.

На крутых подъемах майорал сходил на землю, чтобы следовать за экипажем пешком. Многие пассажиры делали то же самое – путешествующие охотно облегчали работу мулам, которые так исправно трудились на ровных участках пути, а кто захватил с собой в дорогу что-нибудь освежающее, тот охотно делился со своими спутниками бутылкой хереса или аликанте, и прежде чем снова сесть в дилижанс, пассажиры бросали взгляд на величественный закат солнца в Пиренеях.

И вот как раз в то время, о котором сегодня, когда по свету путешествуют в основном по рельсам железных дорог, вряд ли уже можно получить полное представление, в одном из таких дилижансов, похожих на прочные дома, из Франции в Испанию ехали двенадцать пассажиров. Они, как это тогда случалось постоянно, уже перезнакомились между собой; шла оживленная беседа, и в опустившихся осенних сумерках, сгущавших в горах таинственный туман, разговор коснулся прорицателей, горных духов и призраков.

Одним из пассажиров был молодой человек примерно лет двадцати пяти; он представился коммивояжером большого торгового дома и выказывал в отношении всех рассказов о таинственных случаях, которыми делились его спутники, настолько откровенное недоверие, что некоторые из них стали даже обижаться на него, поскольку эта скептическая ирония позволяла сделать вывод о его сомнении в их правдивости.

Среди путешественников находился андалузец в возрасте около пятидесяти лет; он, судя по всему, был одним из тех скототорговцев, которые промышляли в те времена на испанской границе. У него была серьезная, мрачная физиономия желто-коричневого цвета, а из-под густых бровей пронизывающим взглядом сверкали черные как угли глаза. Он рассказал историю об одном удивительном предсказании; но молодой коммивояжер разразился громким смехом.

Андалузец строго посмотрел на него:

– Молодой человек, вы с такой легкостью смеетесь над историей, которую я рассказал, что я убежден: вы с той же легкостью испугаетесь, когда что-либо подобное случится с вами.

Молодой человек засмеялся еще громче и ответил андалузцу:

– Вы, кажется, считаете меня трусом, сударь; это, с позволения сказать, наглость!

Андалузец схватил молодого человека за плечо и сжал с такой силой, что тот дернулся от боли.

– Выбирайте слова, сударь! – сказал скототорговец с угрозой. – Я заявляю вам, поскольку у меня есть опыт в подобных делах, что от первого призрака, который явится перед вами, вы упадете в обморок.

– Отпустите меня, сударь! – вскричал молодой коммивояжер, отталкивая руку андалузца. – Впрочем, если какой-нибудь призрак обладает силой ваших пальцев, то я не хотел бы вступать с ним в контакт.

Остальные пассажиры поспешили прервать разговор, принявший столь неприятный оборот. Андалузец откинулся на спинку своего сиденья в углу, и в дилижансе воцарилось молчание.

Между тем стемнело. Пассажиры доехали до ближайшей станции, где их ожидал ужин на постоялом дворе. Им подали обычную яичницу, бараньи отбивные и зажаренный в оливковом масле картофель, на десерт – апельсины и яблоки; в довершение трапезы они выпили отличный кофе и закурили сигары.

Снова завязалась оживленная беседа. Андалузец сидел с серьезным видом и молчал. Разговор опять зашел о таинственных и сверхъестественных явлениях, которые недавно вызвали такой большой интерес, и молодой коммивояжер смеялся над всеми этими историями в уютно освещенной гостиной еще громче, чем в дилижансе.

Тут андалузец встал и заявил торжественным тоном:

– Что ж, сударь, вы вынуждаете меня к этому. Я докажу то, что было сказано мною раньше: вы не вынесете одного вида потустороннего явления – я сделаю так, чтобы вам явился дух умершей особы, которую вы сами назовете мне, и если вы в присутствии этого духа сможете еще шутить и смеяться, тогда я не скажу больше ни слова.

Молодой человек, кажется, был в нерешительности.

Андалузец язвительно засмеялся.

– Соглашайтесь, соглашайтесь! – горячо откликнулись остальные пассажиры, которым было чрезвычайно любопытно проверить искусство андалузца. – Или мы подумаем, что вы боитесь!

– Ну ладно, – сдался наконец коммивояжер, – я согласен.

– Тогда, – предложил андалузец, – я держу пари на тысячу франков, что вы не выдержите даже первого появления духа и никогда не потребуете второго.

– Тысяча франков? Ну уж нет – я не в состоянии рисковать такой суммой, – сказал молодой человек.

– Раз вы с такой уверенностью отрицаете все, что связано с призраками, – заявил андалузец, – значит, вам не стоит сомневаться, что вы выиграете пари.

– И тем не менее, – возразил молодой человек, – я могу поспорить лишь на сто франков. Если вы с этим согласны, я принимаю ваше пари.

Андалузец засмеялся и презрительно пожал плечами.

– Неужели вы думаете, – сказал он, – что за эту жалкую сумму я стану вызывать духов и просить их вернуться в этот мир? Нет, сударь, я спорю на тысячу франков. Если вы принимаете это условие – хорошо, если нет – тогда позвольте мне думать, что вы трусите!

Любопытство остальных пассажиров было возбуждено этим разговором до крайности – все желали любой ценой увидеть искусство андалузца. Один из них сказал:

– Ладно, господа, я предлагаю устроить складчину. Со своей стороны вношу сто франков.

– Я тоже, я тоже! – раздалось со всех сторон, и через несколько минут на столе лежала сумма в тысячу франков.

Ее вручили молодому коммивояжеру, чтобы он принял пари и в случае выигрыша выплатил каждому его долю. Если он проиграет спор, то удовлетворение своего любопытства обойдется каждому вкладчику во сто франков.

Молодой человек, кажется, был не совсем доволен этим решением; он побледнел и забеспокоился, но, услышав, как некоторые из его спутников принялись иронически улыбаться и перешептываться, выражая, по всей видимости, сомнение в его храбрости, он все же сказал несколько неуверенным тоном:

– Хорошо, я согласен! Господа увидят, как я выиграю для них пари, и эта шутка принесет каждому сотню франков.

Андалузец потребовал от хозяина предоставить ему для своих заклинаний специальную комнату – он выбрал покой, который находился на первом этаже и из которого вела дверь в сад постоялого двора.

Заклинатель впустил скептичного молодого коммивояжера в эту комнату, в которой царила полная темнота, затем запер дверь и остался с остальными пассажирами снаружи в саду. Взгляд его сверкающих глаз был прикован к двери, и пока он говорил про себя какие-то непонятные слова, напряжение его спутников достигло предела.

Через некоторое время из комнаты послышался голос молодого человека, который со смехом воскликнул:

– Ну что, скоро уже? У меня нет никакого желания торчать здесь до утра, да и дилижанс уедет!

– Мы подождем, подождем! – сказал майорал, который стоял рядом с заклинателем, сгорая от любопытства.

– Вы видите что-нибудь? – громко спросил андалузец.

– Ничего! – донеслось из комнаты.

Прошло еще несколько мгновений, андалузец делал какие-то движения руками и продолжал что-то глухо бормотать себе под нос.

– А теперь? – спросил он.

Молодой человек ответил слегка дрогнувшим голосом:

– Я вижу какой-то белый туман в углу комнаты. Вы, наверное, напустили сюда пара, чтобы испугать меня!

– Что происходит с туманом? – спросил андалузец.

Голос коммивояжера из комнаты звучал все более испуганно:

– Туман приближается ко мне… он принимает очертания… человеческой фигуры… да, да, но я не боюсь, я знаю, что все это спектакль!

– Кого вы хотите увидеть? – спросил заклинатель.

Какое-то мгновение коммивояжер помедлил, а затем сказал глухим голосом:

– Мою мать!

– Смотрите! – приказал андалузец.

Казалось, было слышно, как громко бились сердца стоявших в саду пассажиров. Никто не осмеливался заговорить.

Прошло несколько минут; вдруг в закрытой комнате раздался пронзительный крик.

– Боже… боже мой! – воскликнул молодой человек. – Это моя мать, я вижу ее здесь, облаченную в саван: она открывает глаза, она подходит, она обнимает меня… О боже мой, я не перенесу этого… Проклятый колдун, прекрати, я больше не могу… Помогите, помогите!

Из комнаты послышался звук падения тела. Пассажиры дилижанса распахнули дверь – они нашли коммивояжера лежащим на полу без чувств. Ему брызнули холодной водой в лицо, стали трясти за плечи, дали понюхать едкий уксус. Все были напуганы таким исходом испытания – возникли опасения за здоровье и жизнь молодого человека.

Наконец он пришел в себя. С глубоким вздохом коммивояжер открыл глаза и с ужасом во взоре посмотрел в угол комнаты, будто боялся еще раз увидеть жуткую фигуру, которая предстала перед ним по воле андалузца. Неожиданно его охватила дикая ярость.

– Где он? – воскликнул молодой человек. – Где этот подлец, сыгравший со мной такую кощунственную шутку? Ведь это был обман, безбожный обман! Не может быть, чтобы мертвые возвращались!

Он разъяренно озирался кругом.

Его спутники хотели защитить андалузца от гнева молодого человека. Но того не было в комнате – должно быть, он остался в саду.

– Где он?.. Где он? – вскричал коммивояжер и, словно выпущенная из лука стрела, со сжатыми кулаками бросился в сад, прежде чем остальные успели удержать его. Они выбежали вслед за ним. В саду царила полная темнота. Все ожидали чего-то ужасного и звали андалузца, чтобы предупредить его об опасности, но кругом была тишина. Напрасно они ждали, что появится кто-нибудь из спорщиков. Наконец принесли свет. Обыскали весь сад; с другого конца его отделяла от прилегавшего поля лишь низкая изгородь. Сад был пуст; заклинатель духов исчез точно так же, как и сомневавшийся в существовании призраков скептик, а с ними исчезла и тысяча франков, которую пассажиры собрали, чтобы держать пари.

Одни смеялись, другие ругались, но ничего изменить уже было нельзя, и когда майорал объявил, что мулы заложены и что можно продолжить путь, десять оставшихся пассажиров, каждый облегченный на сотню франков, сели в дилижанс и покатили дальше по горным ущельям Пиренеев навстречу стране каштанов – Испании. Однако майоралу удалось заполучить для своей коллекции дорожных приключений весьма занимательную историю, которую он впоследствии еще долго рассказывал пассажирам.

Перевод с немецкого С. Боровкова