Текст книги "Роковая монахиня"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

Соавторы: Иоганн Апель,Виллибальд Алексис,Иоганн Хебель,Фридрих Герштеккер,Йоганн Музойс,Карл Август Варнхаген фон Энзе,Теодор Шторм,Фридрих Лаун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Теперь она приходит каждый вечер, как только в доме становится тихо и я отсылаю Франца. Я не знаю, сколько проходит времени, и я не знаю когда она оставляет меня. Она берет меня в свои мягкие руки, убаюкивает меня и при этом поет – непонятные, чужие слова, которым нет конца, – а затем я засыпаю. Когда я просыпаюсь, ее уже нет. Тогда я ложусь в постель, но не нахожу там успокоения. Боль и холод терзают меня. Сегодня утром у меня был озноб. Это очень неприятная вещь. Но страха больше я не знаю, совершенно!

Перед домом останавливается карета. Это, видимо, доктор…

Часом позже

Это очень странная история. Таким сердитым своего доброго старого доктора я еще не видел. Самое милое было то, как он отругал Франца. Он назвал его легкомысленным, забывшим свой долг человеком. Почему он не пришел к нему еще неделю назад! Глупый парень начал было что-то лепетать, пытаясь оправдаться, но доктор не дал ему говорить и указал на дверь. Теперь у доброго Франца есть возможность убедиться, что и другие люди, кроме меня, могут быть им недовольны.

Дело в том, что за раной на моей руке не было надлежащего ухода. Она действительно выглядит отвратительно. Я даже не хочу об этом говорить и думать.

Доктор сразу же поехал к госпоже фон N, чтобы осмотреть нож, которым лже-Антония пыталась меня убить. Я бы переносил боль, которую я испытываю, гораздо легче, если бы знал, что презренная не уйдет от заслуженного наказания. Она хотела меня отравить. Правда, доктор не произнес слово «пиемия», [6]6
  Гноекровие, наличие в крови микробов – возбудителей нагноения.


[Закрыть]но я прочитал это на его бледном лице.

Мне любопытно, как будут развиваться события.

О эта боль и холод!

26 января

Сегодня они пришли вдвоем, мой доктор и профессор. Взгляды, которыми обменивались оба авгура-прорицателя между собой, чрезвычайно позабавили меня, и мне даже стало смешно.

– Ну что, дорогой доктор, – спросил я, – нужно отнять пальцы? Или, может быть, кисть? Или руку? Или всю левую сторону? Не стесняйтесь! Только не рассчитывайте на мое сердце, я его уже отдал.

Доктор ничего мне не ответил.

– Что значат два пальца! – продолжал я. – У меня же их на руках десять. Стало быть, останутся еще восемь. Это больше, чем мне нужно. Или что одна рука? В моем распоряжении ведь будет вторая. Ведь это смешное предубеждение, что человеку нужно две руки, чтобы быть счастливым. Французская пословица говорит, что одноглазые – это довольные люди. Однорукие тоже. Это я вам говорю.

Если бы я мог избавиться от больной руки! Боль, которую она мне причиняет, часто почти невозможно переносить.

В моей квартире пахнет, как в больнице. Здесь провели дезинфекцию. В соседней комнате накрыли чистый стол, на котором все должно произойти. Это меня радует. Уже давно пора. Боль стала невыносимой. И потом этот леденящий холод, страшный мороз! Ох! Мне нужно снова приобрести приличный вид, иначе Антония перестанет меня любить. Я выгляжу ужасно: распухший, обескровленный, желто-зеленый. Если бы я только мог вспомнить, что она говорила мне вчера вечером. Но это невозможно. Она разговаривает на совершенно удивительном языке. Я понимаю каждое слово, пока она говорит, но сразу после этого все забываю.

Ну что, мой старый пес! Ты смотришь на меня так печально. Неужто я в самом деле так болен? Тебе жалко своего бедного хозяина?

Через четверть часа вернется доктор. Я должен лишь сохранять спокойствие. У меня больше не будет этих болей. Я совсем спокоен. Я бы охотно посмотрел, как это происходит, но доктор говорит, что мне необходимо дать хлороформ. Мне наложат маску…

В бесконечной вечности

Человеческий дух не в состоянии понять, чтосейчас, а человеческий язык не обладает средствами выражения для этого. Непреодолимая пропасть лежит между прошлым и грядущим, поскольку больше нет времени. Все, что было, исчезло в безграничной бездне небытия, и то, что существует, существует только благодаря мне– творению моей воли и желания. Я почитаю тебя, творца моего мира – меня самого.

В другой раз

Я знал, что она была вампиром, еще когда я был человеком. Моякровь – это то, что окрашивало ее губы, согревало ее грудь, распаляло ее дыхание. Но она хотела мое сердце – мое сердце было нужно ей! Борьба была ужасной, потому что она обладала демонической силой. Искалеченный, но с победой я вышел из этой борьбы. Я чувствую твое биение, мое сердце, мое любимое сердце!

В час Сириуса

Человекоподобные черви обступают меня и таращат на меня свои дурацкие глаза. Некоторые приближаются ко мне, среди них беловолосое старое создание, мягкая приветливость которого, несмотря на его назойливость, обезоруживает меня, смягчая мой гнев. Оно предлагает мне яства и питье – как будто яв этом нуждаюсь! Тем не менее я исполняю эту нелепую просьбу, чтобы только они не нарушали мое божественное одиночество. Но теперь – исчезните! Я вас не знаю, не хочу вас знать. Прочь из бесконечной вечности в бренную жизнь! Один, один-единственный стою я здесь, недоступный, неповторимый. Я удаляюсь, осознавая бытие. Занавес опускается.

Si vales, bene est; ego valeo! [7]7
  Лат. формула прощания: Если ты в добром здравии – хорошо, я тоже здоров! (Прим. пер.)


[Закрыть]

Перевод с немецкого С. Боровкова

Карл Эмиль Францоз
Разное о призраках

Это было прошлым летом, когда мы сидели как-то вечером за нашим столом для завсегдатаев в курортном местечке на озере Шейдегг в прелестнейшем уголке Швейцарии. Не помню уже, кто первый начал говорить об этом, но неожиданно все мы оказались вовлечены в оживленнейший разговор о призраках. Удивляться здесь нечему, потому что нигде так не любят говорить о жутких вещах, как там, где чувствуют себя по-домашнему уютно. А здесь за столом были все те же знакомые лица, как это было и предыдущим летом, и сам стол был тем же, то же люцернское пиво, тот же сумеречный свет и даже тот же сквозняк, тянувший от окна к окну. «Зеленые» отдыхающие, которые приезжают на Шейдегт в третий, во второй или даже бывают и такие люди! – в первый раз, стараются занять места за центральным столом среди яркого света, мы же, старые волки, предпочитаем сидеть в нашем полутемном углу; и когда потом, вернувшись вниз, на равнину, мы целый год с грустью вспоминаем минувшее лето и с надеждой ждем следующего, то ведь это тоска не только по завораживающему блеску озера и горных вершин, покрытых вечным снегом, но отчасти и по нашему постоянному столу. Когда солнце скрывается за далеким горным хребтом и потухает последний красный луч, мы собираемся вместе за этим столом и рассказываем друг другу, кто что может.

Итак, в этот вечер темой разговора были призраки. Надо сказать, что об одном мы договорились с самого начала: серьезные люди не верят ни в каких призраков, так как они не существуют; кроме того, источником сновидений является только желудок, а кто придает хоть какое-то значение вещим снам и предчувствиям, тот суеверный глупец.

– Глупец, – повторил господин профессор и провел рукой по поверхности стола. Однако жена его сказала:

– Разумеется. Правда, тогда получается, что однажды и я была такой же глупой, ты согласен?

И улыбка пробежала по ее приятному, уже немолодому, но когда-то, наверное, очень красивому лицу.

– Но ведь это вовсе не было предчувствием, – возразил он, – а логическим заключением твоего рассудка. Пойми же наконец…

– Я давно поняла! И все-таки это было удивительно!

И поскольку мы, естественно, захотели услышать эту историю, она принялась рассказывать:

– Это было около тридцати лет назад, я тогда еще не была замужем и жила в доме моих родителей на небольшой улочке в Аугсбурге, недалеко от кафедрального собора. С этим логичным господином я была знакома к тому времени уже шесть лет и столько же считалась его невестой. Так как моя добрая матушка сама вела хозяйство в доме, а ожидание того, когда философский факультет Эрлангенского университета сделает Фрица экстраординарным профессором, а меня госпожой профессоршей, не занимало все мое время без остатка, я решила подыскать себе занятие и вскоре нашла его. Школьная подруга моей матери, жена служащего солидной фирмы, за несколько лет до этого погибла в результате ужасного и одновременно странного несчастного случая. Эта женщина сидела однажды днем у открытого окна своей квартиры, склонившись над шитьем; как раз в это время на расположенной напротив ее дома стройке рабочие лебедкой поднимали наверх бревна; железный крюк, к которому-был привязан канат, выскочил из крепления и сорвался; бревна рухнули на землю, а тяжелый крюк со всего размаху ударил по голове бедную женщину. Через час она умерла. Хотя фирма, где работал ее муж, была солидной и заботилась о своих людях, но заменить сиротам мать она, конечно, не могла, поэтому в квартире на Молочной горке, куда переселился вдовец с детьми, всегда было, что делать. Мать и я часто смотрели за малышами, а когда подросли обе старшие девочки, я каждый день после обеда, часа в два, ходила к ним и учила их тому немногому, что знала сама.

Именно по дороге к ним это однажды и случилось. Не знаю, бывали ли вы в Аугсбурге, даже если и так, то вряд ли вы были на Молочной горке; это узкая убогая улочка вблизи собора святого Ульриха. В самом ее начале с весны строили дом, леса почти полностью перегораживали всю улицу. Четыре месяца подряд, с апреля по июль, я проходила под лесами туда и возвращалась под ними обратно, иногда смотрела вверх и видела, как рабочие поднимают балки, ведра с раствором, кирпичи, и никогда мне в голову не приходило иной мысли, кроме той, что здесь просто строят дом. Однако в тот день, который я никогда не забуду, – это был понедельник, четвертое июля – дело обстояло иначе. День был очень жаркий, на башне собора святого Ульриха как раз пробило два часа. Я только повернула с площади на улицу и увидела, как наверх поднимают большой поддон с кирпичами. Тут меня внезапно охватил неописуемый, безумный страх, и, прежде чем можно было сосчитать до трех, я мигом поднялась по ступенькам расположенной напротив стройки булочной и распахнула дверь. «Что жела…» – начала было стоявшая за прилавком женщина, но не успела закончить фразу. Снаружи раздался страшный грохот, вниз полетели кирпичи и зашибли насмерть находившегося у лебедки рабочего. Не вскочи я в то мгновение в булочную, я бы, без сомнения, тоже погибла.

Профессорша дышала несколько глубже, чем обычно, а затем сказала с улыбкой:

– Все-таки удивительно, не правда ли?

– Конечно, – подтвердили некоторые из сидевших за столом. Один из них, директор железнодорожного ведомства, правда, заметил:

– Вы увидели висевший над собой груз, а мысль о том, что на стройке может произойти несчастный случай, видимо, постоянно сопровождала вас.

– Я себе все время говорила то же самое, – ответила она.

– Но могу поклясться, что в течение нескольких месяцев я видела над собой более крупные грузы и спокойно проходила под ними и что ни до того, ни в тот самый момент я не думала о смерти бедной женщины.

– Но она думала о вас! – воскликнула жена советника имперской канцелярии. Хотя сама она была из безбожного Берлина, но отличалась чрезвычайной религиозностью. – Дух покойной, к детям которой вы были так великодушны, предостерег вас!

– Возможно, так оно и было, – сухо сказал господин профессор. – Однако при всей моей признательности духу покойной за то, что он спас мою невесту, я все же не могу удержаться от упрека в его адрес, почему он не предупредил заодно и рабочего, ведь у этого человека, вероятно, была жена и дети… Нет! Нет! – воскликнул он затем почти страстно. – Не будем тревожить мертвых в их могилах, чтобы они не делали нас, грешных, глупее, чем мы есть на самом деле.

Некоторые согласились с ним, громче всех старший среди нас, инженер из Базеля.

– Все это правильно! – сказал он на своем неповторимом диалекте. – Объяснение должно быть найдено всему – до последней мелочи; естественно, за исключением того, – добавил он со странной улыбкой, – что при всем желании не поддается объяснению!

– А вам известен хоть один такой случай? – спросили мы с жадным интересом.

Старый инженер потеребил свою седую остренькую бородку.

– Известен, – ответил он сухо, – но рассказывать здесь нечего. Потому что рассказывать о необъяснимом – безнадежное дело. Однако могу содействовать тому, чтобы взамен вам была представлена другая история, весьма занимательная! Наша уважаемая госпожа советница знает одну такую. Не так ли, госпожа советница, – историю о Рикеле? Лет десять-двенадцать назад вы ее уже однажды здесь рассказывали. Но ведь с тех пор появились новенькие! – И он бросил на нас, пришлых, наполовину свирепый, наполовину сочувственный взгляд, поскольку мы действительно десять лет назад еще не имели чести восседать за этим почетным столом.

Дама, к которой обратился инженер, на мгновение побледнела.

– Нет, нет! – испуганно возразила она. Ее муж тоже стал отговаривать ее делать это:

– Ты сразу начинаешь волноваться, когда вспоминаешь об этом.

Но поскольку мы не отставали, госпожа советница наконец поддалась на наши уговоры.

– Вы знаете, что свои девичьи годы я провела в небольшом городке под Штутгартом, где мой отец в свое время командовал воинской частью. Дом, в котором мы жили, после того как он вышел в отставку, был большим длинным зданием; на первом этаже были служебные помещения, на втором – жили мы. Мансарды, за исключением двух небольших комнаток, были завалены тогда всяким хламом. В этих двух узких, низких комнатках жила древняя старуха, вдова одного лейтенанта, который умер за много лет до этого. Все в округе считали, что в могилу его так рано свела своей беспутной жизнью жена, но это было далеко не худшее, что о ней говорили. Когда в городе случалась какая-либо беда, это приписывали козням «старухи-лейтенантши», и поскольку она на старости лет занялась знахарством и гаданием на картах – ведь ее скудной пенсии не хватало на жизнь, – не гнушаясь при этом темных делишек, то, возможно, на совести у нее что-то и было. Впрочем, не столько, сколько ей пришлось за это заплатить: всюду ее считали ведьмой, и в конце концов дело дошло до того, что ни один из жителей города не захотел сдавать ей комнату. Так как она была совсем одна – единственная дочь, с которой она к тому же не ладила, вышла замуж за ремесленника и уехала, – мой отец сжалился над ней, поскольку она все же носила фамилию бравого офицера, и предоставил ей две комнатки наверху. Однако даже моя матушка, как она ни была отзывчива к людям, и та отнеслась к этому неодобрительно, а что уж говорить о прислуге! Кристоф, камердинер моего отца, сокрушался, что эта ведьма вконец нас околдует, а Бербель, наша кухарка, рыдая и заламывая руки, пришла ко мне: «Барышня, сохрани вас господь, но я ни за что здесь не останусь!» В конце концов она все же осталась и меньше всего из-за того, что я, мнившая себя в свои шестнадцать лет очень просвещенной особой, доказывала ей, что ведьм на свете не существует, а потому что добрая душа не захотела покинуть нас в столь трудное время.

Несмотря на свою просвещенность, должна признаться, что и мне стало жутко, когда старуха однажды вечером – это было в марте 1865 года – въехала в наш дом. Впереди на ручной тележке Кристоф вез жалкие пожитки лейтенантши, за ним плелась старуха, а вслед – вся детвора города. Это было самое отвратительное человеческое существо, которое мне доводилось видеть: иссохшая, сгорбленная старуха с крючковатым носом, слезящимися глазами, трясущимся подбородком и беззубым ртом. Ее внешности полностью соответствовал скрипучий гнусавый голос, которым она выкрикивала бежавшим следом за ней мальчишкам самые грязные ругательства.

Мой отец заверил всех женщин в доме, что мы почти не будем видеть и слышать новую соседку, поскольку к ней вела отдельная лестница, но для нас и это было слишком. Того, что она время от времени появлялась на кухне, выпрашивая то одно, то другое, было вполне достаточно, потому что после каждого такого визита Бербель присылала на стол пересоленный суп и пригоревшее мясо и со слезами на глазах заявляла, что теперь она уж точно уйдет. Кроме того, старуха продолжала заниматься своими темными делишками, хотя обещала отцу обратное. Иногда, когда она принималась варить свое зелье, по коридору распространялся отвратительный запах. К тому же в дом стало наведываться далеко не лучшее общество; впрочем, среди поднимавшихся к ней по черной лестнице наряду с отбросами общества были и благородные дамы, желавшие узнать по картам свою судьбу, однако приятнее от этого ее присутствие не становилось. Тут мой отец стал действовать решительно и уже через две недели, незадолго до Пасхи, заявил «лейтенантше», чтобы она подыскивала себе другую квартиру – оплату ее жилья он возьмет на себя. Но до этого дело не дошло.

В страстную пятницу к нам на кухню ворвалась бледная от ужаса горбатая швея, которая направилась было в мансарду, чтобы получить совет в своих сердечных делах, и сказала, что старая лейтенантша лежит наверху мертвая с перекошенным в судорогах лицом и вывернутыми суставами – дьявол, мол, забрал ее к себе. Сбежался весь дом, но никто не решался зайти в ее каморку, пока мой отец сам не поднялся туда. Здесь оказалось, что со старухой случился всего лишь удар. Вскоре она пришла в себя, однако врач настоятельно порекомендовал отправить ее в больницу. Но старуха так отчаянно противилась этому, что мой добрый, мягкосердечный отец не стал заставлять ее. И для того, чтобы это жалкое, покинутое людьми создание не осталось совсем без ухода, он решил нанять ей служанку. Прошло, правда, довольно много времени, прежде чем нашлась такая, которая была согласна прислуживать ведьме. Ее звали Рикеле, и репутация у нее тоже была не из лучших. Естественно, ладили они между собой весьма плохо. Старуха, которая теперь все больше слабела и не могла уже вставать с постели, хотела, чтобы служанка постоянно была возле нее, и все время мучила ее своим недоверием. Рикеле была не состоянии это терпеть, начинала ругаться и плакать и почти каждый день убегала от старухи. Тогда из мансарды по всему дому разносился крик: «Рикеле! Рикеле!» Надо сказать, что, как ни слаба была старуха, ее скрипучий гнусавый голос ничуть не ослабел. «Рикеле! Рикеле!» Нас этот крик окончательно выводил из себя, и приходилось посылать Кристофа, чтобы он уговорил заупрямившуюся служанку вернуться.

Наступил Троицын день, и, чтобы несчастная старуха наверху тоже как-то почувствовала праздник, я, по просьбе моих родителей, в воскресное утро на Троицу понесла в ее каморку цветы и печенье. Когда я вошла туда, у меня перехватило дыхание, настолько отвратительно там пахло, несмотря на открытое окно; старуха, будучи уже почти при смерти, так и не прекратила варить свое зелье. При виде меня она торопливо спрятала под одеяло дрожащими руками карты, которые были разложены перед ней, и попыталась улыбнуться; дряхлое, желтое как воск лицо стало от этого еще более жутким. Она поблагодарила меня и стала поносить Рикеле и свою собственную дочь. Рикеле не осталась в долгу, причем принялась защищать и дочь старухи, которая, как оказалось, жила в ее родной деревне и слыла толковой работящей женщиной. Тут лейтенантшу стало трясти от ярости. «Подождите только, когда я умру», – с угрозой прохрипела она. Я в ужасе убежала. Несколько дней спустя, в четверг, примерно в пять часов вечера, когда я сидела в своей комнате и в поте лица своего переводила из «Рене» Шатобриана, я услышала средь тишины, наполненной знойным воздухом, звук, заставивший меня вздрогнуть от страха. Он был похож на предсмертный хрип, а вслед за ним раздалось: «Рикеле! Рикеле!» Этот крик и раньше всегда пугал меня, а на этот раз почти парализовал, настолько он был пронзительным, словно крик о помощи утопающего. Наконец я вскочила, побежала подлинному коридору в комнату прислуги и попросила Кристофа посмотреть, что со старухой. Сразу за ним по лестнице поднялась Рикеле. Они нашли старуху на полу рядом с кроватью: на этот раз она и вправду была мертва. Врач тоже подтвердил это. То, что я слышала, было действительно ее предсмертным криком.

Поскольку было уже поздно в этот же вечер отправлять ее в морг, мой отец велел позвать женщин, которые обычно обряжали умерших. Они это сделали, но наотрез отказались сидеть ночью рядом с покойницей. А уж Рикеле и подавно не соглашалась на это. Она кричала, что не хочет быть при том, когда сегодня ночью с громом и молнией дьявол прилетит за своей невестой, и, кроме того, ведьма каждый день угрожала ей что-то сделать после своей смерти. Тогда моему отцу не оставалось ничего другого, как запереть каморку наверху.

Вы, конечно, поймете, почему я в тот вечер не смогла заснуть так быстро, как обычно. Страха я не испытывала, но впервые за те два года, что я жила в этой комнате, у меня появилось какое-то неясное тревожное чувство от того, что я находилась так далеко от спальни моих родителей и от комнаты служанок; моя комната была угловой в доме, прямо под мансардой старухи. Я ворочалась в постели и прислушивалась. Не было слышно ни звука, ни дуновения, это была душная, темная, совершенно безветренная ночь. Наконец мне удалось заснуть.

Но вскоре я неожиданно проснулась. И сразу поняла, что меня разбудило: еще были слышны отзвуки грома, когда вспыхнувшая молния прорезала тьму и осветила ярким пламенем мою комнату и липы под окном. А затем снова прогремел гром. Сильная гроза бушевала так близко, так низко над землей, что этого было вполне достаточно, чтобы испугать меня. А тут еще я вспомнила слова Рикеле. Поймите меня правильно, я не верила в то, что это дьявол пришел за своей невестой, но не думать об этом я не могла, когда видела молнии и слышала гром… В это время молния ударила совсем рядом и раздался такой страшный грохот, будто пришел конец света. «Господи на небесах!» – вскричала я и начала громко молиться, и вдруг от ужаса слова замерли у меня на устах. Потому что среди раскатов грома и шума обрушившегося на землю ливня я услышала, причем услышала совершенно отчетливо: «Рикеле! Рикеле!» Это был голос старухи из мансарды…

Рассказчица побледнела – вероятно, то же самое произошло и с другими дамами за столом – и, сделав над собой усилие, продолжила:

– Что я при этом почувствовала, сказать не могу, видимо, я была полностью парализована ужасом; потом я снова начала громко молиться; время от времени у меня мелькала мысль: «Ты спишь и видишь это во сне». Я с силой вцепилась ногтями в левую руку – и почувствовала боль: нет, я не спала! и это не было обманом моих перевозбужденных чувств. Потому что я снова услышала: «Рикеле!» – хорошо знакомый, жуткий голос среди раскатов грома, а когда они умолкли, крик донесся еще отчетливее, совсем громко: «Рикеле! Рикеле!» Он звучал все пронзительнее, словно тот, предсмертный… Это было ужасно! – советница смолкла и глубоко вздохнула.

– Я полагаю, – сказал директор, – это была мнимая смерть: старуха просто впала в летаргический сон.

– Я тоже подумала об этом, когда ко мне вернулась способность соображать, – сказала госпожа советница, – и мысль о том, что старуха, наверное, очень испугалась, когда очнулась в темноте, обряженная для погребения, сочувствие к несчастной заставили меня стряхнуть оцепенение. Я поднялась и бросилась к окну. «Госпожа…» – голос не слушался меня, но я закричала, что было сил: «Госпожа лейтенантша, я сейчас позову вам кого-нибудь на помощь!»

«Слава тебе господи, – раздался скрипучий голос, но не сверху, а снизу, с улицы. – Наконец-то хоть какой-то человеческий голос. Откройте мне дверь! Ну и погодка! Я – фрау Мюллер из Маркгренингена. Как чувствует себя моя мать?»

Днем раньше фрау Мюллер получила письмо от своей подруги Рикеле, в котором говорилось о болезни ее матери, и она сразу же отправилась в путь.

Дамы облегченно вздохнули; я думаю, и некоторые мужчины тоже…

– Ну, что скажете? – с победным видом спросил инженер из Базеля. – Разве не прекрасная история?

– Еще бы, – ответили мы. Однако профессор поднял указательный палец:

– И поучительная, господа, весьма поучительная. В ней мы находим объяснение того, как возникают засвидетельствованные истории о призраках. Представьте себе, что молодая девушка не смогла преодолеть свой испуг, тогда бы фрау Мюллер из Маркгренингена ушла, провела остаток ночи на постоялом дворе и вернулась бы только утром. Стала бы она, потрясенная известием о смерти матери, сразу рассказывать о том, что она уже была здесь ночью, и узнала бы об этом барышня? Вряд ли! Вы сами видите, что судьба разгадки этой истории висела на волоске, и наша уважаемая госпожа советница до конца дней своих искренне считала бы себя свидетельницей того, как старая ведьма, уже будучи мертвой, звала Рикеле, чтобы, как она грозилась, свернуть ей шею.

– Это было бы ужасно, – сказала госпожа советница.

– Ужасно, – подтвердил один из нас, сидевший до сих пор молча. Это был журналист из Северной Германии, первый остряк в нашей компании, но на этот раз лицо его было таким серьезным, даже мрачным, каким мы его никогда не видели прежде. – Я знаю человека, который в то время, когда ему ничего не оставалось, как поверить в нечто подобное, чуть было не сошел с ума.

– И этим человеком были вы? – спросил базельский инженер. Такое предположение напрашивалось само по себе.

– Нет, – замешкавшись, ответил журналист. – Эта история произошла с одним… с одним моим коллегой. Человек этот выдумывает только за письменным столом и никогда не занимается этим во время отпуска. Так что можете смело поверить его рассказу.

Сказано было это в шутку, но прозвучало весьма серьезно. Тем же тоном журналист начал свое повествование:

– История эта произошла много, много лет назад, в пятницу, девятого августа 1872 года, в комнате гостиницы «Отель де Прюсс» на площади Вильгельма в Познани, в вечерних сумерках между восьмью и половиной девятого. Итак, в обозначенное время герой нашей истории сидел до смерти уставший за своим письменным столом, ожидая посыльного из типографии, который должен был принести гранки корректуры, и думал… думал о разных вещах.

Но в конечном итоге все его мысли возвращались к одному предмету, не думать о котором вообще он не мог, к большому горю и, как ему тогда казалось, невосполнимой потере для всей его молодой жизни. Естественно, это была любовная история, к тому же выдержанная в совсем не популярной сейчас сентиментальной тональности; я кратко расскажу ее. В университетском городе, где молодой человек учился последние семестры, он влюбился в красивую благородную девушку. В этом не было ничего удивительного, но то, что и она полюбила его, было похоже на чудо, потому что он не был красив, ловок в обращении и не имел ничего, кроме того, что держал в голове: очень немного юриспруденции и очень много наивных и глупых мечтаний о карьере литератора. После того как с ним случилось это чудо, он стал весьма прилежным и принялся грызть гранит науки, к которой он был до этого времени совсем безразличен, день и ночь; ведь это был единственный путь завоевать девушку, потому что за служащего ее, возможно, и отдали бы, но ни в коем случае за молодого человека, вознамерившегося стать литератором. До этого влюбленные виделись лишь иногда, тайно, в доме доброй старой тетушки, которая никому не рассказывала об этом в отличие, к сожалению, от ее горничной. Узнав о тайных свиданиях, отец девушки устроил ей, когда она пришла домой, страшную сцену, и она убежала от его гнева в сад рядом с домом. Там она, рыдая и горя от болезненного возбуждения, провела долгих три часа; стояла отвратительная, сырая ноябрьская погода, а она была хрупким, нежным созданием. На следующее утро она лежала в лихорадке в постели, врач обнаружил сильнейший катар, который при ее конституции хотя и представлял определенную опасность, но с божьей помощью скоро должен был пройти. Однако катар не проходил, кашель становился все сильнее, и в середине января 1872 года врач вынужден был признать, что бедняжка безнадежна. Когда он сказал об этом родителям, они стали делать все, что было в их силах, а поскольку девушка полагала, что выздоровеет, если исполнится ее единственное желание на земле, то они пригласили в дом молодого человека, и состоялось его обручение со смертельно больной невестой. Какие страдания он испытал за то время, прошедшее с момента рокового свидания в ноябре, и какие чувства раздирали его душу во время этой помолвки, не поддается описанию. В девушке снова загорелась надежда, и по ее настоятельной просьбе было заказано даже подвенечное платье. Но его надели на нее лишь в тот ненастный мартовский день, когда клали в гроб, вместе с зеленым веночком на золотистые косы.

Когда молодой человек вернулся после похорон домой, он заперся в своей комнате и стал размышлять над тем, что ему делать дальше. Совсем рядом под его окном бурным потоком текла быстрая горная река. Ее шум как бы давал молодому человеку совет, которому он бы охотно последовал, даже очень охотно, если бы мог надеяться, что таким путем он снова соединится со своей возлюбленной. Но так как он не был в этом уверен, то решил жить дальше, подарил все свои учебники такому же бедному сокурснику и отправился в дорогу. Сначала довольно далеко, в Вену, оттуда уже в мае благоприятный случай предоставил ему возможность поехать корреспондентом одной венской газеты в Берлин, а затем, в конце июля, занять место главного редактора местной газеты в Познани. Это было трудное, усеянное терниями поприще, тяжесть которого не в состоянии был бы вынести в течение длительного времени даже хорошо знакомый с этим видом деятельности человек, не говоря уже о молодом, неопытном редакторе. Все сотрудники газеты незадолго до этого оставили свои должности и основали конкурирующую газету; теперь новому редактору предстояло, не зная местных особенностей и не владея польским языком, сохранить старую газету. Не хватало буквально всего, не было даже помещения для редакции – конкурентам удалось оставить его себе, – и поэтому ему вместе с тремя молодыми людьми, которые работали в газете всего неделю-другую, приходилось снимать большую комнату в упомянутой гостинице и заполнять газетные полосы тем, что у них получалось. А получалось это у них далеко не лучшим образом, что угнетало новоиспеченного редактора. Впрочем, то, что ему приходилось работать, как машине, с семи часов утра до глубокой ночи, как раз было для него спасением, потому что во время работы он не так остро чувствовал горе и после двенадцати-четырнадцати часов такого напряженного труда забывался тяжелым сном без сновидений.

В таких трудах прошла и та пятница. В семь часов ушли его молодые коллеги, затем он отпустил домой курьера и теперь ждал, когда ему принесут гранки передовицы. Редактор чувствовал себя уставшим, даже смертельно уставшим, и не только от работы, но и от жары, которая не спадала в течение всего дня. Даже сейчас, когда на город опустились сумерки, в воздухе висела духота. Кругом было тихо, очень тихо, лишь иногда с улицы доносились звуки шагов редких прохожих и стук колес проезжавших экипажей. В соседний номер вернулся остановившийся там человек, и через тонкую дверь редактор отчетливо слышал, как тот вполголоса напевал популярную берлинскую песенку; потом и эти звуки затихли. Редактор закрыл глаза, но не спал. Он думал о своей умершей возлюбленной, и в тот час, поскольку нервы его были перевозбуждены, молодой человек казался самому себе трусом из-за того, что не открыл тогда окно своей комнаты и не прыгнул в бурную реку… И вот когда он так сидел и предавался горьким мыслям, это и произошло…