Текст книги "Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944"

Автор книги: Эрнст Ганфтенгель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Глава 12
Цирк в рейхсканцелярии

Когда Гитлер поселился в рейхсканцелярии, он устроил с собой как приятных приживальщиков эту ужасную братию, которая превратила мою жизнь в такой кошмар во время предвыборных поездок, приведших его к власти, – Брюкнера, Шауба, Шрека, Гофмана и Зеппа Дитриха. Слишком тупые, чтобы знать иные чувства, кроме верности, и слишком нечестолюбивые, чтобы представлять собой опасность, они и сформировали его самое близкое окружение. Они всегда мне напоминали одну старую комедию Герхарда Гауптмана под названием «Глоток и дерьмо» – пьеса в стиле Хогарта, [6]6
  XогартУильям (1697–1764) – британский художник и гравер, чье искусство отличалось критической направленностью. (Примеч. пер.)


[Закрыть]которую ставили в Саксонии где-то в XVII веке. Смысл ее в том, что электор или герцог отправился на охоту, и его компания встречает двух спящих мертвецки пьяных бродяг. Ради потехи этих бродяг привозят в Шлосс, укладывают в постель герцога, а когда те просыпаются, дурачат их и дальше, уверяя, что они – это великий герцог и его управляющий двором. Комедия состоит в том, что бродяги начинают верить сказанному. Для меня это была картина ведомства рейхскацлера, не только шоферни, как я звал их, но всех их вообще. Никто из этих примитивов не разыгрывал из себя Меттерниха.

Эта ближайшая клика осознавала, что в Гитлере лежит их собственнический интерес. Они всегда были под рукой и действовали наполовину как оводы, а наполовину – как блокировщики в американском футболе. Они терпеть не могли оставлять его наедине с кем-то и выдавали себя за нечто вроде коллективной совести партии, чтобы не дать ему оказаться под влиянием, которое, как они считали, есть отклонение от генеральной нацистской линии. Они так постоянно были возле него, что не хотели говорить, они хотели лишь слушать и, слушая, мешали каждому беседовать с Гитлером в разумной, конструктивной манере. Они были наподобие знаменитой кавалерии Мюрата у Наполеона, которая носилась вокруг врага, как оса, но не сражалась. Они могли вмешаться в середину разговора, чтобы показать ему какую-нибудь фотографию или принести лист бумаги. Либо вторгался Гофман и принимался снимать.

То же самое происходило почти с каждым, но особенно с теми, кто не входил в число ветеранов партии. То же самое было как в Берхтесгадене, так и в Берлине. Как-то Нейрат пожаловался мне: «Я только что был в Бергхофе, пытаясь увидеться с фюрером, но знаете, Ганфштенгль, с ним невозможно поговорить наедине более двух минут. Обязательно в разговор встрянет кто-нибудь из этой деревенщины». То же самое говорил и Шахт. А для меня, бывшего в течение этих первых двух лет единственной персоной, которая там присутствовала почти каждый день, дело обстояло еще хуже. Даже Геринг стал опять называть меня «Квестенберг в военном лагере» – фраза, которую он придумал в 1923 году, – ссылка на персонаж в трилогии Шиллера «Валленштейн», который всегда советует проявлять осторожность и промедление, а также смотреть далеко вперед. Меня слышали, что я вновь и вновь жалуюсь на CA и их злодеяния, на незаконные явления, на которые обратили мое внимание, и на необходимость дисциплины и консолидации. Так что на меня набрасывались со всех сторон, и в конце концов ситуация стала безнадежной.

Гитлер был непунктуален и непредсказуем, как обычно. Распорядка дня не существовало. Иногда он мог появиться за завтраком, а иногда не появлялся, заправившись в своем номере сначала горячим молоком, овсяной кашей и порошками для улучшения пищеварения. Потом он мог выйти на несколько минут, и, если мне было что-то надо, это было самое подходящее время, чтобы перехватить его. День мог начаться докладами Ламмерса, руководителя канцелярии, и Функа, который в то время был правой рукой Геббельса в министерстве пропаганды и давал ему обзор утренних новостей. После войны Функ был посажен в тюрьму союзников в Шпандау, но это был одаренный парень, которого я никогда не считал особенно опасным. В свое время он был очень хорошим журналистом в области финансов, я его высоко ценил, потому что он имел профессиональную неприязнь к Геббельсу. Он был весьма влиятелен, так как многое знал о промышленниках, и находил средства, чтобы оплатить счета за «Кайзерхоф». Его слабостью было пьянство. Это было семейной чертой. Его дядя Альфред Райзенауэр – любимый ученик Листа – был всемирно известным пианистом, одним из кумиров моего детства, и он создал дополнительное связующее звено с Функом. Гастроли Райзенауэра по Америке пришлось отменить, как говорили, когда он вдрызг пьяный ходил шатаясь по сцене во время концертной поездки по Калифорнии. Сам Функ часто появлялся после жуткого похмелья. Мы всегда знали, когда он был в плохой форме, тогда его стандартный ответ на вопрос Гитлера об информации по какому-то новому событию был таким: «Вопрос еще не созрел для дискуссии», что означало, что у него были настолько затуманены глаза, что он не смог прочесть отчетов с конфиденциальной информацией.

Кульминацией дня был обед, и здесь основным страдальцем был невысокий толстый парень по имени Канненберг – шеф-повар. В прежние времена он держал приличный ресторан в Берлине, а потом стал поваром в Коричневом доме. Он никогда не знал, когда нужно подавать обед. Его могли заказать на час дня, а Гитлер не появлялся иногда и до трех часов. Я узнал, что он готовит обед три раза и два из них выбрасывает, и от него все еще ждут нормальные отчеты. Обед был полностью мобильный с перемещающимися участниками. Иногда Геринг может оказаться там, иногда Геббельсы, менее часто – Гесс, а Рем вообще никогда. У него был свой личный двор на Штандартенштрассе со своими дружками в доме, который, как мне кажется, когда-то был городской резиденцией Ратенау. Завсегдатаи слоняются вокруг, и голод их донимает все больше и больше. Самым мудрым был Отто Дитрих, обычно присоединявшийся к нам. Его желудок не переносил напряжения, поэтому он всегда без четверти час уходил в «Кайзерхоф» и перекусывал там, возвращаясь в половине второго, готовый ко всяким неожиданностям.

Даже в период коалиции никто из консервативных министров никогда не появлялся. Кочующие гости были обычно из шоферни, старых партийных кляч, случайных гауляйтеров из провинций, которые, конечно, великолепно подходили Гитлеру. Вряд ли находился кто-нибудь, осмеливавшийся возразить ему. В отношении кто и где сядет протокола не существовало, кто раньше пришел, того и раньше обслуживали, хотя вся ближняя клика садилась на дальнем конце стола, слушали, присматривались и записывали, кем им потребуется заняться.

Невозможно было узнать заранее, кто собирался придать поверхностный лак компании. Уже стало постоянным элементом гадать, кто собирается быть здесь и о чем они намереваются вести речь. Обычно я ждал, когда начнут нести какую-нибудь опасную ерунду, а потом старался донести более важную точку зрения. Но чтобы достичь какого-то результата, мне приходилось либо шутить, либо разыгрывать из себя сорванца с примесью лести и наглости. Никогда не знаешь, в какой момент Гитлер разразится какой-нибудь тирадой. В итоге мне оказалось слишком трудно быть в форме изо дня в день. Лично я видел только двоих, кто мог отвести Гитлера в сторону для разговора наедине. Первым был Геринг, который, если у него что-то было на уме, приходя на обед, мог сказать: «Мой фюрер, я просто должен поговорить с вами с глазу на глаз». А другим был Гиммлер, который входил, как бы прогуливаясь, и мы сразу догадывались, что он в приемной на нижнем этаже провел полчаса наедине с Гитлером.

Окружающая среда власти оказывала свое формирующее влияние на характер Гитлера. Он находился во внутреннем круге власти, окруженный тремя кольцами охраны. Низкопоклонство, включенное в принцип фюрера, закружило бы и более твердые головы, чем его. Его информация отфильтровывалась, и он все время был подвержен влиянию Геббельса и врожденных радикалов. Он утратил какой-либо контакт с простыми людьми, который у него когда-либо имелся. Его публичные выступления становились все реже, через все удлиняющиеся промежутки времени, и там, где когда-то синтезировал чувства своей аудитории, сейчас он проповедовал уже обращенным. Он был лишен даже этого выхода. Он не знал реально, что происходит в мире, и обычно требовал все германские газеты, упуская из виду тот факт, что все они изготовлены на одной колбасной фабрике, и читал их от корки до корки, выискивая вещь, которую не мог найти, – реальность.

Те, кто прочел сборник его высказываний за столом, полагают, что он поддерживал этот град критических замечаний из разборов и пояснений все время. Это просто неверно. В течение ряда лет, когда я был в канцелярии, он сетовал на врагов режима в своем старом пропагандистском стиле либо говорил о прошлых кампаниях, но не было обсуждения развития его революции. Только после того, как началась война, когда уже больше не было митингов, на которых можно было бы разглагольствовать, и у него появилась новая аудитория, состоящая из генералов, тогда он стал выдавать для потомства, возможно по предложению Бормана, жемчужины мудрости, каким он намеревался остаться в памяти других. Это делалось для воспроизведения хорошо обдуманного эффекта и происходило через много времени после меня.

Реакция Гитлера на старую бисмарковскую канцелярию – ее только потом перестроили, придав ей вид настоящей толкучки, – выражалась в его стремлении очернить своего великого предшественника. «Он не имел понятия об архитектуре и правильном использовании пространства, – то и дело жаловался Гитлер. – Только представьте себе кухни, устроенные на первом этаже». Он систематически стремился принизить величие Железного канцлера, и притом на самых экстраординарных основаниях. «Старик Бисмарк просто не имел представления, как обращаться с еврейской проблемой», – как-то заявил он за столом. Свита, естественно, не испытывала уважения к традициям или окружающей ее обстановке. Шауб и Зепп Дитрих занимались грубой, неприличной игрой на одном из древних парчовых диванов, когда я потерял терпение. «Неужели вы не понимаете, что Бисмарк, возможно, сидел здесь? – обратился я к ним. – Хоть попробуйте вести себя прилично, по крайней мере!» Гитлер был в комнате, но он просто смотрел в сторону и грыз ногти.

Интеллектуальный уровень был никакой. Всего лишь один пример: однажды Шауб натолкнулся на снимки обнаженной Матильды Людендорф, сделанные тогда, когда эта дама проходила какой-то курс лечения природными средствами, и послал их по кругу с гоготом ценителя. Вечерами дело обстояло немногим лучше, потому что даже Гитлеру приходилось организовывать в какой-то мере официальные развлечения, и иногда вызывали меня, чтобы сыграть свою роль за фортепиано. Происходило это уже не так часто, как раньше или как предполагали берлинцы. Возможно, причиной здесь было то, что как-то я устроил вечер в своем доме, и мне из канцелярии позвонил Рудольф Гесс и сказал, что фюрер хочет, чтобы я приехал и сыграл для него. Что ж, я покинул своих гостей и поехал. Это была жертва, на которую приходится идти, чтобы оставаться в хороших отношениях с этим человеком. Там отлично знали, что у меня своя вечеринка, и я уверен, что меня вызвали сознательно.

Вечерняя компания еще не потеряла лицо, как это произошло позже, когда Геббельс привез своих подружек-артисток, и среди них не было ни одной приличной женщины. Да и сами гости не были одного пола. Там была одна примечательная пожилая дама по имени фрау Дирксен, которая, как я думаю, являлась мачехой посла в Токио, которая сразу же сказала Гитлеру в моем присутствии: «Вы должны понимать, что я есть монархистка и ею останусь. Для меня Вильгельм II – все еще кайзер». Требовалось немалое мужество, чтобы заявить такую вещь даже в 1933 году. Гитлер стал раздражать ее длинной филиппикой о реакционерах и о том, что близится время, когда он очистит эти авгиевы конюшни в министерстве иностранных дел.

Все здание всегда было освещено ярким светом. Выглядело так, будто идет постановка какого-то фильма. Я иногда расхаживал вокруг, выключая свет, но Гитлер ничего подобного не делал. Витрина была его идеалом. Может, это было каким-то образом связано с тем, что у него зрение было слабее, чем он признавался в этом сам, из-за того, что в войну он попал под газовую атаку, но правда и то, что у него не было чувства цвета и он был совершенно безразличен к световому эффекту на цвета. Для него хорошая фотография была лучше, чем работа Леонардо да Винчи. Что он по-настоящему любил делать по вечерам, так это смотреть фильмы. Почти каждую ночь ему показывали фильм в его личном кинозале. Одним из самых любимых был «Кинг-Конг», который он прокручивал по два-три раза. Это была история, как помню, о гигантской обезьяне, у которой возникла какая-то фрейдистская нежность к женщине-человеку, бывшей чуть больше, чем его рука, а потом обезьяна взбесилась. Жуткая история, но Гитлера она совершенно завораживала. Он говорил о ней целыми днями.

Его вкус в литературе все еще напоминал мне нижнюю полку книжного шкафа на Тьерштрассее. По какому-то случаю мы вновь оказались в Мюнхене, когда я зашел в ресторан «Остерия Бавария» на обед и встретил Гитлера с его свитой, устроившихся за одним из столов. Они находились в патио снаружи, так что, должно быть, было тепло. Гитлер держал в руке какое-то письмо, написанное на плотной пергаментной бумаге, и я тут же узнал четкий и безошибочный почерк. «Так, значит, Людвиг II написал вам письмо», – пошутил я. «Откуда вы знаете, кто писал это?» – спросил он в замешательстве. И я объяснил, что эта рука известна любому студенту баварской истории. Гофман наткнулся на него у какого-то антиквара и, вероятно, подумал, что Гитлер купит его. Это было великолепно написанное гомосексуальное любовное письмо какому-то слуге, и Гитлер пришел от него в восторг. Он читал его и про себя злорадствовал над фразами. Казалось, он извлекает из текста какое-то искупительное удовлетворение.

Положение мое было не из легких. Гитлер держал меня при себе, потому что чувствовал, что я – единственное лицо из давних знакомых, которое может заниматься иностранными корреспондентами на равных и не давать им раздражать его. Он так и не понял их требований или психологии, или почему я не могу вымуштровать их, как это делают Геббельс и Дитрих с германской прессой. Он считал, что им надо только угрожать санкциями или высылкой, чтобы заставить повиноваться, и так и не усвоил, что эти корреспонденты могли отлично трудиться в любой другой стране. Половину своего времени я тратил на их защиту, а однажды с помощью Функа удалось отразить серьезную попытку Геббельса выслать Никкербокера из страны. Гитлер иногда все еще слушал меня, но всегда старался, чтобы у его камарильи не создалось впечатления, что он пользуется моими советами. Он все еще рассматривал меня в качестве своего американского эксперта, хотя никогда не воспринимал тех вещей, о которых я не переставая твердил ему.

Однажды во время обеда в канцелярии для всех наместников он вдруг выкопал мое прошлое предложение 1925 года о мировом турне. Он выдал одно из своих нескончаемых резюме на тему истории партии – его любимый предмет – и о потрясающих трудностях, с которыми он столкнулся, перестраивая ее после Ландсберга. «И что же предложил наш мистер Ганфштенгль в это время, господа? Он предложил, чтобы я бросил Германию и расширил свой кругозор за границей». Конечно, это вызвало громкий залп издевательского смеха, поэтому я стал возражать и заявил, что ценный опыт очень был бы полезен для того поста, на котором он сейчас очутился. «Да что есть Америка, кроме миллионеров, королев красоты, дурацких рекордов и Голливуда… – прервал он меня. – Я вижу Америку оттуда, где я сижу, намного яснее, чем когда-либо знал ее». Чистейшей воды мегаломания. Из всех гостей только фон Эпп понимающе слегка пожал плечами в мою поддержку. Все бесполезно. Гитлер никогда не учился. Его никогда невозможно застать наедине, а когда рядом были Шауб, либо Брюкнер, либо какой-нибудь наместник, он начинал вопить, как будто находился на публичном митинге. Только в таком тоне и в такой среде он чувствовал себя дома.

Его непримиримость в отношении зарубежных стран была почти патологической. Где-то в 1933 году Нейрат предположил, что для нас может быть очень полезным возвратить египтянам знаменитую головку царицы Нефертити. Она была найдена немецкими археологами, и ее реставрация предусматривалась Версальским договором. Я предложил этот план как средство для улучшения отношений между Германией и Средним Востоком. «Ну что я вам говорил! Наш мистер Ганфштенгль готов все раздать!» – так комментировал это Гитлер. Я возразил, что идея состояла в том, чтобы устроить эту церемонию как предлог для дружеских переговоров, но Гитлер оборвал дискуссию, заявив, что сам факт, что Версальский договор требовал возвращения этого бюста, – достаточная причина для того, чтобы не делать этого.

И еще один образчик творений его ума возник в результате запоздалого дипломатического признания Америкой Советского Союза в ноябре 1933 года, насколько я помню. Мы ехали поездом из Берлина в Ганновер, когда ему передали эту новость, и он вытащил меня из моего купе, чтобы обвинить меня за это. «Ну, что я вам говорил, Ганфштенгль, ваши друзья-американцы объединились с большевиками», – приветствовал он меня. «Это ставит все остальные нации в одну и туже категорию», – сказал я ему. «Так мы признали их столько лет назад. – От Гитлера не так-то просто было отделаться. – Тот факт, что Америка сделала это сейчас самостоятельно – доказательство того, что я говорю», – настаивал он. Все, чего он хотел на самом деле, – это найти какое-нибудь средство, чтобы принизить меня перед остальными людьми из своего окружения.

Моя деятельность в роли шефа зарубежной прессы давала им бесконечные возможности, чтобы пошатнуть мою позицию. Был такой случай. Один арабский профессор, написавший биографию Гитлера, обратился ко мне с просьбой быть представленным ему. Скажу, что выглядел он как три действующих лица из Ветхого Завета, все спрессованные в одном человеке, но я, тем не менее, отвез его в Байрейт, где остановился Гитлер, чтобы наткнуться на залп презрительных замечаний от Брюкнера и компании по поводу моего подопечного. Однако я проявил настойчивость. Когда нас вели в сад, Гитлер только что расстался с группой красивых белокурых членов его молодежной организации, и, когда он увидел моего спутника, он чуть не сел на пол от изумления. Сомневаюсь, чтобы он когда-либо до этого видел араба. Я сообщил ему, что этот посетитель – достойный автор, который сравнил его в его биографии с Мохаммедом. К счастью, экземпляр книги, который он подал ему для автографа, был целиком на арабском, так что Гитлер оказался не мудрее меня.

Стоит ли говорить, что этот визит на недели стал больной темой в разговорах с шоферней. Мне приходилось проходить через подобное каждый раз, когда я устраивал интервью для иностранного корреспондента, обладающего некоторой независимостью ума, потому что всегда прочитывались полные отчеты об их статьях, и на меня всегда возлагали вину за все, кроме похвальных фраз. Другой моей проблемой было давление на Гитлера со стороны Геббельса, который хотел заполучить под себя отдел иностранной прессы. Я достиг с Отто Дитрихом модус вивенди и имел дружеские отношения с людьми Нейрата в МИДе. Бывали отдельные нападения со стороны Розенберга и, конечно, Боля, который создавал свою организацию зарубежных немцев, но больше всего проблем исходило от Геббельса. Естественно, Гитлер обожал такого рода жульничество, которое шло на всех уровнях и позволяло ему удерживать контроль в своих руках.

Дьявольским гением второй половины карьеры Гитлера был Геббельс. Я всегда уподоблял этого насмешливого, ревнивого, злобного, по-сатанински одаренного карлика рыбе-лоцману акулы по имени Гитлер. Это тон окончательно превратил Гитлера в настроенного фанатически против всех установленных институтов и форм власти. Он был кичливым, тесно привязанным и бесконечно податливым. У него были какие-то водянистые глаза и чудесный голос и постоянный поток злобных новинок. Он был воплощением запрещенной социалистической печати с националистическим глянцем. Он снабжал Гитлера всей информацией, которую тот не мог прочесть в своих собственных газетах, вместе с отталкивающими, непристойными маленькими историями как о врагах, так и о друзьях. Его комплекс неполноценности, конечно, происходил от его хромой ноги, и я, возможно, один из немногих доживших до сего дня людей, кто видел его без обуви. Это было в их квартире в рейхсканцелярии. Мы возвратились из-под проливного дождя. Сейчас уже не помню точно обстоятельств, но мы что-то торопливо обсуждали, когда Магда повела меня вместе с ними в его комнату для переодевания. И тут я увидел его правую ногу с надетым на нее носком, и она была похожа на кулак, страшная, и это был, так сказать, Геббельс по своей сути. Правой рукой он отдавал салют коммунистам, а левой выполнял нацистское приветствие. Он был не только шизофреником, но и шизопедиком, и это делало его еще более страшной личностью.

Он был вторым по-настоящему великим оратором в партии, и его горизонты, как и у Гитлера, были широкие, как «Шпортпаласт». Он видел только свою аудиторию и думал, что, если сможет напоить ее допьяну своими словами, вся страна тоже опьянеет и что его пьянство может быть переведено на английский, французский и любой другой язык и может быть отправлено на экспорт, как готовое к употреблению безумие. Я обычно называл его Геббельспьер, что впоследствии дошло до него, и он меня возненавидел за это, ибо, клянусь, многие пассажи в его речах были заимствованы прямо из Робеспьера.

Лучшее описание его – одна шекспировская строка из «Макбета»: «В улыбках людей блестят кинжалы». Геббельс творил с помощью внешних улыбок и фальшивого дружелюбия, заманивая своего врага в паутину несерьезности, а потом вдруг выставлял его в постыдном для него свете. «Он, вообще-то, такой приятный парень, но, представляешь, вдруг иной раз брякнет такую чушь, ха-ха!» – такой линией поведения он доводил Гитлера до танталовых мук. И Гитлер не выдерживал и спрашивал: «Ну и что дальше?» А Геббельс изображал из себя притворного друга и продолжал: «Мне, вообще-то, не надо было вам говорить, но…» Тут Гитлер, естественно, взрывался, и, когда Геббельс буквально заставлял его лезть на стену, он принимался защищать человека от этого извержения, отлично зная, что это только еще больше разгорячит Гитлера. Я сам видел, как именно таким путем он перехватил департамент прессы у министерства юстиции Гюртнера.

Даже Магда, кого он заставил влачить жалкое существование, не могла уберечься от его комплексов. Одно время у него в доме был личный кинотеатр, и как-то раз, когда он выходил, провожая отъезжающих гостей, поднимаясь по полированным деревянным ступенькам, его покалеченная нога поскользнулась, и он полетел вниз. Магде удалось спасти его и вытащить на себе наверх. Едва придя в себя, перед всей компанией он схватил ее за шею ниже затылка, силой нагнул ее голову до своего колена и произнес с каким-то безумным смехом: «Да, на этот раз ты спасла мне жизнь. Похоже, это тебе очень понравилось». Все, кто не видел этой сцены, не могли в это поверить, но те, кто видел, затаили дыхание при виде глубины безнравственности характера, которую она раскрыла. Помню, я как-то помог ему в похожих обстоятельствах на одном митинге, когда шел сразу сзади него вместе с принцем Ауви. Вроде бы следовало ожидать от него благодарности, но, конечно, мой поступок лишь усилил его ненависть.

С ростом Геббельса значимость Розенберга как личности таяла, хотя в этом было мало причин для утешения. Он устроился в роскошной вилле в Тиргартене за счет партийного отдела по иностранным делам и уже был готов занять место Нейрата. Он побывал в Лондоне с шумной рекламой и, слава богу, выставил себя в дурацком виде. Закончив показное возложение венков у Сенотафа, кто-то после всех его трудов выбросил тот венок в Темзу. Как жаль, что и его самого не бросили туда вслед за венком. Защищавший его до самого конца Гитлер, похоже, не питал особых иллюзий насчет его полезности, но пытался убедить других, что этот визит был успешен. Я-то знал лучше и высказал это без сожаления и угрызений совести, и по этой причине он набросился на меня в рейхсканцелярии и заявил: «Ганфштенгль, ваша критика Розенберга, товарища по партии, зашла слишком далеко. Если я еще раз услышу что-то подобное, вы будете уволены!» В ответ я попытался протежировать Риббентропу, который все еще находился на периферии и полагался в основном на меня как канал ко двору. Кто угодно, думал я, будет лучше, чем Розенберг. Риббентроп определенно с энтузиазмом воспринимал мой тезис об исключительной важности Америки, и я без колебаний поддерживал его. На Гитлера ему все еще не удавалось произвести впечатления. «Ach, das ist ja ein fader Patron» – почти не поддающееся переводу описание – что-то между «тупой парень» и «зануда». Потом он добился своего, но в конечном итоге Гитлер был прав.

Мои близкие отношения с Нейратом скоро вынудили меня прекратить свою опеку Риббентропа, и это произошло незадолго до того, как достоянием гласности стал ряд неприятных фактов, касающихся его. Фрау Майснер – вдова государственного секретаря при Гинденбурге – знала его еще мальчиком, когда жила в Меце перед Первой мировой войной. Его отец был кадровым офицером, чей полк размещался в Визеле, на Рейне. Юный Иоахим был известен как самый тупой мальчик в своем классе в гимназии. Его наиболее примечательной характеристикой в детстве были амбиции и тщеславие, которых он так и не утратил. Фрау Майснер не могла поверить, что человек, поднимавшийся по ступеням нацистской партийной иерархии и становящийся специалистом в международных делах, – тот же самый человек.

Приставка «фон» к его имени была обретена путем покупки. Одной из странных черт Веймарской республики было то, что она не упразднила дворянства и титулов. Стало вполне законным сменить свое буржуазное имя, если сумеешь уговорить какого-нибудь бездетного аристократа усыновить тебя. Риббентроп, который в 1920 году женился на богатой наследнице фирмы Хенкеля, выпускавшей шампанское, отыскал одного престарелого бедного родственника, который согласился послужить этой цели. В 1920-х годах он и его жена переехали в энергичное и остроумное берлинское общество, в котором выделялся ряд богатых еврейских банкирских семей. Риббентроп получил кредит у Герберта Гутмана из Дрезднер-банка, который использовал для создания фирмы, специализирующейся в импорте и экспорте дорогих вин и спиртных напитков. То ли случайно, то ли нарочно торговая марка этой фирмы, составленная из инициалов ее наименования, всплыла в неудачной форме «Импогрома». Зимой 1933 года, после того как Гитлер пришел к власти, когда Риббентроп натолкнулся на Гутманов на концерте Фуртвенглера в Берлине, он сделал вид, что их не замечает.

Риббентроп был единственным человеком, ставшим ведущим членом партии, который имел значительные личные средства. Первым его знакомым в движении, возможно, был граф Гельдорф – руководитель берлинских штурмовых отрядов CA. Будучи тщеславным и амбициозным человеком, он скоро навязался в знакомые Герингу, по настоянию которого состоялось знаменитое совещание на вилле Риббентропа в берлинском пригороде Далем между Гитлером, Папеном и Оскаром фон Гинденбургом 22 января 1933 года, которое напрямую привело Гитлера к власти. Однако его принятие в круг избранных было лишь частичным. Его всегда можно было найти во дворце президента рейхстага, занимаемом Герингом, и он вечно наживался за мой счет в фойе либо в моем офисе в отеле «Кайзерхоф». Не всегда были успешными унижающие достоинство его попытки оказаться в числе гостей за столом Гитлера.

Оружие, которым он преодолевал отсутствие у Гитлера интереса к его персоне, – неистребимое выражение угодничества. Кое-какие воспоминания о скромном военном звании его папаши навели его на мысль вести себя перед Гитлером как послушный младший офицер. К этому можно добавить его собственное полное отсутствие интеллектуального снаряжения. Он перехватывал фразы Гитлера, разукрашивал их и отпасовывал назад – вот качество, которое в конце концов полюбилось хозяину, которого себе выбрал Риббентроп. Но одним этим не объяснить его взлет к конечному посту министра иностранных дел. На самом деле он оказался выгодоприобретателем той бесконечной междоусобной войны, которая шла между главными нацистами. Гитлеру понадобилось пять лет, чтобы понять, что он может обойтись без профессиональных услуг Нейрата. В течение этого времени большинство нацистских лидеров алчно интриговали, стремясь стать преемниками. Самым опасным кандидатом, возможно, был Розенберг, но затем он настроил против себя почти всех и никогда не имел реальных шансов. Герингу хотелось бы получить этот пост, но, в конце концов, у него было так много других постов, что его неизбывный аппетит более или менее успокоился. У Геббельса тоже имелись амбиции в этом плане, но даже Гитлер должен был понимать, что физическая внешность его – крупный недостаток. Вероятно, счастливая рука в финальном назначении Риббентропа принадлежала Отто Дитриху не потому, что он испытывал какую-то особенную любовь к Риббентропу, а у него возникла такая зрелая и дикая ненависть к Розенбергу, что по тактическим соображениям он предпочел поддержать кандидатуру относительного новичка. Тот факт, что Риббентроп поздно вступил в партию, был его преимуществом, потому что он не успел запятнать себя связью с противоборствующими фракциями в партии. У него было определенное изящество и учтивость манер, по крайней мере, когда этого требовали обстоятельства, но свое раболепие в присутствии Гитлера он совмещал с невыносимой помпезностью в обществе остальных лиц. Кроме того, и это, возможно, было решающим – другие ведущие члены партии верно охарактеризовали его как посредственность и не видели в нем серьезного соперника в их конкурентной борьбе за влияние на Гитлера.

Гитлер разрешил Риббентропу создать бюро, которое конкурировало, с одной стороны, с партийной секцией иностранной политики под началом Розенберга, а с другой – с самим министерством иностранных дел Нейрата. На партийные деньги был установлен контакт с иностранными дипломатами и была создана соперничающая сеть, которая часто снабжала Гитлера более красочными отчетами о событиях за рубежом, чем те излагались в более трезвых и реалистичных отчетах МИДа. В конечном итоге Риббентроп уничтожил позиции Нейрата, надоедливо твердя при каждой возможности о необходимости для Гитлера иметь во главе МИДа такого человека, который был бы полностью надежен, обязан ему и твердо намерен внедрить среди традиционно мыслящих чиновников МИДа национал-социалистические стандарты. «Со старой командой у вас ничего не получится, – то и дело вторил он Гитлеру. – Они никогда не поймут ваших целей, и от них надо избавляться».