Текст книги "Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944"

Автор книги: Эрнст Ганфтенгель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Вернувшись вместе с Эссером, мы были неприятно удивлены, обнаружив, что собрание прервано. Большинство народу уже покинуло главный зал, как и Кар, Лоссов и Зайсер, после того, как они дали Людендорфу, который тоже решил уехать, честное слово, что не будут менять ход событий. Эссеру и мне это показалось жутким событием, и, когда через некоторое время вернулся Гитлер, оставались лишь его коричневорубашечники. Он опять надел свой спортивный плащ поверх жуткого фрачного наряда и ходил взад-вперед, похожий на какого-то головореза. Я опять упрекнул его по поводу фон Лоссова, но, хотя он и выглядел обеспокоенным, он ни в коей мере не утратил надежду. Похоже, он согласился с аргументом Шубнера-Рихтера, действовавшего в качестве заместителя Людендорфа, что «нельзя держать старого джентльмена вроде Кара всю ночь в убогой комнатенке в пивном зале».

Я напомнил Гитлеру о рекомендации, которую я давал перед путчем, что нам следует реквизировать какой-нибудь отель, в котором можно было бы поместить все правительство под охрану. Причина, по которой я так отчаянно пытался снова увидеться с Гитлером после полудня, состояла в том, чтобы получить его разрешение на захват «Ляйнфельдера» – очень респектабельного заведения, где питались дипломаты и аристократические семьи. В деле революции, Бог свидетель, я был не более чем любителем – мои основные претензии на известность ограничивались ролью пианиста, – но я достаточно хорошо знал из своих книг по истории, что, если собираешься сместить правительство силой, необходимо, по крайней мере, контролировать действия своих предшественников. В те дни Гитлер был, должно быть, еще более любителем, чем я сам, потому что он пренебрег даже этой простой предосторожностью.

Вместо этого он вернулся в состояние экзальтации. «Завтра либо мы одержим победу и станем хозяевами объединенной Германии, либо нас повесят на фонарных столбах», – заявлял он драматическим тоном и посылал своих наперсников одного за другим в штаб рейхсвера, чтобы выяснить, как идут дела, но те не узнавали ничего для себя хорошего. Я стоял рядом с Герингом, когда тот пытался дозвониться до правительственной администрации Баварии, куда, как предполагалось, отправился Кар. По телефону отвечал только Кауттер, человек из организации «Консул» Эрхардта, который утверждал, что не знает, где находится Кар. Для меня это было первым свидетельством того, что идет какая-то двойная игра и что ситуация становится скверной. Выяснить, что происходит, отправили адъютанта Людендорфа капитана Штрека, но у него состоялся безрезультатный разговор через окно с капитаном Швайнле, офицером полиции, – у него хватило ума отклонить приглашение войти внутрь, – и он возвратился с непонятным докладом: «Ситуация смердит».

Был послан майор Сиры, чтобы узнать, что происходит в армейских казармах, и он вернулся с еще более худшими известиями. Лишь большим чудом ему удалось избежать ареста. Самые плохие вести пришли от лейтенанта Найнцерта, которого отправили с депешей к кронпринцу Рупрехту, умоляя того использовать свой престиж для поддержки путча и предлагая ему пост временного регента. Но лейтенанту был оказан холодный прием, и он вернулся с пустыми руками. На самом деле Кар, Лоссов и Зайсер удалились в казармы 19-го пехотного полка, но мы в то время никоим образом не должны были говорить о сообщении срочного посыльного от Рупрехта, что тот не будет играть никакой роли в путче, связанном с Людендорфом, и что им надо принять все необходимые меры. Стремясь спасти свои шкуры энергичными действиями, Лоссов и Зайсер готовились применить силу, чтобы противостоять какому бы то ни было маршу Гитлера, а Кар собирался уехать в Регенсбург, чтобы укрыть в безопасности свое правительство Баварии.

В этой ситуации, которая становилась более и более сомнительной, Гитлер решил провести ночь в шикарной изоляции Бюргербрау, который находился в большей или меньшей степени осады. Он считал, что я принесу большую пользу, если разведаю обстановку в городе, поэтому я оставил их и, выражаясь прозаически, пошел спать.

Наступил следующий день, известный как Карфрайтаг (Kahrfteitag) – игра слов на немецком, где Страстная пятница пишется как Karfreitag.Вернувшись в «Бюргербрау» около восьми часов утра, я обнаружил, что Гитлер, похоже, вообще не ложился спать. Вернулся Людендорф со своими сторонниками, но все были в цивильной одежде. Они собрались уже не в маленькой комнате на первом этаже, где Людендорф так необдуманно принимал своих коллег-генералов, дававших честное слово, а перебрались в более просторную частную комнату наверху. Старый генерал-квартирмейстер сидел с каменным лицом и пугал своим невозмутимым спокойствием, потягивая красное вино – единственное питание, которым пользовались заговорщики. В воздухе висела пелена сигарного и сигаретного дыма. В передней комнате был небольшой помост для оркестра, и на нем стопкой высотой примерно полтора метра были сложены пачки из тысяч банкнот достоинством в миллион и миллиард марок, которые коричневорубашечники где-то «реквизировали» этой ночью. Я сам мог бы прихватить немного денег оттуда, поскольку мое гостеприимство прошлой ночью оставило меня без пфеннига в кармане, но, очевидно, эти деньги надлежало истратить законным и официальным образом, невзирая на их происхождение.

Это относилось даже к штатскому духовому оркестру, который где-то раздобыл Брюкнер, адъютант Гитлера. К этому времени в зале и вокруг него было около 800 человек в униформе, и все в каком-то угнетенном состоянии. День для путча был неудачный, холодный от шквалов ветра со снегом, а большинство людей CA и Кампфбунда были в тонких хлопчатобумажных рубашках, и с прошлого вечера нечего было поесть. Тем не менее этот мрачный и обиженный оркестр был представлен, и он потребовал сначала завтрак, а потом аванс, но ни того ни другого музыканты не получили, а Брюкнер обматерил их, погнал на помост и приказал играть. До нас доносились негромкие звуки без какой-либо жизни в музыке, они даже сотворили какую-то мешанину из любимого Гитлером марша «Баденвейлер».

Заговорщики все еще вели себя нерешительно, хотя Людендорф твердо настаивал на марше в центр города. Гитлер говорил, что полагается на меня в плане информации об общих настроениях в Мюнхене, и большую часть утра я провел, разъезжая на машине между «Бюргербрау» и «Беобахтер». Мне пришлось выдумать некую версию, чтобы удовлетворить недоверчивых иностранных журналистов, которые в основном квартировали в редакции газеты, и лучшее, что я смог сделать, это предположить, что между лидерами заговора возникли некоторые персональные разногласия и что все скоро будет улажено. Розенберг не питал никаких иллюзий. «Бесполезно, все провалилось», – безнадежно заявил он. К одиннадцати часам я опять вернулся в «Бюргербрау», преодолев огромные трудности со зловеще увеличивавшимися полицейскими кордонами. Я встретил неуверенность и мрачные лица. Никто не проявлял словоохотливости. Геринг был всецело за отступление в направлении Розенхайма, а там мы соберем подкрепления для нового старта. Однако Людендорф положил всему этому конец: «Это движение не может закончиться в канаве какой-то неприметной сельской дороги», – кратко выразился он и, потягивая красное вино, заставил их подчиниться.

Скоро меня опять послали назад в город, чтобы доложить о дальнейших событиях. Я добрался до «Беобахтер», где стало ясно, что игра проиграна. Полиция открыто срывала прокламации о создании национальной республики, подписанные Гитлером, Каром, Лоссовом и Зайсером, а подразделения рейхсвера занимали стратегические точки в городе. Не было никаких признаков Штрайхера, нацистского лидера в Нюрнберге, который, как я видел, возбуждал толпу и распространял листовки перед Фельдхернхалле, да и другие ораторы исчезли с Мариенплац, хотя там все еще была большая толпа. Ситуация казалась безнадежной, и я решил поспешить домой и приготовиться к бегству.

Дома я пробыл недолго, как зазвонил телефон; это была моя сестра Эрна, которая жила в Богенхаузене, на другом берегу реки. «Пущи, – сказала она. – Мне только что звонил Фердинанд Зауэрбрух, знаменитый хирург. Они все идут в город, уже на мосту и в Тале». Заговорщики решили освободить Рема, ныне осажденного в штабе армии на Людвигштрассе. Большинство подступов было заблокировано рейхсвером, за исключением Резиденцштрассе – узкой улицы, ведущей к Одеонплац мимо Фельдхернхалле, которая удерживалась жандармами Зайсера – этой «зеленой полицией», как они себя именовали. Командовал ими Фрайхер фон Годин, который дал приказ стрелять по марширующей колонне.

Я вырвался из своей квартиры и почти побежал в направлении Бреннерштрассе. Я проходил мимо музея Пинакотека – почти там, – когда огромная масса людей хлынула в сторону Одеонплац. Я заметил одно лицо человека, который, как я знал, был чем-то вроде неотложной помощи в одной из бригад CA, а тут ему, оказавшемуся в состоянии коллапса, оказывали помощь. «Ради бога, скажите, что происходит?» – спросил я его. «Боже мой, герр Ганфштенгль! Все слишком ужасно, – произнес он. – Это конец Германии! Рейхсвер открыл огонь из пулеметов по Фельдхернхалле. Это чистое самоубийство. Все перебиты. Людендорф погиб, Геринг погиб…» Небо нас уберегло, подумалось мне, и я довел этого человека до его квартиры, а потом поспешил назад домой, чтобы подготовиться к бегству.

Конечно, все эти три лидера были живы, хотя Геринг получил две пули в пах. Верные своей фронтовой выучке, все старые солдаты бросились на землю при звуках пулеметной стрельбы. Людендорф, однако, прошагал без единой царапины, а Гитлера швырнул на землю мертвый Шубнер-Рихтер, чья рука была связана с рукой Гитлера, при этом Гитлер вывихнул плечо. Еще пятнадцать человек было убито и десятки ранены. Полиция стреляла главным образом в землю, и рикошетирующие пули и обломки гранитной брусчатки стали причиной многих жутких ранений. Руководителей и большинство раненых утащили люди CA, не встречая помех со стороны полиции.

Мчась по Арчисштрассе по пути к себе домой, я увидел приближающуюся с севера открытую машину. Она, визжа тормозами, остановилась, и в ней сидели Эссер, Аман, Дитрих Экарт и Генрих Гофман. В шуме и гаме взаимных расспросов я сообщил им новости, как они были мне известны, и мы все направились на квартиру Гофмана, находившуюся неподалеку, чтобы скоординировать свои планы. «Остается лишь одно. Мы должны немедленно выбраться из Мюнхена, – заявил я им. – Через границу в Зальцбург или Инсбрук, а там посмотрим, как мы сможем реорганизоваться». Мы спешно распрощались и рассеялись в разные стороны.

Мне вдруг пришла в голову мысль, что адмирал фон Хинтце, которого я хорошо знал, в состоянии помочь мне выбраться. Я ожидал, что меня в любой момент схватит полиция. Я был легко узнаваемой личностью и хорошо известен своей близостью к Гитлеру. Тем не менее я решил нанести краткий визит в отель «Ляйнфельдер», где проживал адмирал. «У вас есть паспорт?» – спросил меня Хинтце. Мне пришлось признаться, что такового нет – еще одно свидетельство, насколько плохо мы были организованы. «Господи, да у меня их три!» – сообщил он мне. Однако он дал мне пару имен, и тем вечером я уже был в Розенхайме на австрийской границе. Там секретарь доктора помог мне тайно перейти границу, а на следующую ночь я был в Куфштайне, где находилась небольшая группа из четырнадцати железнодорожников, которые были нацистами. Семья одного из них, с чешским именем, держала небольшую цветочную лавку, и я провел ночь, проспав на черепичном полу под скамейкой с хризантемами. Полагаю, это можно было бы назвать моим первым политическим интернированием.

Самое последнее место, куда бы мне пришла мысль пойти, – это мой собственный дом в Уффинге, где меня наверняка ждали, чтобы арестовать. К своему удивлению, мне сообщили, что Гитлер выбрал как раз это место для своего укрытия. Конрад Хайден изложил совершенно искаженную версию этого эпизода, в котором предположил, что в тот момент в доме жила моя сестра и что Гитлер следующие сорок восемь часов провел в ее постели. Ничего похожего на правду. Моя сестра Эрна оставалась в Мюнхене, и, хотя по семейным причинам дом в Уффинге был зарегистрирован на ее имя, единственными жильцами там были моя жена, которая находилась на первом месяце беременности нашей дочерью, Эгон и служанка. Гитлер определенно испытывал одну из своих стерильных страстей к Елене, но она относилась к его экзальтации скорее как доктор относится к пациенту.

Поздно вечером путча в дверь кто-то постучал, и на пороге стояли Гитлер, доктор Вальтер Шульце – медик одного из батальонов CA, и еще два-три человека. Вывихнутое плечо Гитлера повисло, и он испытывал серьезную боль. Дело в том, что его вправили до конца только в ландсбергской тюрьме, куда он прибыл три-четыре дня спустя, и понадобился более качественный писатель, чем Хайден, чтобы объяснить, как человек с вывихнутым плечом мог провести следующие два дня в том же стиле, что и Тангейзер в Венусберге.

Гитлер спросил, не может ли он остаться на ночь. Моя жена, будучи в полном неведении в отношении происходящего, впустила его, а другие ушли. Она отвела ему маленькую спальню на чердаке, которую я забил своими книгами, а сама спала внизу с Эгоном и служанкой. Гитлер был совершенно угнетен и бессвязно говорил, но ей удалось составить по кусочкам нечто вроде отчета о том, что произошло. Одной из его главных тревог была убежденность, что его телохранитель Граф, который бросился вперед, чтобы заслонить Людендорфа и Гитлера в момент, когда полиция открыла огонь, погиб. На самом же деле этот человек, хотя и будучи тяжело ранен, выздоровел. Позднее по причинам, которые я так и не смог ни понять, ни простить, Гитлер просто уволил Графа, приняв на его место некую грубую личность по имени Джулиус Шауб, и больше не обращал на него никакого внимания.

На следующее утро моя жена сказала ему: «Господин Гитлер, ради вашего блага вы должны поискать другое место, чтобы спрятаться. Полиция наверняка придет сюда, может быть, просто в поисках моего мужа, а это слишком большой риск». Это он отчетливо понимал. По плану ему надо было дождаться приезда машины Бехштайнов, которая забрала бы его и увезла в безопасное место. Поэтому на данный момент он остался, большую часть дня проведя на чердаке в спальне, где кровать была покрыта двумя английскими пледами, которые я приобрел еще в студенческие дни, а он взял их потом с собой в ландсбергскую тюрьму.

В субботу после полудня появился еще один посетитель. Это был «друг» Грайнц, садовник Геринга, к которому я питал столь обоснованные подозрения. Он попросил разрешения поговорить с Гитлером, но, когда моя жена ответила ему, что Гитлера нет, он ушел и провел ночь на постоялом дворе Уффинга. У меня не было ни малейших сомнений, что он навел полицию на следы Гитлера, потому что вечером в воскресенье перед домом появилась пара грузовиков, набитых жандармами в зеленой униформе. Моя жена поспешила наверх, на чердак, и застала Гитлера в состоянии безумия. Он вытащил здоровой рукой револьвер и воскликнул: «Это конец! Но я никогда не позволю этим свиньям схватить меня. Я лучше сам застрелюсь!» Так случилось, что я научил свою жену одному из немногих трюков, чтобы выдернуть пистолет из чьих-то рук. Движения Гитлера были неловкими из-за вывихнутого плеча, и ей удалось отобрать у него эту штуку и засунуть ее в бочку с мукой объемом в два центнера, которую мы держали на чердаке для борьбы с периодически повторяющимися перебоями.

Гитлер несколько успокоился и через несколько минут уселся и нацарапал на листе бумаги политическое завещание. Розенберг назначался лидером партии, а Аман – его заместителем, Герман Эссер и Юлиус Штрайхер – другими членами квадрумвирата. Ниже Гитлер написал: «Ганфштенглю быть ответственным за сбор средств для партии», хотя откуда я должен был еще добывать эти деньги, для меня было загадкой. Более того, мне не по нраву была компания, в которой я оказался. О Геринге вообще не было упоминания, это было началом долгого периода затмения, во время которого Гитлер, все еще страдая от двойной игры фон Лоссова, вынес приговор почти всем членам офицерского класса как совершенно ненадежным личностям.

К этому времени у дверей появились какой-то лейтенант с парой жандармов. Они только что побывали на ферме моей матери, которая располагалась поблизости, где кололи штыками стога сена, разыскивая Гитлера, но сейчас были уверены в своем источнике сведений. Гитлер спустился вниз и не оказал физического сопротивления, но на пределе своих голосовых связок обрушил на них оскорбительные выпады, обвиняя их в нарушении присяги, потворстве расколу Германии и тому подобном, в том же духе. Лояльность полиции в предыдущие три-четыре дня менялась, как флюгер, по распоряжению ее старших офицеров. Посему они произнесли свои извинения и вежливо увели его.

Почти несомненно, что Гитлер мог сбежать в Австрию, если бы хотел этого, и, хотя мы никогда не обсуждали эту тему в деталях, справедливым будет допустить, что у него были особые причины не делать этого. По прошествии лет во время аншлюса гестапо немедленно направилось в управление венской полиции и реквизировало ряд досье. Одно из них, я в этом убежден, имело отношение к Гитлеру и датировалось еще теми днями его юности в этом городе, хотя какие обвинения были выдвинуты против него, мы, вероятно, никогда не узнаем. А на самом деле машина Бехштайнов в конце концов приехала к дому в Уффинге – через полчаса после его ареста.

Глава 6
Сумрак в Ландсберге

Те из нас, кто сбежал в Австрию – Геринг, Эссер, Россбах и я сам, – скоро вошли в контакт друг с другом, и я смог обменяться новостями с женой. Мы получили весть от адвоката Гитлера Лоренца Род ера, что нам надо, насколько возможно, держаться подальше, потому что всякое прибавление к списку арестованных только усугубит проблемы защиты. Геринга я отыскал в госпитале в Инсбруке. Он в самом деле был тяжело ранен, хотя, когда я увиделся с ним, худшее для него было позади. Он рассказал мне, как ему удалось уползти и спрятаться, когда его ранило, за одним из монументальных львов, стоящих перед «Резиденц-палас». Кто-то из коричневорубашечников потом отнес его к первому встречному доктору на Резиденцштрассе, которому случилось быть евреем, и на протяжении многих лет после этого Геринг тепло отзывался о его доброте и искусстве. Геринг никогда не был из этих безумных антисемитов нацистской партии и как один из бесспорно арийских членов гитлеровского окружения был наименее пылким толкователем их расистских идей.

Из Мюнхена его тайно переправили на границу, а в Инсбруке оперировали. Он испытывал сильную боль, и приходилось ему дважды в день вводить морфий. Впоследствии всегда утверждали, что он потом стал наркоманом. У меня нет никаких личных и позитивных доказательств этому, но его лечение в госпитале Инсбрука, вполне вероятно, стало отправной точкой для этой привычки.

Я вернулся с Карин в ее гостиницу и, к своему удивлению, обнаружил, что она живет весьма роскошно. Мы, остальные беглецы, ходили как бродяги, но у Герингов такого никогда не было, и их выставление роскоши напоказ вызывало в партии большую неприязнь. У него просто не было понятия о цене денег, и, когда он в конце концов покинул Австрию, отправившись через Венецию в Швецию, я помог оплатить эту поездку. В ответ я получил скудные слова благодарности, но денег своих так и не увидел. И все же это не вызывало обиды. Он был очень привлекательным, бесшабашным парнем, который может выйти в таких делах сухим из воды. Во многих отношениях жаль, что он так долго был вдалеке. Это был интеллигентный, поездивший по свету человек с много более широким запасом здравого смысла, чем другие нацисты. Сейчас Гитлер был заключен в одной камере с наихудшими из них – Гессом, Вебером, Фриком и другими, действительно узко мыслящими провинциалами-доктринерами, которые в ограниченном пространстве тюрьмы смогли прочно впечатать свою опрометчивую, непродуманную идеологию в его мозги. А со вторым достойным человеком, бедным старым Дитрихом Экартом, в тюрьме случился сердечный приступ во время одного из учений, в которых начальник ландсбергской тюрьмы имитировал побеги заключенных, его выпустили на свободу, где он умер несколько дней спустя.

Как-то мы разработали план, состоявший в том, чтоб переправить через границу несколько человек с парой пулеметов для совершения налета на Ландсберг и освобождения заключенных. Хорошо, что мы не сделали этого, потому что власти были полностью готовы к встрече с нами. Гитлер сам ужасно боялся такой попытки, потому что опасался, что охрана застрелит его и сотоварищей в свалке, и тайно переправил нам записку, приказав воздержаться от таких попыток. Начальник тюрьмы обычно отбирал пару своих стражей для инсценирования попытки побега с целью проверки своих мер предосторожности, и эта инсценировка сопровождалась всеми необходимыми звуковыми эффектами. Эта внезапная пулеметная очередь в ранний час, пущенная бдительным часовым, перепугала Экарта буквально до смерти.

Я воспользовался своим пребыванием в Австрии, чтобы навестить семью Гитлера в Вене. Мне хотелось выяснить все, что можно, о его прошлом, и хотя у меня не было оснований предполагать, что его семья оказывала на него хотя бы малейшее влияние, просто считал, что было бы неплохо подбросить несколько фактов о более ужасных членах его окружения, особенно о Розенберге. Я, возможно, уберег бы себя от проблем, потому что, когда я, наконец, выследил его сводную сестру – фрау Раубаль, я выяснил, что она живет в жалкой нищете на третьем или четвертом этаже разваливающегося многоквартирного дома. Она чуть-чуть приоткрыла дверь, оставив лишь щелку, потому что явно стыдилась своего нищенского окружения, но даже через эту щель я смог разглядеть, что комната была пустой и грязной и что на полу комнаты не было ничего, кроме ветхого соломенного матраца. Но она приняла приглашение отправиться куда-нибудь в кафе и привела с собой не лишенную привлекательности светловолосую дочь Гели, которой в то время было примерно шестнадцать лет.

Это выглядело так, будто я пригласил отобедать свою домработницу. Мать была застенчива и сконфужена, хотя дочь была весьма отважной и симпатичной. Они были одеты в дешевую, трудноописуемую одежду, но я подумал, что смогу завлечь их на свою сторону, и спросил Гели, не хотела бы она пойти со мной в какой-нибудь концертный зал. Шла какая-то второразрядная оперетта, и на сцене стоял толстый тенор, певший жуткую, нескладную балладу о том, «кто будет плакать, когда мы должны будем расстаться, а кто-то другой отыскал путь к твоему сердцу» или какие-то подобные вещи. Это был как раз тот сорт развлечений, который подходил посредственному уму Гели. Там мы прошли через страсти Фельдхернхалле, подумалось мне, а тут племянница Гитлера от души хлопает в ладоши при такой чуши.

Самые худшие ощущения за время пребывания в Австрии у меня остались от встречи с моим старым другом Луиджи Казимиром, гравером. На этот раз встреча не доставила мне радости, потому что он мог принести мне новости о моем доме, а взамен забрать мои. Однако я опять воспользовался именем Георга Вагнера в качестве прикрытия в Австрии, и, когда он стал громко обращаться ко мне в людном ресторане Пущи, я прошептал ему: «Луиджи, бога ради, забудь это Путци и называй меня Георгом. Я, пока нахожусь здесь, живу под именем Георга Вагнера». Тот, потрясенный, посмотрел на меня. «О боже! – произнес он. – Ведь это же тот парень, который наделал фальшивых двадцатифунтовых банкнот! Полиция повсюду разыскивает его. Есть ордер на его немедленный арест в полдюжине европейских стран». Вот что бывает с теми, кто является поклонником Вагнера.

Я возвращался домой, изменив внешность, чтобы провести Рождество с семьей. Это было сопряжено с необходимостью пересечь одноколейный туннель, называвшийся Висячий Камень, что возле Берхтесгадена, – достаточно опасное предприятие, потому что приходилось бегать между составами, снующими в обоих направлениях. На самом деле все обстояло еще более угрожающе, чем я предполагал, потому что, когда спустя десять лет мне удалось заглянуть в свое собственное полицейское досье, я увидел, что был отдан приказ немедленно арестовать меня, как только я перейду границу. Я отрастил комплект бакенбард на манер Франца-Иосифа (узкие вверху и расширяющиеся книзу), носил темные очки и ходил прихрамывая. Как ни странно, никто меня не узнавал, даже когда я подошел к редакции «Беобахтер» и побеседовал с парой водителей. Газета, конечно, была запрещена. К этому времени Гитлер предстал перед судом, приказ на арест был отменен, и я вновь мог свободно передвигаться.

Будучи в предварительном заключении в Ландсберге, Гитлер, взяв пример с членов организации «Шин Фейн», попытался объявить голодовку. Он отказывался разговаривать с охраной и с кем бы то ни было из своих старых товарищей, поэтому его адвокат Родер обратился к моей жене. Она переслала через него записку, в которой заявила, что не дала ему покончить жизнь самоубийством не для того, чтобы он умер от голоду, и что это есть то самое, на что надеются его злейшие враги. Ее совет склонил чашу весов. Гитлер ею искренне восхищался, и само его появление в Уффинге после путча, должно быть, было частью какого-то подсознательного позыва обратиться за помощью к этой женщине, которая так близко отвечала его подавляемым желаниям. Также посреди разгрома всего того, что он организовал, дом в Уффинге, вероятно, обрел ауру экстерриториального убежища.

Я пару раз посещал Гитлера в его камере; в первый раз, когда его держали в тюремной камере под помещением суда на Блютенбургштрассе во время процесса, а потом вновь в Ландсберге после того, как был вынесен приговор. Я даже брал с собой на Блютенбургштрассе маленького Эгона, и Гитлер был в восторге. «Как приятно видеть тебя, Ганфштенгль! – воскликнул он. – Да тут еще и маленький Эгон!» Он посадил ребенка на колени и позволил ему выбрать себе конфеты и пирожные, которые ему прислали сочувствующие. Он обладал каким-то экстраординарным свойством немедленно нравиться детям, и мальчик обожал его.

«Мне так неудобно за все, что произошло в Уффинге, – сказал он. – Я не имел представления, что ваша жена беременна и все это – очень глупая идея».

Он хорошо выглядел и был полон уверенности в отношении исхода судебного процесса. «Какого черта они могут мне сделать? – произнес он. – Все, что мне надо сделать, – это рассказать кое-что из того, что я знаю о фон Лоссове, и все тут же рухнет». От этого веяло некоторой самоуверенностью, но, несмотря на полученные им пять лет заключения, он превратил процесс в крупный триумф, выставив Кара, Лоссова и компанию в таком дурацком виде, что смог в большой степени восстановить свой престиж в Мюнхене. Козырная карта, которую он держал в руках, – его сокровенное знание собственных планов Лоссова и Кара, в которых немало начальников как в Берлине, так и за границей были более чем заинтересованы. Это была та угроза, которую он мог держать над головой своих нерешительных, сомневающихся обвинителей, а его окончательный приговор был скорее браком по расчету, потому что с самого начала было ясно, что он не отбудет заключение полностью.

Доминирующее влияние, которое он завоевал над чиновниками и охранниками в Ландсберге, было просто невероятным. Тюремные надзиратели даже стали, входя в его камеру, произносить «Хайль Гитлер». Частично это объяснялось экстраординарным магнетизмом его личности и его политической жертвенностью, которая находила широкое одобрение среди многих и разных слоев общества. Он получал привилегированное обращение, которое включало в себя свободу получения подарков извне, а это опять же давало ему дополнительные рычаги в общении с надзирателями. Было очень легко сказать «возьми эту коробку шоколада домой своей жене», когда имеешь в наличии почти неограниченное их количество. У них с Гессом были не столько камеры, сколько небольшая анфилада комнат, образующая квартиру. Место заключения выглядело как магазин деликатесов. Там можно было бы открыть цветочно-фруктово-винный магазин со всеми запасами, заставившими камеры. Люди посылали подарки со всей Германии, и Гитлеру явно все более и более льстило получение таких доходов. Фрау Брюкман была одной из самых щедрых доноров, но посылки с продуктами и деньги поступали также от Зигфрида и Винифред Вагнер, которые в 1924 году возобновили проведение байрейтского фестиваля и занимались сбором средств среди своих друзей в пользу политических узников Ландсберга. Винифред Вагнер была еще одной из женщин, чьи имена упоминались в связи с Гитлером, но она опять же была пожилой женщиной, материнского склада, которая находила какой-то выход, оказывая ему дружеское покровительство.

– Вам в самом деле надо участвовать в каких-нибудь гимнастических упражнениях и занятиях спортом в тюрьме, – сказал я ему.

– Нет, – отвечал он, и такой ответ был типичен для его менталитета. – Я воздерживаюсь от этого. Дисциплина будет страдать, если я буду участвовать в физических упражнениях. Лидер не может себе позволить терпеть поражение в играх.

На столе были вестфальский окорок, пирожные, бренди и все, что только можно вообразить. Было похоже на фантастически благополучно снаряженную экспедицию на Южный полюс.

– Если вы не будете следить за собой, растолстеете, как старый Вальтершпиль, тучный хозяин отеля «Четыре времени года», – сказал я ему.

– Нет, – настаивал он. – Я всегда смогу избавиться от лишних фунтов своими выступлениями.

Я захватил с собой пару книг издания Ганфштенгля с репродукциями старых мастеров в коллекциях Пинакотеки и Дрездена, которые были приняты с недовольными словами благодарности. Свежий экземпляр еженедельника Simplicissimus обрадовал его больше. Там была цветная карикатура на первой странице, изображающая Гитлера, въезжающего в Берлин на белом коне в окружении своих обожателей, во всех отношениях схожий с сэром Галаадом. «Ну, что я вам говорил! – произнес он с восторгом. – Пусть смеются, но я все равно там буду!» – хотя настроение его в то время было не особо оптимистичным. «А что говорят люди в Мюнхене?» – то и дело нетерпеливо спрашивал он. Я сказал ему, что настроения все еще преимущественно в пользу парламентской монархии наподобие той, что установил Хорти в Венгрии, и что, если бы Рупрехт оказал свою поддержку, эта цель была бы достигнута сравнительно малыми усилиями.